Юркины Бумеранги (сборник)

Тамара Михеева, 2014

В сборник входят рассказы и две повести: «Лодка в больших камышах» и «Две дороги – один путь». Первая повесть – дневник молодой вожатой в детском летнем лагере отдыха. Вместе со своими подопечными она переживает различные ситуации, которые и ее саму, и ее мальчишек и девчонок делают взрослее, учат жить в коллективе, считаться с мнением сверстников и взрослых, умению понимать себя и других, отстаивать свою позицию. Вторая повесть – о городских подростках, проблемах их досуга в урбанизированном мире. Для среднего школьного возраста.

Лодка в больших камышах

Летние истории

Рядом с детским оздоровительным лагерем «Дружба» есть маленькое озеро. Только об этом почти никто не знает. Оно прячется за лесом, укутанное большими, в мой рост, камышами. Я сюда приходила рано утром, до подъема, садилась на нос старой лодки, наполненной коричневой озерной водой наполовину, и писала дневник. Потому что отчет по практике — дело, конечно, хорошее, только не все для этого отчета подходит. В него про Ваську не напишешь, и про Маринку с Семёном никто читать не будет, а про бойкот скажут: «Как ты допустила? Ты же будущий педагог!» Дневник ничего такого не скажет. Молча стерпит, только страницами прошуршит, если от внезапной волны качнется старая лодка, которая, будто маленький остров, прятала меня от всего света. Под шорох камыша и шепот страниц хорошо пишется о том, что для отчета не годится. Вот я и записываю в тетрадку свои не-отчетные истории.

Васька

История первая

Ночные разговоры

Я читала. В открытое окно лился свет огромной луны и фонарей. Фонари стояли у каждого корпуса, высокие, старинные, в чугунном наколпачнике, они делали лагерь похожим на старый город. Больше ничего особенного в этом лагере и не было. От фонарей и луны было светло, и я не зажигала в холле свет. Три часа ночи. Лень читать и спать охота. Пора уже ложиться. Все равно они давно уже спят.

Будто в ответ на мою смелую мысль, на мальчишеской половине скрипнула дверь, и зашлепали босые ноги. Силуэт с растрепанной шевелюрой не узнать было невозможно.

— Далеко собрался, Василий? — поинтересовалась я.

Васькина тень на стене дернулась, но он, видимо, тут же понял, что сбега́ть — себе дороже, а прятаться — бесполезно. Да и зачем? Началась наша привычная игра.

Васька вздохнул и соврал:

— А я… это… в туалет.

— Потише, — попросила я. — А что, ваш туалет не работает?

Я знала, что там все в порядке, и Василий это тоже знал.

— Ну Ма-а-аша… Я время хотел посмотреть, а там темно.

«Ну-ну, — мысленно покачала я головой, — не умеешь врать, Васенька!»

— Иди сюда.

— А чего? — ощетинился тут же Васька.

— Да ничего. Я тоже время посмотрю. Мои остановились.

Васька засопел, пряча руку за спину, и пробормотал, почти сдаваясь:

— А мои тоже… ну… тоже сломались.

— Вася, тебя в школе учили, что врать нехорошо?

— Не-а, — дурашливо ответил он и подошел.

— Садись, — сказала я, закрывая окно. Простудится еще, вон какой разгоряченный ото сна. — Не спится?

— Бессонница… — по-взрослому вздохнул Васька.

Попытался пригладить вихры, но безуспешно. Волосы у Васьки черные, кудрявые. За первую смену оброс. Я ему говорила, чтобы подстригся, но он и на вторую смену приехал лохматым. Заявил сразу:

— А я теперь в твой отряд пойду!

