— Не надобно, не надобно… — замахал руками Строганов. — А что насчет Аксюши, так говорю, подумавши, надо решиться… Повременим, посмотрим, может, и полегчает ей, а этим временем и грамота к жениху придет, и
что ни на есть он отпишет или сам пожалует… Сегодня же гонца посылаю… Не надумал вот, кого бы послать. Ну да у меня челядинцы все — люди верные, доставят. Теперь, кажись, дороги-то стали безопасливее…
Неточные совпадения
«
Что же это?.. И крест с молитвой
на нее не действует, — мысленно соображала Антиповна. — Или,
быть может, — напало
на нее утешительное сомнение, — не колдовство тут и бес
ни при
чем, просто замуж ей пора, кровь молодая играет, бушует, места не находит… Доложить надо Семену Аникичу, он ей вместо отца, пусть отпишет в Москву жениху-то… Один конец сделать, а то изведется дотла
ни за грош,
ни за денежку…»
Но с течением времени, по мере ослабления татар, казачество распространялось по всем южным окраинам, в особенности же
на низовьях Днепра. Новые пришельцы, с характером еще не установившимся, кочевали, уходили подальше в степь и не признавали над собой никакого правительства. Эти вольные или степные казаки
были народ опасный, отчаянный, грабивший все,
что ни попадалось под руку. Они одинаково охотно дрались и с татарами, и со своим братом — городским казаком.
Не раз высказывал он эти мысли Семену Иоаникиевичу. Тот не совсем понимал его, но видел,
что, не ровен час, поднимется он со всеми людьми и уйдет куда
ни на есть — люди вольные… Это пугало Строгановых, уже привыкших за Ермаком и его людьми сидеть как у Христа за пазухой. Лаской, подарками и Ермаку и людям его старались Строгановы удержать их при себе.
Впрочем, в те отдаленные времена даже в боярских и княжеских домах
на Москве не
было особого различия между боярскими и княжескими дочерьми и их сенными девушками
ни по образованию,
ни по образу жизни. Разве
что первые богаче одевались и спали
на пуховых перинах, заменявшихся у сенных девушек перьевыми.
— Да не убивайся ты, Ксения Яковлевна, раньше времени… Ближний ли свет Москва-то! Пока он получит грамотку, пока ответит да сам соберется, много воды утечет, ох, много… Мне вон с Яшкой разлучаться надо и то не горюю, хоть бы
что, и без того его не отпущу, чтобы от Ермака он мне какой
ни на есть для тебя ответ принес…
«А все же как
ни на есть, а надо бы повидаться с ней, хоть бы словом перемолвиться. Все со мной и ей авось полегчает… Может, вдвоем
что и надумаем. Хитры девки бывают, ой, хитры. То придумают,
что нашему брату и
на ум не набредет… Но как увидаться? Домашу надо перехватить, коли она через Яшку засыл делала, так и сама, чай, не прочь
будет покалякать со мной… Надо Парфена за бока».
— Пожалуй,
что знает… Оттого я и мекаю,
что не от скуки, а кто
ни на есть зазнобил ему сердце молодецкое…
— Попытать, отчего не попытать… — вдруг ухватился за это предложение Ермака Семен Иоаникиевич. — Только надо вслед за челобитьем,
что пошлем царю, какую
ни на есть ему еще послугу оказать…
— Известно повременить не можно, а должно… Ты бы, Семен Аникич, хоть угощенье бы какое
ни на есть людям сделал да Ивана Ивановича бы наградил,
чем посылать их сейчас из огня да в полымя. Не узнаю я тебя, с
чего бы ты так сменился…
— А к тому,
что, если бы она знала,
что согласен ты, может, и не так бы огорчилась,
что идти мне в поход приходится. Переломила бы себя как
ни на есть…
— Знаю я,
что пол, но не свадьба… Не заслужу царю, не помилует… Не вернусь из похода, покоен
будь, найду как
ни на есть могилу за Каменным поясом… Верь Ермаку, Ермаково слово твердо…
— А к тому,
что хотела я ему сватать какую
ни на есть из твоих сенных девушек, да и брякнула о том Семену Аникичу, а он мне в ответ: Ермака-де оженить нельзя, так как он волк, сам говорил мне. Как его
ни корми, он все в лес глядит.
— Поистине, Ксения Яковлевна, знала бы,
что любит он… Не ворочается скоро не по своей воле, а ранен или убит лихими людьми… Всю жизнь бы по нем прогоревала бы,
на мужика-то бы
ни на одного не взглянула, а все
было бы легче сердцу моему девичьему,
чем знать,
что он попусту прохлаждается, себя прогуливает, а обо мне, видно, и думушки нет в его пустой башке.
—
Что ж, спрячем где
ни на есть челноки, пешком пойдем… Все едино зима-то нас должна
была застать. Не
на месяц идем, а раньше или позднее, какая в этом разница?.. Слушай, Иван Иванович, — вдруг переменил разговор Ермак Тимофеевич, — а не хитрит ли со мной Семен Аникич?
— Говорила мне про тебя Антиповна, чуяло и тогда мое сердце,
что ты и
есть дочь моя, да
ни разу я тебя путем не видала, а как сегодня вошла ты, посмотрела
на тебя и тотчас признала. Похожа ты
на меня, какою
была я в девичестве.
Людям дали позавтракать и тогда только начали рассаживаться в челны. И вскоре двинулись по Серебрянке. Узкая речка бесшумно несла свои воды между высокими утесистыми берегами. Скалы, покрытые густою растительностью, казалось, надвигались друг
на друга с обеих сторон. В одном месте ветви кедров густо сплелись между собою, образовав
на довольно большом пространстве естественный туннель, в который не проникал
ни один луч солнца.
Было так темно,
что стало жутко даже ко всему привыкшей Ермаковой дружине.
Нечего и говорить,
что Ермак решился ехать немедленно. Он не боялся смерти, но страшился утратить завоеванное, обмануть надежды царя и России. Личные дела и личные чувства отходили
на второй план, как бы
ни серьезны
были первые и не велики вторые.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит в бочке,
что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в
чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины.
Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в
чем никакого прибытку не
было!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох,
что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, //
Что ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А
на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!