Неточные совпадения
— Пойду, батюшка, Максим Яковлевич, присмотрюсь. Ноне ее на ночь маслицем освященным помажу… Может, Бог даст, и полегчает ее душеньке. Только
ты, батюшка, занапрасну меня, старуху, обижаешь,
что болтаю я несуразное… Силен он, враг людской, силен… Горами ворочает, а не только
что девушкой…
— Да
ты раскинь умом, старая, с
чего бесу входить-то в нее?
«
Что же это такое делается? — мелькало в голове Антиповны. — Кажись, вчера на ночь лобик и грудку крестообразно освященным из неугасимой лампады маслицем ей помазала, а поди же
ты, не помогает… Тьфу
ты, пропасть какая, ума не приложу…»
— А?
Что? Это
ты… няня… — вздрогнула девушка и отняла от лица руки.
—
Что с
тобой, Ксюшенька,
чего ты убиваешься?.. Глянь, на лице-то кровинки нет, краше в гроб кладут…
— Да
что болит-то, родная, скажи
ты мне…
— Оказия! С
чего же это
ты охаешь да кручинишься?
— Окстись, родная, куда же
тебе бежать из дома родительского! Срам класть на свою девичью голову…
Что ты,
что ты, Ксюшенька! Смущает
тебя он…
— Как не бывать, родная! Не вековухой же
тебе оставаться, такой красавице… — начала она снова, придя в себя от неожиданности. — Самой
тебе, чай, ведомо,
что в Москве о
тебе боярское сердце кручинится. Может, и скука-то твоя перед радостью. В дороге, может, твой суженый…
— Как нет! А посол-то царский,
что летось приезжал с грамотой? Тогда еще Семен Аникич говорил, как
ты ему со взгляду и полюбилася, только и речи у него было,
что о
тебе, после того как увидел
тебя при встрече… И теперь переписывается с Семеном Иоаникиевичем грамотами, все об
тебе справляется… Видела я его тогда, из себя молодец, красивый, высокий, лицо бело-румяное, бородка пушистая, светло-русая, глаза голубые, ясные… Болтала и
ты тогда,
что он
тебе по нраву пришелся… Он — твой суженый…
—
Что ты молчишь, как истукан какой остяцкий? — рассердилась старуха. — Слова не выговоришь…
—
Ты бы, Ксюшенька, родная, потешалась
чем ни на есть со своими сенными девушками, песню бы им приказала завести веселую, а то я крикну Яшку, он на балалайке
тебе сыграет, а девушки спляшут, вот и пойдет потеха.
— Ишь
ты какая, — через силу улыбнулась старуха — и ума я, старая, не приложу,
чем тебя и потешить… Хочешь, сказку расскажу?..
— Это
ты Антиповна?
Что случилось? Как Аксюша?..
— Что-то я в толк не возьму, к
чему ты речь ведешь.
— А
ты все-таки за ней поглядывай, Антиповна, чем-нибудь да попользуй. Потешь
чем ни на есть… Песнями ли девичьими или же Яшку кликни.
— Храбр же
ты, молодец, коли так напролом и лезешь к незнакомым людям. Али
тебе неведомо,
что царь цену назначил за твою голову?
— А
что дороги
тебе отсюда назад не найти, не опасаешься?..
—
Что нам о том препираться с
тобой? Выкладывай лучше дело, добрый молодец. С
чем вы к нам прийти надумали?
— Вот
что, — отдал приказание вошедшему Семен Иоаникиевич, — отведи
ты Ивану Ивановичу, — он рукой указал на Ивана Кольцо, — с его молодцами горницы, напои, накорми, угости гостей досыта. А завтра мы с
тобой, добрый молодец, порешим это дело неповоротливо.
— К
чему же
ты речь ведешь?..
— Не узнаю
тебя, атаман,
чему радуешься. Краль завели… Это-то и неладно, перепортятся вконец, к ратному делу годиться не будут… Только я наших людей знаю. Не из таковских… Смута выйдет, все пристанут к тем, кто из поселка тягу задаст на вольную волюшку, в степь просторную, куда и крали денутся, бросят, не жалеючи. Для казака нет лучшей крали, как пищаль да меч булатный…
—
Что это с
тобою, Тимофеевич? В жисть не видел
тебя такого-то…
— Как
что? Да
ты туча тучей…
Что с
тобою приключилось?