Нельзя сказать, чтобы я обрадовалась и от счастья сделала сальто-мортале. Всю первую смену, когда я работала на самом младшем отряде, Васька ходил за мной по пятам, все норовил помочь и пытался быть пай-мальчиком (особенно если я посмотрю построже), но характер у него все-таки не сахар, а темперамент такой, что хватило бы на десять мальчишек. Поэтому к Васькиному заявлению я отнеслась настороженно: одно дело, когда он приходит в гости и за него ни отвечать не надо, ни спать укладывать, и совсем другое, когда он у тебя в отряде. Но все-таки Васька — это Васька, и с первых дней у нас с ним сложились особенные отношения. Он, правда, грустил поначалу, а однажды спросил меня:

— Маша, а почему та девочка не приехала? Ну у тебя в отряде была, Ленка. Помнишь?

Ленка как Ленка. Обычная семилетняя девчонка.

— У нее глаза грустные, — сказал Васька серьезно. — Может, ее обижает кто?

— Да нет, — пожала я плечами. Сдалась ему эта Ленка!

— Я бы ее нарисовал, если б умел. Знаешь как? В красном сарафане и косыночке.

Васька — человек интересный. Он не боялся насмешек, обидчиков бил, а если считал их недостойными противниками (девчонок, например), то просто игнорировал. Щурил синие глаза и презрительно хмыкал. Он вообще-то бывает разным: то насмешливо-независимым, то бешеным — не угонишься, то капризным, то угрюмым, то задумчивым, то таким, как сейчас, — взъерошенным и доверчивым. Сел по-турецки на высокий пуфик, зябко передернул плечами. Я молча бросила ему свою куртку, он также молча накинул ее на плечи, чуточку улыбнулся и посмотрел из-под густой челки. Я знала, что если отправить сейчас Ваську спать, то он весь отряд перебудит. Уж лучше пусть сидит здесь, у меня на глазах.

Мы с Васькой часто разговаривали по ночам. Обо всем на свете. Я любила его слушать. Васька рассказывал про свою собаку, которая бабушку слушается больше, чем его; про то, как он сломал чужой велосипед и от бабушки ему влетело; про то, как он с дворовыми мальчишками строил мостик через широкий ручей в овраге; и про то, кем он хочет стать, когда вырастет. А быть Васька хотел непременно вот кем:

— Этим… ну как его… мне бабушка говорила, только я забыл. Ну понимаешь, Маша, они ходят по всему миру и смотрят, где какие моря расположены, реки, горы, ну и пустыни тоже… А потом рисуют карты.

— У тебя получится, — сказала я.

— Да? — Он сощурил левый глаз, сверкнул синей искрой и облегченно вздохнул, будто я благословила его на трудный путь.

А еще у Васьки получилось бы быть вожатым. В первой смене мне даже говорили, что у нас четыре взрослых на отряде: вожатый, воспитатель, физрук и Васька. Его вожатая то обиженно жаловалась, что Васенька все для моего отряда сделает, а для своего не допросишься, то с облегчением вздыхала:

— Зато не надо волноваться, если долго нет. Всех мальчишек у речки или в лесу ищешь, а Васю — в пятнадцатом отряде!

— И чего он к нам прилип? — недоумевал наш физрук Костя.

Я тоже недоумевала, пока однажды Васька не сказал:

— А ты на мою маму похожа.

Сказал, соскочил с качелей и ушел, насвистывая. Мама у Васьки была археологом и погибла в одной экспедиции. Это знали все вожатые. И отец у Васьки — тоже археолог, вечно в разъездах, на раскопках. Его отец — цыган. От него, видимо, Василию и достались и копна черных волос, и страсть к путешествиям, и горячее сердце.

Мы долго болтали с Васькой, как всегда, и даже спать мне уже не хотелось. И конечно же мы доболтались! К четырем часам в холл вышел Савушкин. Улыбнулся своей улыбкой, от уха и до уха, и сказал:

— А я слышу, кто-то разговаривает… Маша, я посижу тоже?

