Неточные совпадения
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов
на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас
было темно и безмолвно.
Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не
было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где
был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет, а коли,
чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает,
ни то он
есть,
ни то его нет — а ну, как
есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет
на чердаке.
— Пускай живут! Отведу им наверху боковушку — там и
будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур,
ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб
на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все в порядке
было.
Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
— Вот тебе
на! Прошлое,
что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны…
Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько…
Ни ты меня,
ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так
будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и
будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Фомушка упал словно снег
на голову. Это
была вполне таинственная личность, об которой никто до тех пор не слыхал. Говорили шепотом,
что он тот самый сын, которого барыня прижила еще в девушках, но другие утверждали,
что это барынин любовник. Однако ж, судя по тому,
что она не выказывала
ни малейшей ревности ввиду его подвигов в девичьей, скорее можно
было назвать справедливым первое предположение.
Вообще усадьба
была заброшена, и все показывало,
что владельцы наезжали туда лишь
на короткое время. Не
было ни прислуги,
ни дворовых людей,
ни птицы,
ни скота. С приездом матушки отворялось крыльцо, комнаты кой-как выметались; а как только она садилась в экипаж, в обратный путь, крыльцо опять
на ее глазах запиралось
на ключ. Случалось даже, в особенности зимой,
что матушка и совсем не заглядывала в дом, а останавливалась в конторе, так как вообще
была неприхотлива.
Это
была вторая обида. Позволить себя, взрослого юношу, мыть женщине… это уж
ни на что не похоже!
Матушка при этом предсказании бледнела. Она и сама только наружно тешила себя надеждой, а внутренне
была убеждена,
что останется
ни при
чем и все дедушкино имение перейдет брату Григорью, так как его руку держит и Настька-краля, и Клюквин, и даже генерал Любягин. Да и сам Гришка постоянно живет в Москве, готовый, как ястреб, во всякое время налететь
на стариково сокровище.
Желала ли она заслужить расположение Григория Павлыча (он один из всей семьи присутствовал
на похоронах и вел себя так «благородно»,
что ни одним словом не упомянул об имуществе покойного) или в самом деле не знала, к кому обратиться; как бы то
ни было, но, схоронивши сожителя, она пришла к «братцу» посоветоваться.
Всегда у него
была наготове каверза, и он
на практике нередко доказывал,
что ни перед
чем не отступит.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба
на Полянке
была, и дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не
было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так,
ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник,
что наделал!
— У нас,
на селе, одна женщина
есть, тоже все
на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет.
Что с ней
ни делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
Может
быть, дедушку подкупает еще и то,
что Любягин не имеет
ни малейших поползновений
на его сокровище.
Как бы то
ни было, но
на вечере у дяди матушка, с свойственною ей проницательностью, сразу заметила,
что ее Надёха «начинает шалеть». Две кадрили подряд танцевала с Клещевиновым, мазурку тоже отдала ему. Матушка хотела уехать пораньше, но сестрица так решительно этому воспротивилась,
что оставалось только ретироваться.
Глаза ее, покрытые старческою влагой, едва выглядывали из-под толстых, как бы опухших век (один глаз даже почти совсем закрылся, так
что на его месте видно
было только мигающее веко); большой нос, точно цитадель, господствовал над мясистыми щеками, которых не пробороздила еще
ни одна морщина; подбородок
был украшен приличествующим зобом.
Даже из прислуги он
ни с кем в разговоры не вступал, хотя ему почти вся дворня
была родня. Иногда, проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого не удивляло, потому
что и
на остальной дворне в громадном большинстве лежала та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Как-то совестно
было отказать в первой просьбе человеку, который с утра до вечера маялся
на барской службе,
ни одним словом не заявляя,
что служба эта ему надоела или трудна.
Жених
был так мал ростом, до того глядел мальчишкой,
что никак нельзя
было дать ему больше пятнадцати лет.
На нем
был новенький с иголочки азям серого крестьянского сукна,
на ногах — новые лапти. Атмосфера господских хором до того отуманила его,
что он, как окаменелый, стоял разинув рот у входной двери. Даже Акулина, как
ни свыклась с сюрпризами, которые всегда
были наготове у матушки, ахнула, взглянув
на него.
— Любить тебя
буду, — шептала Матренка, присаживаясь к нему, — беречи
буду. Ветру
на тебя венуть не дам, всякую твою вину
на себя приму;
что ни прикажешь, все исполню!
Как
ни строга
была матушка, но и она, видя, как Сатир, убирая комнаты, вдруг бросит
на пол щетку и начнет Богу молиться, должна
была сознаться,
что из этого человека никогда путного лакея не выйдет.
В господском доме, за обедом, за чаем, когда бы
ни собрались господа, только и
было речи
что о Федоте.
На смерть его смотрели как
на бедствие.
Должность станового тогда
была еще внове; но уж с самого начала никто
на этот новый институт упований не возлагал. Такое уж
было неуповательное время,
что как, бывало,
ни переименовывают — все проку нет.
Были дворянские заседатели — их куроцапами звали; вместо них становых приставов завели — тоже куроцапами зовут. Ничего не поделаешь.
Заварили майорский чай, и, несмотря
на отвычку, все с удовольствием приняли участие в чаепитии. Майор
пил пунш за пуншем, так
что Калерии Степановне сделалось даже жалко. Ведь он
ни чаю,
ни рому назад не возьмет — им бы осталось, — и вдруг, пожалуй, всю бутылку за раз
выпьет! Хоть бы
на гогель-могель оставил! А Клобутицын продолжал
пить и в то же время все больше и больше в упор смотрел
на Машу и про себя рассуждал...
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит в бочке,
что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в
чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины.
Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в
чем никакого прибытку не
было!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох,
что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, //
Что ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, //
Что год, то дети: некогда //
Ни думать,
ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А
на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!