Неточные совпадения
Другая гостья
была княжна Варвара Ивановна Прозоровская. Стройная шатенка, с тонкими чертами лица и с тем наивным испуганно-недоумевающим взглядом голубых глаз, который так нравится в женщинах пожившим
людям. Маленький ротик и родимое пятнышко на нижней части правой щеки
были ее, выражаясь языком паспортов, особыми приметами. Княжне Прозоровской шел двадцатый год, что
не подлежало сомнению и никем
не оспаривалось.
Вся эта толпа поклонников, казалось ей, гонится только за ее миллионами, а потому она, предубежденная против них,
не хотела даже ни к одному из них близко присмотреться. Ее съедало дьявольское самолюбие, ей хотелось властвовать над
людьми, над своим состоянием, своей личностью, красотой, умом, и само это состояние, вступавшее в соперничество с ней,
было ей противным. Оно, казалось ей, кроме того, крайне ничтожным.
— Успокойтесь, князь, — заговорил Сигизмунд Нарцисович, — ведь если
человек умер, то ему уже
не поможешь… Хорошо, что это случилось до свадьбы… Приятно ли
было вам видеть вашу дочь вдовою в первый же год замужества? Бог с ним и с богатством… Княжне Варваре Ивановне
не нужно богатства… Она сама — богатство… ей нужно счастье, а счастья
не мог дать ей этот больной
человек.
При Станиславе Понятовском диссиденты потребовали удовлетворения своих жалоб и
были поддержаны Россией и Пруссией. В Варшаве собрался сейм.
Люди благоразумные и умеренные
не прочь
были уступить, но фанатики
не соглашались, разражались огненными речами и тормозили ход прений. Русский посланник князь Репнин приказал ночью арестовать четырех из них, самых ярых и влиятельных, и отправил в Россию. Противники диссидентов примолкли или разбежались, и закон, восстанавливающий прежние права некатоликов, прошел.
России понадобилось усилить свои войска. Главное начальствование над ними
было поручено генерал-поручику фон Веймарну. Он
был человек умный и ловкий, особенно по дипломатической части, и в военном деле
не без некоторой опытности, но немного педант и мелочно самолюбив.
Сам Василий Иванович
был военным
человеком только по званию и мундиру,
не имел к настоящей военной службе никакого призвания, а потому и сына своего предназначал к гражданской деятельности. Хотя военная карьера
была в то время наиболее почтенная, но решение отца оправдывалось тем, что сын казался созданным вовсе
не для нее:
был мал ростом, тощ, хил, дурно сложен и некрасив. К тому же для кандидатства на военное поприще
было уже много упущено времени.
Чтобы объяснить упорство в этом вопросе со стороны Василия Ивановича, надо вспомнить, что сам он, как мы уже говорили,
не был военным
человеком по призванию, а с другой — бережливость, скупость и скопидомство
были характерными его свойствами.
Военная служба того времени, особенно в гвардии, требовала значительных расходов и вознаграждалась, и то
не всегда, только впоследствии. Пущенные же по гражданской части молодые
люди, почти мальчики, тотчас же получали некоторое, хотя незначительное, содержание, пользовались доходами и переставали
быть на полном отцовском иждивении. Такая перспектива для себя самого и подраставшего сына более улыбалась Василию Ивановичу. Потому-то он и
не записал своего сына при самом рождении в военную службу.
Дом стариков Суворовых, несмотря на их средний достаток,
был открытый, и гости из соседних помещиков, тогда в значительном числе живших по деревням, собирались часто. Это обстоятельство составляло самую мучительную сторону жизни для маленького Александра Суворова. «Дикарь», как называл его дядька Степан,
не мог выносить общества посторонних вообще, а большого общества незнакомых
людей в особенности.
— Я тебе говорю
не любезность, а правду… Правду
буду говорить и дальше… Как отец, ты имеешь право распоряжаться судьбой твоего сына, но, как умный
человек, ты же должен подчиняться его наклонностям… Как верный сын отечества и верный слуга царевый, ты обязан способствовать развитию необыкновенных способностей мальчика, хотя бы оно
было противно твоим планам и желаниям… Твой сын
будет великим полководцем.
Он похудел и поседел так, что его
не узнали
не только дети, но даже жена. Озлобленный, угрюмый, он начал вдруг
пить, и домик, где жил Суворов, этот приют тишины и покоя, вдруг сделался адом. Отец Илларион оказался буйным во хмелю, как и все пьяницы с горя. Вынесенное им позорное наказание, двухлетняя ссылка, все это изменило его прежний строгий, но справедливый характер и посеяло в его сердце семена страшной злобы на
людей и судьбу.