Любой другой без разговоров бухнулся бы на диванчик рядом со мной («А чо, Ваське можно, а мне нет?»), но Савушкин — это Савушкин. Он ребенок особенный. Его все звали по фамилии, многие его имени и не знали даже, да и сам он, представляясь, называл только свою фамилию, без имени. Наверное, потому, что ему подошло бы единственное имя — Солнышко (вполне созвучное с Савушкиным), а у него, естественно, другое. Конечно же он был соломенно-рыжий в крапинку, с ясными, широко открытыми и будто удивленными глазами. Савушкин улыбался всему, он жил с ощущением радости и, кажется, совсем не умел злиться. И его любили за это.

Ну как можно не любить Савушкина? Он носил мне охапки цветов из леса, он с радостной готовностью делал все, что ни попроси, он сочинял сказки и рисовал. Рисовал Савушкин замечательно и все подряд. Каждое дерево, каждого жучка, каждого человечка, каждый день. У меня этих рисунков накопилась целая папка. Васька — я видела — завидовал Савушкиному умению рисовать, но они все равно были приятелями.

Савушкин сел рядом со мной и стал тихо слушать, как я пересказываю «Собаку Баскервилей». Я искренне надеялась, что остальные двадцать два человека спят крепко-прекрепко и наши разговоры их не разбудят. Не тут-то было! С девчоночьей половины прискакала Катеринка.

— Ага, не спите! — сказала она, будто это она, а не я была вожатой. Села по другую сторону от меня, прижалась к моему плечу.

Васька тут же нахмурил угольные брови. Катеринка показала ему язык и посмотрела на меня: мол, рассказывай, Маша, дальше.

Мне очень нравится Катеринка, девчонки ее обожают, мальчишки считают «своим парнем». Мальчишки собираются ночью огородничать, кого возьмут с собой? Катеринку. Хотят сбежать с сончаса на рыбалку, кто пойдет их отпрашивать у меня? Катеринка. У Семёна не ладятся отношения с Мариной, кто их помирит? Катеринка. Алина плачет по ночам, скучает по дому, кто ее успокоит? Катеринка. Душа-ребенок!

Я продолжаю рассказывать (вернее, начинаю сначала) и жду, когда появится Дашенька, Катеринкина подружка. И Дашенька конечно же появляется. Закутанная в одеяло, сонная, маленькая, робкая и вся какая-то прозрачная. Я усаживаю ее рядом с собой, стараясь не смотреть на Ваську, и вздыхаю, представляя последующие полчаса. Я оказываюсь права: скоро половина отряда собралась в холле и не сводила с меня заинтересованных глаз.

За что я люблю свой отряд, так это за то, что они могут быть тихими, если нужно. Ночью, когда все нормальные дети должны спать. В холле, недалеко от вожатской, где спит мирным сном наша воспитательница. И как им спать не хочется? Кажется, я никогда не люблю их больше, чем в эти минуты.

Один Васька сердито проворчал:

— Ну опять не дали с вожатой о серьезных вещах поговорить!

Но никто его не услышал. В половине пятого я разогнала всех спать. Я-то смогу до обеда отсыпаться (потому что такой у нас в лагере порядок — дежурный по отряду может спать до обеда), а их, бедняг, наш строгий физрук Олег поднимет в восемь часов — и никаких гвоздей.

Поэтому, как бы они ни умоляли, я отправила их по кроватям, причем пришлось каждого укрыть получше и каждому пожелать доброй ночи.

Васька сунул мне в руку что-то теплое, плоское и сразу же отвернулся к стене. Я подоткнула ему одеяло и в спину пожелала приятных сновидений.

В холле рассмотрела Васькин подарок. Это была деревянная, грубо выточенная дудочка, нет, скорее, свисток, с выжженной, видимо лупой и солнцем, надписью: «Я — Васька!»