—
Что же
ты, Ксения Яковлевна, убиваешься? Может, все и обладится…
— Да как же иначе-то! Красавица
ты у нас писаная, другой не найдешь, вишь, и на Москве, бают… А ихний брат, мужчина, до красоты девичьей как падок… Не чета Ермаку, из Москвы боярин приезжал, и то ошалел,
тебя увидавши. Видела я надысь,
что с ним, сердечным, поделалось, как исцеловала
ты его при встрече…
— Куда ему! Бросовый он парень, вот
что… — с напускным равнодушием сказала Домаша. — Когда это он так полюбился
тебе? — спросила она Ксению Яковлевну.
— А к тому,
что я, может, в этой беде помочь
тебе могу.
— Да не убивайся
ты, Ксения Яковлевна, раньше времени… Ближний ли свет Москва-то! Пока он получит грамотку, пока ответит да сам соберется, много воды утечет, ох, много… Мне вон с Яшкой разлучаться надо и то не горюю, хоть бы
что, и без того его не отпущу, чтобы от Ермака он мне какой ни на есть для
тебя ответ принес…
— Вот оно
что! — с хохотом воскликнула Домаша. —
Ты уж и милой обзавелся… Кто же эта краля такая счастливая, парня такого ахового захороводила, хоть бы глазком посмотреть на такую, а не то чтобы…
— Вот оно
что! А
ты мышка несчастная, то-то
ты рыло-то нагулял, поперек себя шире… Все это оттого,
что слезами обливаешься… Жаль
тебя мне, парень, жаль… Ну да московские крали
тебя, мышонка бедного, приголубят, приласкают, шкурку вот, пожалуй, попортят, не ровен час, ну да это не беда, все равно
ты после них никому не будешь надобен.
— Истинно так… Кабы могла
ты, Домаша, раскрыть грудь мою да посмотреть,
что делается в сердце моем молодецком, не говорила бы таких речей несуразных.
— Чем-то я
тебя так обидела?
— Он добрый, не стал бы неволить, кабы сказал
ты напрямки ему,
что тебе… — Она остановилась. — Ну, хоть бы боязно…
— Размазал на диво! — делано усмехнулась она. — Голубь чистый, да и только. Ну да
что толковать об этом! Еще на воде писано, вернешься из Москвы, там видно будет… У меня до
тебя дело есть.
Ты когда в путь-то?
— Да, чай, слышал
ты,
что изводится она, а с
чего — никак и не придумают.
— А я вот, хоть и баешь
ты,
что глупая, догадываюсь, с
чего у нее хворь-то эта.
— Это
ты говоришь,
что люба ему, по себе судишь, — подчеркнула она последние слова, — а мне надо знать,
что он скажет…
— Да
ты сам сейчас сказал,
что это не в труд
тебе.
— А на
что он
тебе надобен? — спросил Иван Кольцо.
— Я и не говорю, а только обидно очень.
Ты уедешь, мне не через кого будет доведаться. Но
что же поделаешь? На нет и суда нет… Прощай. Счастливый путь!
—
Что это
ты, Ермак Тимофеевич, словно опять по разбойному делу на дорогу вышел? — заметил Яков.
— Знаю, как не знать!.. Может, с
тобой мы и так поладим, без душегубства обойдемся. Не
тебя мне извести надобно, а гонца,
что на Москву едет с грамотой…
— Да
что ты, парень, своевольствуешь! Управы, што ли, на
тебя нет? Узнает Семен Аникич, не похвалит
тебя за это дело, не для этого он
тебя своим посельщиком сделал, — переменил тон Яков.
— Дурья
ты голова, парень, погляжу я на
тебя… Нужна мне твоя казна! Ох, невидаль… Казны-то у меня сквозь руки прошло столько,
что тебе и не сосчитать. Владей своей казной на доброе здоровье. Копеечки не трону… Мне подай грамотку.
— Так-то ладнее будет, — заметил Ермак. —
Ты в бега не пустись, догоню, быстрее Ермака никто не бегает. Припущу,
что твой ветер.
— А коли любишь, да любишь так,
что она для
тебя милее света солнечного, дороже жизни твоей,
что готов
ты душу свою загубить за один взгляд очей ее ясных, умереть за улыбку ее приветливую, то
ты поймешь меня…
— Поймешь
ты, каково сердцу молодецкому, как поведут его лапушку с другим под венец, поймешь,
что за неволю на все пойдешь, чтобы помешать тому… чтобы того не было…
— Любит?
Что ты вымолвил! Любит? — схватил его за руку Ермак.
— Домашка сказывала, с час назад всего, просила меня попытать
тебя, как
ты… Я пошел к
тебе, весь поселок обошел. Ивана Ивановича встретил, он мне и сказал,
что ты неведомо куда отлучился. И вот где с
тобой Бог привел встретиться…