Часто полевала около своего дворца цесаревна. Среди окружавшего ее мужского гульливого люда выделялись красавец Алексей Яковлевич Шубин, молодой прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка, и весельчак Лесток, но
не было никого из знатных
людей. Такое сближение с простолюдинами обратило подозрительное внимание двора Анны Иоанновны.
Маскарады при ней давались два раза в неделю; один из маскарадов
был для придворных и знатных особ, для военных
не ниже полковника; иногда же на эти маскарады позволялось приезжать всем дворянам и даже почетному купечеству. Число находившихся на этих маскарадах
не превышало 200
человек. На маскарадах же для всех число доходило до 800
человек.
Александр Васильевич стоял с неподвижностью столпа. Его глаза
были устремлены на открытое море. Чудный вид открывался из Монплезира, но молодой Суворов
не был художником, картины природы
не производили на него особенного впечатления — он относился к ним со спокойным безразличием делового
человека.
В бытность императрицы Елизаветы цесаревной в числе преданных ей
людей был, как, вероятно,
не забыл читатель, молодой прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин, чрезвычайно красивый собой, расторопный, решительный и энергичный.
— А особенно тяжело мне стало, когда увидела я, что
человек, которого я вдруг ни с того ни с сего всей душой полюбила — сама сознаюсь, хороводить его стала, заигрывать — поддался, а сперва и приступу
не было. Поняла я, что опять красота моя телесная службу мне сослужила. Как, подумала я, отдаться мне ему, моему касатику, мне, нечистой, опозоренной. Точно по голове меня тогда обухом ударили. Убежала я от него и хоронится стала. Ан бес-то силен — сюда пришла.
Не было к тому и никакой надобности для
человека высшего сословия, образованного и развитого;
не могло
быть и желания.
Суворов
был вполне русский
человек — погрузившись в солдатскую среду для ее изучения, он
не мог
не понести на себе ее сильного влияния. Он сроднился с ней навсегда; все, на что он находил себе отголосок в ее натуре, выросло в нем и окрепло или же усвоилось и укоренилось. В бытность свою солдатом он изучал во всей подробности воинские уставы и постановления, бывал постоянно на строевых учениях и ходил в караул.
«Хороший малый, добрый, приветливый, ласковый, серьезный, — мысленно восхваляла она Суворова, — и
не такой бы, прости Господи, шлюхе чета. А впрочем, видно, ей такая планида, все лучше хорошему
человеку достанется, чем так зря, нивесть кому. Только что он в ней нашел. Когда она пришла сюда, еще
была девка девкой, и телом, и дородством брала. Тогда он на нее, кажись,
не обращал никакого внимания. А теперь выдра выдрой стала, в чем только душа держится, а он ее-то, дохлую, и облюбовал».
Вызывающая вспышка страсти надломленного организма молодой женщины, носящей уже смерть в груди, носит в себе необычайную жгучую притягивающую силу, способную захватить даже пожившего
человека, а
не только почти неиспорченного юношу, каким
был Суворов. Вот ответ на вопрос, который
не могла разрешить себе Марья Петровна.
Несмотря на то что Александр Васильевич на похоронах
не проронил ни одной слезы, солдаты чувствовали, что их капрал хоронит дорогого для себя
человека. Суворова тронуло это теплое проявление солдатского чувства. Он
был тронут еще более, когда на девятый день, посетив могилу Глаши, он увидел на ней водруженный огромный деревянный крест с написанным на нем именем и отчеством покойной и днем ее смерти. Александр Васильевич догадался, что крест этот
был работы солдат его капральства.
Но так смотрели другие, а
не Суворов. Он изучал усиленно теорию для того, чтобы сделаться исключительно практиком. Великим полководцем нельзя сделаться с помощью науки, они родятся, а
не делаются. Тем более должно ценить тех из военных
людей, которые, чувствуя свою природную мощь,
не отвергают, однако, науки, а прилежно изучают ее указания. Это
есть прямое свидетельство глубины и обширности их ума.
Для истинно военного
человека, каким
был Суворов с его подготовкою и славолюбием, — видеть войну, проходящую перед глазами, и
не принимать в ней участия — тяжелейшее испытание. Перед соблазном любимого дела спасовали гордость и самолюбие. Находясь в Мемеле, Александр Васильевич всячески искал себе выхода в армию и, наконец, добился.
Фридрих между тем
не терял времени. Собрав разные части войск, откуда только
было возможно, он выступил с 48 000
человек, рассчитывая опрокинуть 80 000 армию союзников в Одер.