Васька сам ее сделал: я как-то застала его за этой кропотливой работой. Он тут же спрятал все и набычился: не подходи! Я тогда обиделась (ну не обиделась, а так, кольнуло что-то: Васька почти все мне рассказывал). Понятно теперь, что у него за тайная работа была. Я дунула — из свистка вырвался стремительный, звонкий звук. Таким иногда бывает синий Васькин взгляд.

И тут же услышала, как с первого этажа несется Валерик, только что вернувшаяся со свидания.

Валерик и другие

Валерик — это длинноногая красавица Валерия Леонидовна, Лера. Ласково мы зовем ее Валерик за ее привычку все называть уменьшительными именами. Валерик работала на третьем отряде, который размещался на первом этаже нашего корпуса. Она была высока, стройна, весела, пила много кофе и постоянно ссорилась с директором лагеря. Валерик была убеждена, что в нее тайно влюблены все мужчины лагеря, в том числе и директор.

Мужчин в лагере было много. Нам повезло: лагерь не напоминал женский монастырь, как это часто бывает. С педсоставом тоже повезло: мы приехали на практику дружной университетской группой и отважно работали вот уже вторую смену. В каждом отряде кроме воспитателя и вожатого работал еще и профессиональный спортсмен, потому что «спорт — дело серьезное», как говорил наш директор. Моим напарником был Олег Рич. С Олежкой мы большие друзья. Особенно нас сближала борьба против А. М.

А. М. — это Антонина Марковна, наша воспитательница. На детей у нее была аллергия. Целыми днями она рассказывала, как замучили ее дети в школе (она преподавала физику), какие они хамы и как она устала и зачем только она позволила подруге себя уговорить поехать в этот кошмарный лагерь, где все такие нахалы, а от детей спасу нет. Что ж, все двадцать четыре «чудовища» из нашего отряда отвечали ей тем же — нелюбовью. Все было бы ничего, но она своей воспитательской властью могла запретить нам с Олегом водить детей за ягодами в лес или собираться по вечерам в нашем штабе-шалаше, который мы сами построили. Каждый день нам приходилось выдерживать сотни баталий с А. М. И если со мной она была еще мила, то Олегу приходилось очень туго. Видимо, как большой ребенок, он тоже вызывал у нее аллергические реакции.

Моя лучшая подруга Нина только поражается моему мужеству и терпению: я живу с А. М. в одной комнате. Хорошо Нине, она живет с Валерик.

Мы с Ниной похожи. Нас часто спрашивают:

— Вы сестры?

— Ага, двойняшки! — смеемся мы.

Странно, но многие верят. Нина — наполовину грузинка. В прошлом году, на каникулы, мы ездили в ее солнечную Грузию. Впечатлений — море! Особенно от ее черноглазого брата Дадхо. Он до сих пор пишет мне трогательные письма, хоть я и не согласилась быть его женой, и если Нина хочет меня позлить, то непременно вспоминает его острый кинжал. Хорошо, что здесь нет Дадхо, он бы всех перерезал. И в первую очередь Митьку-гитариста. Митька — моя первая любовь. Он до сих пор делает вид, что безумно в меня влюблен, но мы оба знаем, что все это — просто игра. Митька поет лирические песни, глядя мне прямо в глаза, и может очень натурально изображать страдания по моей персоне. И все это с искрами смеха в зеленых хулиганских глазах. Ах, Митька, Митька…

В общем, жили мы вожатыми весело и дружно, возможно, потом я расскажу и об этом, а пока…

Утро

Олег-зараза не дал мне поспать, растормошил в восемь ноль-ноль со словами:

— Маша, если ты не уймешь эту мымру, я утоплюсь!

Скрипя костями, я встала. Продрав глаза, взглянула на свет божий. Там сияло солнышко.

— Какого черта, Олег… — пробормотала я, отворачивая его к стене, чтобы одеться.

— Что опять у вас?

— Это у нее опять! Завихрения в мозгах!

— Олег…

— Ну, Маша, я ей вчера полдня вдалбливал, что зарядку буду на берегу проводить с купанием. Она тихо-мирно кивала, соглашалась, как покорная овечка, а сегодня уперлась, и ни в какую! А я уже ребятам пообещал, они ждут…

В течение этой гневной речи я успела одеться и развернула Олега к себе.

— Тебе что, пять лет? Убеди ее.

— Ага, она только усмехается: «Докладная о вашем поведении, Олег Викторович, ляжет на стол директору!»

— Да не ляжет. Ей даже это лень будет делать. Иди, я тебя прикрою.

Умываясь в фонтанчике традиционно ледяной водой, я развлекала А. М. разговорами, а отряд во главе с Олегом тем временем мелкой трусцой бежал к стадиону. Там, я знала, они сделают круг и через заросли проберутся к реке. Я не волновалась. Олег — человек надежный, я ему доверяла. Он наверняка нашел безопасное место, где детям по пояс, и проверил дно. Они бежали мимо нас и махали руками. Кричали мне: «Доброе утро!» — совершенно игнорируя А. М. Впрочем, ей, кажется, все равно.

Васька угрюмо стрельнул синими глазами, я ему помахала, и он смущенно улыбнулся. Ох, Васька, Васенька…

Лагерь просыпался. Из радиорубки гремела «пробудительная» музыка, которая, по Васькиным словам, и мертвого поднимет. Как горох высыпали на площадку перед столовой малыши из пятнадцатого отряда. Многие из них были у меня в прошлой смене и сейчас радостно здоровались. В столовой тоже суета, вот уже и дежурный отряд идет накрывать.

— Что-то долго их нет… — проговорила А. М., справедливо подозревая во мне соучастника.

В этот самый миг из-за деревьев показалась Олежкина голова. Сейчас самое главное — отвлечь А. М., чтобы она не заметила, что у ребят мокрые головы и довольные лица.

— Антонина Марковна, вы мне расскажете, что вчера на планерке говорили?

— Разве я не рассказывала? — удивилась А. М.

Она, конечно, рассказывала, но память у нее, к счастью, была некудышная.

— Надо мне сходить за тетрадкой… Ох, памяти совсем нет, но я все записала. Всегда надо записывать! Маша, только ты не уходи и проверь, чтобы у детей были сухие головы и плавки. Боюсь, твой напарник все-таки повел их на реку. Я последний раз его предупреждаю… — И она выразительно посмотрела на меня. Видимо, эти слова я должна передать Олегу, чтобы он начинал бояться.

— Хорошо, Антонина Марковна, я прослежу. — Мне стало ее даже немного жалко.

А. М. степенно удалилась в корпус. А ребята тут же подлетели к умывальникам и начали чересчур активно умываться. Двадцать четыре умненькие головки спасли Олега от выговора, потому что А. М. всерьез решила, что они успели обрызгать друг друга с ног до головы. Она довольно хмыкнула: «Все равно вышло по-моему!»

Как легко она себя обманывала, чтобы избежать лишних движений!

За завтраком я полчаса уговаривала Олю съесть молочный суп. Оля — вредина: не ест и не уходит. Самое смешное, что она обожает молочный суп и аппетит у нее всегда отменный. А тут она сидит перед тарелкой, руки положила на коленки и чуть ли не ревет. Я билась с ней минут десять (очень уж хотелось понять, в чем дело), и только когда все ушли, она тихо призналась, что это вторая тарелка и ей очень хочется ее съесть. А Сёмка сказал, что она и так толстая, но если она хочет затмить повариху тетю Катю (два метра в высоту и столько же в ширину), то, так и быть, он постарается и принесет ей с кухни третью тарелку и буханку хлеба в придачу.

Я обругала Сёмку балбесом и долго и пространно говорила о красоте, здоровье и мальчишках и так далее и тому подобное, после чего Оля с легкой душой и завидным аппетитом съела этот непонятный суп. Надо вызвать Семёна на ковер: зря он дразнит Олю.