Пруссаки
не отступили, а бежали в величайшем беспорядке. Бойня
была страшная. Потеря убитыми и ранеными превосходила с обеих сторон 35 000
человек. Большинство прусских генералов
было ранено.
Генерал Берг тоже отозвался о нем с большой похвалой, как отличном кавалерийском офицере, который быстр в рекогносцировке, отважен в бою и хладнокровен в опасности.
Были, конечно,
люди, которые приписывали все подвиги Суворова отчасти счастью, отчасти удали,
не щадившей ни своей, ни чужой жизни. Но этот змеиный шип во все времена и у всех народов раздавался и раздается вокруг великих
людей.
Улицы даже днем
были совершенно пустынны —
не было ни проезжающих, ни пешеходов. Изредка появлялись
люди, но это
были люди официальные, полицейские или чиновники, которых выгнала из дому настоятельная служебная надобность. Они шли или ехали торопливо, оглядываясь по сторонам, как бы чего-то опасаясь, как бы чуя за собою погоню.
Чума с быстротой переносилась из одного дома в другой, и в описываемое нами время мор
был в самом разгаре. Жители столицы впали в совершенное уныние и заперлись в своих домах, сам главнокомандующий граф Салтыков, знакомый наш по Семилетней войне, бежал из Москвы в свою деревню. На опустелых, как бы покинутых жителями улицах там и сям валялись
не убранные еще «мортусами» — как назывались эти странные
люди в смоляных одеждах — трупы.
Нельзя сказать, чтобы мысль, что князь может представить блестящую партию для его дочери,
не была одной из причин благоволения Ивана Андреевича к молодому
человеку.
Остальных шестьдесят
человек: купцов, дьячков, дворян, подьячих, крестьян и солдат били кнутом, вырезали ноздри и сослали на каторгу в Рогервик. Захваченных на улицах малолетних высекли розгами, а двенадцать
человек, огласивших мнимое чудо, сослали вечно на галеры, с вырезанием ноздрей. Сновидец Григорий Павлов, несмотря на все принятые меры, разыскан
не был. Он как в воду канул.
— Или вы
будете моею, забудете этого наглумившегося над вашим чувством
человека, или же я сегодня размозжу себе голову. Я мог выносить это безответное мучительное чувство, когда я думал, что ваше сердце еще
не знает любви, а теперь… Теперь я
не могу.
Окруженный ореолом «героя»,
человека, перед которым преклонялся сам князь Иван Андреевич, Кржижановский представлялся Капитолине Андреевне каким-то высшим существом, предметом поклонения, к которому нельзя
было даже питать другого чувства. И вдруг этот
человек говорит ей, что любит ее, что
не переживет отказа во взаимности, что окончит жизнь самоубийством, если она
не забудет князя Владимира.
Ее положение безвыходно, ей остается одно — умереть, благо этот герой, этот честный
человек с удовольствием даст ей отраву. И пусть…
Быть может, когда-нибудь в нем проснутся угрызения совести и она
будет отомщена. Князь Владимир умрет, умрет и она. Там они
будут вместе. Там никто
не разлучит их, да и там они
будут равны.
Вот вопросы, которые смущали княжну Варвару Ивановну и ответа на которые она
не находила. Выходило, что Капочка солгала, но она и при жизни никогда
не прибегала ко лжи, зачем же
было ей брать такой страшный грех, как ложное обвинение
человека в гнусном преступлении, перед смертью.
Мы уже имели случай заметить, что княжна Варвара Ивановна в лице Сигизмунда Нарцисовича видела идеал своего романа, а его осторожная тактика светской холодной любезности, которой этот железный
человек был в силе держаться с безумно нравящейся ему девушкой, сильно уязвляла самолюбие княжны и даже заставила,
быть может, обратить свое внимание на блестящую партию — князя Баратова, которого княжна
не любила, как следует любить невесте.
Княжна решилась добиться истины. Но как?
Не спросить же его прямо,
не он ли отравил князя Баратова. А если Капочка солгала, то за что же она, княжна, нанесет такое смертельное оскорбление другу ее отца и, наконец,
человеку, к которому она относилась — и даже, надо сознаться, относится и теперь — почти с обожанием. Надо продолжать с ним разговор,
быть может, он сам скажет что-нибудь такое, что или оправдает его в ее глазах совершенно, или же подтвердит Капочкину исповедь-обвинение.