Семёна я нашла в первой палате девочек. Ну конечно, где же ему еще быть! Маринка его ни на шаг от себя не отпускает, а он и рад стараться: носит ей охапками цветы и бисквиты из столовой, так как является родным племянником заведующего хозяйственной частью.

— Семён! — Я указала головой на дверь.

— А что, посидеть нельзя? — возмутился Сёмка.

— Разговор есть.

Сёмка сразу понял, в чем дело, и заартачился:

— Ой, а сейчас уборка будет…

— Ничего, мы успеем. Быстрый разговор.

Девчонки на него зацыкали: знали, что, когда я так строго говорю, лучше не спорить. Мы вышли в холл.

— Ты зачем Ольгу обидел?

— А что, не так, что ли?!

— Не так… — начала я, но меня буквально с ног сбил Герка.

— Ой, Маша, я не хотел, ай!!!

Ну Герка! Вечно его кто-то догоняет, вечно он носится, сбивая всех с ног, не исключая меня, А. М. и Олега. Он передвигается с такой скоростью, что кажется, все ветры мира дуют ему в спину. У Герки постоянно разбитые коленки, я вожу его в медпункт чаще, чем всех остальных ребят, вместе взятых. Сейчас Герка прятался за моей «широкой» спиной от Славки, у которого, как оказалось, стащил живого ужа и выпустил на волю.

Я ужаснулась:

— Только не говорите, что он жил у вас в палате!

— Нет, Маша, он в холле жил, под креслом.

— И давно?

— Три дня.

Мне чуть плохо не стало. Уж, конечно, змея безобидная, но мало ли…

— Ай, не дерись! Ой, Маша, скажи ему! Уж в лесу хочет жить, а не под креслом!

— Хотел бы — сам бы уполз, чего ты лезешь!

— Славян, ай! Отстань! Ну Маша-а-а-а!

— Слава, Гера, подождите, так вы убрали ужа?

— Вон этот дурак утащил его в лес! — кипел от негодования Славка.

— Слава богу! — выдохнула я.

Герка показал Славке язык, тот набычился. Я взяла его за острый локоть.

— Слава, ну, ты же понимаешь, что ужу не место в корпусе…

— Да-а-а! — обиженно протянул Славка. — А может, я хотел его домой забрать?

— Ну к отъезду еще поймаешь, — растерянно пробормотала я, прекрасно предвидя Славкин ответ.

Он дернул плечом, сипло сказал:

— Мне тот нужен… — И пошел, понуро опустив голову. Потом обернулся и крикнул: — Ну ладно, Герище, я тебе задам!

Я только вздохнула. Ну что мне с этим любителем животного мира делать? Первую неделю он вообще в чемодане ящериц разводил.

Пока я разбиралась со Славкой и его зверинцем, Семёна и след простыл. А. М. и Олег выгнали всех на трудовой десант. Дежурные по палатам лениво заканчивали уборку. Вдруг с улицы меня позвал звонкий Сёмкин голос:

— Ма-а-а-ша!

Я выглянула в окно. Сёмка задрал голову и лучезарно улыбался.

— Маша, я больше не буду. Я извинился перед ней.

Нет, Семён все-таки молодец. Он умеет просить прощения, когда виноват. Вот из Василия этого элементарного «я больше не буду» клещами не вытащишь, даже если его вина очевидна.

Я сидела на подоконнике и грелась на солнышке, изредка поглядывая, как идет уборка территории. Ну конечно, все люди как люди, делом заняты, а Васенька с Савушкиным уселись верхом на старый покосившийся забор за корпусом и мирно беседуют. Я прислушалась.

— Эх, Савушкин, тебя бы в первую смену! В Машином отряде такая девчонка была!

— Понравилась, да? — участливо спросил Савушкин.

— Дурак, что ли?! — возмутился Васька. — Она же в малышковом отряде была. Ей семь лет!

— А-а-а… Хорошая?

— Не то слово. Глаза на пол-лица, и такие… Эх ты, Савушкин! — махнул рукой Васька, будто Савушкин был виноват, что не знает эту Ленку.

— Други мои, убираться будем или как? — поинтересовалась я.

— Или как, — дерзко заявил Васька, но тут же сообразил, с кем разговаривает, и смутился. Правда, ненадолго.

А Савушкин спросил:

— Маш, у тебя же выходной до обеда, ты почему не спишь?

— С вами, оболтусами, поспишь, — проворчала я и пошла проверять палаты.

Васькины мучения

Ко всем приезжали, а к Ваське нет. Но он ходил веселый, насвистывал что-то себе под нос. Оно и понятно: отца, наверное, все лето не видит, что ему месяц. Хотя нет, Васька все равно скучал и свистел все громче и веселее. Только старался быть рядом со мной. Не отходил просто! А если обзывали прилипалой — колотил обидчиков. Ох и натерпелась я в эти дни с Васенькой!

Однажды он сидел у меня в сончас. Ночью Васька не спит, в сончас тоже. Спрашиваю:

— Ты когда-нибудь спишь, Василий?

— Ага, — отвечает, — на лагерных мероприятиях.

Сегодня жарко, все уморились — спят, а он колобродит.

— Ску-у-учно… Маша, можно я Савушкина разбужу?

— Я тебе разбужу! Сейчас сам быстро в постель отправишься.

— Идиотизм какой-то! — возмутился Васька. — На улице солнце, а ты спи. Ну ведь неправильно же, Маша!

— Это ты неправильный. Все ведь спят.

— Ну и дураки.

— Не ругайся — выгоню.

Васька повздыхал, взял мою книгу. Оттуда выпала и спланировала на пол фотография Дадхо. Васька поднял.

— Это кто? Жених, что ли?

— Это народный артист Грузии — Дадхо Чаурели, — грустно соврала я. Вот бы Дадхо посмеялся.

— Ну-ну! — усмехнулся Васька. Поднес фотографию к глазам: — Как его зовут?

— Дадхо.

— На папу похож.

Я даже поперхнулась кислой ранеткой, кучу которых притащил мне сегодня Савушкин.

— Не веришь, да? — сощурил свои синие глазищи Васька.

Соскочил с кровати и умчался. Я думала: обиделся, но он вернулся через пять минут. Положил передо мной фотографию. На ней была изображена семья, в центре торчала кудлатая голова маленького Васьки. Этакий бесенок…

— Это бабушка.

Бабушка, маленькая и сухонькая, смотрела строго.

— А это папа. Ну что, не похож?

— Ну немножко, — согласилась я, чтобы не обижать его. Хотя, по-моему, совсем они не похожи, просто оба черноволосые, темноглазые.

— А это — мама.

Да, тут Васька прав. Мы действительно чем-то похожи с его мамой. Не сильно, но все же… Тип лица, разрез глаз и что-то еще — неуловимое. Васька выжидательно смотрел на меня. Он первый раз показывал мне свою маму.

Я сказала осторожно:

— Твоя мама скорее на Нину похожа, — и это была правда, — вожатую третьего отряда. Знаешь?

Васька крутанул пальцем у виска.

— У нее же глаза черные, а у мамы — синие. Как у тебя.

«И как у тебя», — мысленно добавила я.

— Я же не виноват, что на фотографии не видно, — внезапно обиженно сказал Васька, забирая снимок, — а рисовать, как Савушкин, я не умею.

Сказал и ушел. И весь день на меня не смотрел. Я чувствовала себя виноватой. Отношения у нас с ним совсем разладились. Он со мной даже не разговаривал. А что я сделала-то?!