Была поражена этой смертью княжна Варвара Ивановна, но именно поражена, так как то чувство, которое испытывала она, даже в первое время
не могло
быть названо горем в полном значении этого слова. Княжна после смерти своего жениха
не почувствовала той пустоты, которую обыкновенно ощущают
люди при потере близкого им
человека.
Ей
было жаль покойного Владимира Яковлевича, очень жаль. Она в течение почти двух недель
не могла отделаться от впечатления, произведенного на нее мертвым князем, лежащим в кабинете, но… и только. Мысли ее почему-то вертелись более около нее самой, нежели около
человека, который через короткий промежуток времени должен
был сделаться ее мужем.
Князь Иван Андреевич
был, конечно, немало огорчен внезапной переменой в предстоящей судьбе своей дочери, но, убежденный доводом Сигизмунда Нарцисовича, пришел к заключению, что в самом деле «нет худа без добра» и что «милосердный Бог в своих неисповедимых предначертаниях, конечно, лучше ведает, что нужно
человеку на земле, нежели сам
человек,
не знающий при постройке себе простого жилища, удастся ли ему положить второй камень его основания, так как смерть может настичь его в то время, когда он кладет первый».
С ужасом поняла это Александра Яковлевна, но изменить что-нибудь в дальнейшем течении этой позорной, подневольной жизни она
была не в силах. Привыкшая играть
людьми, она сделалась вдруг игрушкой негодяев. Она сама, собственными руками отдала им свое спокойствие, свою свободу.
Княжна Александра Яковлевна почти обрадовалась приходу даже этого ненавистного ей
человека. Она
была все-таки
не одна.
Суворов, при своей необычайной зоркости, конечно,
не мог этого
не заметить и приблизил к себе печального юношу и исполнительного служаку. Александр Васильевич, несмотря на свою наружную резкость,
был человеком добрым, сердечным и отзывчивым к людскому горю. Это чувствовалось
людьми, на сердце которых
была истинная печаль.
Вдруг во весь опор примчались польские уланы из отряда генерала Беляка, стоявшего с двумя полками поблизости Столович. Уланы окружили слабый отряд Суворова, и битва возобновилась с прежним ожесточением. Но при всех усилиях, при отчаянной храбрости неприятеля
не было возможности сломить суворовского фронта.
Люди его — каменные!
В Кракове начальствовал полковник Штакельберг, преемник Суворова по командованию Суздальским полком. Он
был храбрый офицер, но слабохарактерный, больной и любящий покой
человек. Александр Васильевич
был очень недоволен, что его детище досталось лицу, которое, кроме личной храбрости,
не имело с ним, Суворовым, ничего общего.
В исходе третьего часа ночи Виомениль и Сальян приблизились к замковым воротам. Перед тем выпал большой снег, и
люди отряда имели на себе поверх платья ксендзовскую одежду, дабы
не возбуждать внимания часовых. Невдалеке от ворот находилось внизу замковой стены отверстие для стока нечистот, заделанное железной решеткой; решетка оказалась, по условию, выломанной, часового при отверстии
не было.
От такого систематического небрежения в ночь на 23 января караулы оказались спящими, конные патрули
не показались в замке ни разу, стоявший около парома часовой казак самовольно отошел от своего поста за версту за сменой и, таким образом,
не заметил прибывших от Тынца
людей. Из следственного отдела также видно, что «скважин» под стеною
было несколько и что через них неприятель и пробрался в замок.
Что касается сил Суворова под Краковом, то они
не могли
быть велики. Всего в начале года состояло под его командой 3246
человек, распределенных в пяти главных пунктах. Под Краковом едва ли можно
было собрать больше половины, в том числе пехоты около 800
человек.
— Пусть так… Но все же
человек не должен желать казаться
не тем, что он
есть, а в особенности
не должен отказываться от своей родины… Да и перенимать от других тоже надо с толком, что подходит. А то мы то перенимаем, что у этих французов самое худшее: болтовню о пустяках, складное вранье да пляску — это сорочье прыганье… Да и все это почти мы берем с уличных французских франтов да со здешних французов… А они все пустомели, врали, глупцы…
— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского
человека: он
не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси,
не будет иметь чистой любви к царю и отечеству,
не станет любить и уважать своих родителей,
не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.
Люди уносят в свои могилы
не только тайны своих ближних, но и свои собственные, а среди них главную тайну — тайну смерти. Если бы живые могли проникнуть в нее, насколько
было бы меньше в мире зла, преступлений, коварства и лжи, а
быть может, тогда
не было бы и жизни. Могилы
были забыты — жизнь кипела ключом, и более всего там, где на поверхности, казалось,
была гладь без малейшей зыби.