Впрочем, Ваське было не легче. Он притих, вечно думал о чем-то или, наоборот, старался не думать, будто боролся с какими-то своими мыслями. А однажды подошел ко мне и, покусывая нижнюю губу, выдал:

— Маша, а ты уверена, что у тебя никогда ребенка не было?

Не знаю, как Васька, но я-то в своем уме и точно знаю, что детей у меня не было.

— Ты что надумал, Вась? — тоскливо спросила я.

— Ну, а вдруг ты моя мама, а сама об этом не знаешь? Ведь ее не нашли тогда под завалом, может, она… ты спаслась, только память потеряла?

Я ему попыталась объяснить, что так не могло быть, но он не стал слушать, крикнул:

— Ты не понимаешь! — И убежал. И опять замолчал.

Но я понимала, как же я его понимала! Но не могла же я в самом деле стать его мамой! Если бы у Васьки отца не было, я бы без разговоров взяла его себе, но…

Он мучился, я мучилась…

И тут к Ваське приехали. Я стояла на крыльце нашего корпуса и видела, как Васька бежит раскинув руки навстречу высокому мужчине в смешной, какой-то детской, панамке. Васька повис на нем, в шею вцепился и не слезает. А отец смеется, что-то говорит ему… И мне захотелось плакать. Конечно, кто я ему? Вожатая, которых у него было выше крыши! Зачем я Ваське, когда у него такой отец?

Васька пришел сияющий.

— Маша, а папа на два дня останется! Ему директор разрешил и ключ от гостиной уже дал. Маша, можно я с ним ночевать буду?

— Ну конечно, — отрешенно ответила я.

Я радовалась за Ваську, но не могла отделаться от чувства, будто у меня что-то отняли. Васька сел передо мной и Савушкиным на корточки (мы на полу отрядную газету рисовали) и затарахтел:

— Представляете, я думал, он в экспедиции, а он взял и приехал. А я в лагере! А он сразу ко мне! Ой, Маша, он мне такой красивый камень привез, говорит, что раскопки ведутся недалеко от моря и там этих камней завались! Они теперь в Грузию поедут.

Что-то я к Дадхо в гости захотела…

— Савушкин, а ты моего папу нарисуешь? Он согласился позировать. — Васька стрельнул на меня синими искрами глаз. — Я его портрет Маше подарю, чтобы она своего народного артиста забыла.

Я огрела Ваську мокрой тряпкой: вот нахал!

Он по-девчоночьи взвизгнул, дернулся. И конечно же пролил стакан с водой на газету! Нам пришлось рисовать все заново, но мне было все равно, потому что Васька сказал:

— Савушкин, ты и меня нарисуй. А то я уезжаю, меня папа с собой берет. Только я позировать не буду, ты — по памяти.

…Ох, Васька-Васенька! Он познакомил меня со своим папой, его звали Сергей Алексеевич. Когда он улыбался, в его карих глазах зажигались золотые искры. У Васьки, наверное, отцовский характер. И тут еще он подходит ко мне и говорит:

— Маша, а вот у меня папа спрашивает, где таких красивых, как ты, вожатых берут? Что ему ответить?

— В огороде выращивают, — мрачно отвечаю я.

Тогда Васька становится грустным.

— Маш, а ты моего папу полюбить совсем не можешь, да?

Я столбенею.

— Что ты выдумал, а?

Васка опустил голову ниже плеч и выдавливает из себя тяжелые, как камни, слова:

— Ну ты бы тогда мне как мама была. На самом деле…

Я чувствую, что зареву сейчас. Особенно если вспомнить, что вещи Васькины уже собраны и после обеда он с отцом уезжает. Как перед маленьким, я сажусь перед ним на корточки, чтобы заглянуть в глаза, и говорю:

— Васька, я в гости к тебе приеду… Хочешь?

Но он отчаянно замотал головой: нет!

— Ты приедешь и уедешь. И опять навсегда. Как мама.

Конец ознакомительного фрагмента.