Генералиссимус Суворов

Запоздалое лечение началось. Приведенный Марьей Петровной старичок лекарь оказался хотя и «из немцев», но очень простым и душевным человеком. Живя в России уже несколько десятков лет, он, видимо, усвоил себе русское добродушие, гораздо успешнее, нежели русский язык.

Увидев, что его позвали к безнадежной больной, он все-таки успокоил и ее, и окружающих и в тот же день принес им самим составленную успокоительную микстуру.

— Пусть испивает, это карошо, это нишево…

Взяв деньги за первый визит, он за остальные брать отказался.

— Ви попов жен, женщин бедный. Солдат — казенный шеловек… где брать грош, а у меня есть, на мой старый век хватает…

Данная Фридрихом Вильгельмовичем — так звали лекаря — микстура подействовала на больную оживляющим образом. Казалось, силы ее окрепли — она даже несколько часов в сутки сидела в подушках. Возвращающемуся из казарм Александру Васильевичу Марья Петровна ежедневно сообщала все более радостные и радостные известия.

— Немчура-то наш, кажись, Глашку выхаживает…

— Дай-то Бог… — с чувством говорил Суворов, хотя в душе у него шевелился червь сомнения. Он сознавал рассудком, что болезнь Глаши неизлечима, но сердце хотело верить другому.

— Нет, какого нам Бог немца послал… Придет, девку развеселит… Лекарств какую уйму перетаскал и денег не берет… А ведь немец… — недоумевала Марья Петровна.

«Выродок…» — решил Александр Васильевич.

Фридрих Вильгельмович на самом деле аккуратно посещал больную два раза в неделю и доставлял ей нужные лекарства. Недели тянулись за неделями, не принося, как это зачастую бывает с чахоточными, особенно резкой перемены. Один день Глаша чувствовала себя молодцом, а на другой лежала, по выражению Марьи Петровны, пласт пластом.

Прошло около трех месяцев. Александр Васильевич продолжал усиленно заниматься и лишь один свободный час в сутки просиживал у постели больной. Последней доставляло это необычайное наслаждение, но вместе с тем приносило и серьезный вред. Она волновалась и болтала без умолку. Как все чахоточные, она все строила разные планы на будущее.

— А что, я могу совсем, совсем исправиться? — задавала она вопрос.

— Да ведь ты же исправилась!

— Нет, так, чтобы совсем хорошей, честной считаться.

— Конечно, можешь.

— И замуж меня могут взять?

— Отчего же не могут, могут.

— Офицер?..

— Н-да. Ну и офицер.

— А ты бы взял?

Она даже приподнялась на локте и нетерпеливыми глазами, из которых вот сейчас были готовы брызнуть слезы, глядела на Александра Васильевича.

— Отчего же не взять, возьму, — отвечал он, видя, что другой ответ может преждевременно убить ее.

Ее лицо озарялось детски радостной улыбкой.

— Возьмешь, не обманешь?

— Зачем обманывать.

— А у твоего отца хорошее имение?

— Хорошее.

— И лес есть?

— Есть.

— И речка?

— И речка есть.

— Вот бы мне пожить в деревне, где есть лес и речка, я бы там одним духом поправилась.

— Что же, можно и в деревню поехать, — согласился Александр Васильевич.

— С тобой?

— Мне нельзя, у меня служба.

Лицо Глаши затуманилось.

— Впрочем, может быть, можно и отпуск взять.

— Возьми и поедем… К отцу.

— К отцу?

— Ну да, ведь у него есть и лес и речка.

Она почти бредила. Александр Васильевич успокаивал ее.

— Хорошо, хорошо, поедем.

— Ты напишешь отцу, спросишь?

— Хорошо, хорошо.

— Поцелуй меня.

Суворов наклонялся к ней и дотрагивался губами до ее пересохших, как огонь горячих губ.

— Крепче, крепче.

— Перестань, тебе вредно волноваться.

— Что за вредно, я теперь почти совсем здорова. Скоро к тебе в гости приду. Ты думаешь не приду? — продолжала она, заметив на его лице выражение сомнения. — Еще как приду. Вот увидишь, на этих днях. Не веришь?

— Верю, верю, отчего же и не прийти.

— А ты рад будешь?

— Конечно рад. Однако мне пора.

— Уже! Поцелуй еще раз.

Александр Васильевич поцеловал.

— А теперь я засну, — уже видимо ослабев, говорила Глаша.

— Спи, спи.

Суворов уходил к себе заниматься.

Такие разговоры происходили каждый день с небольшими изменениями, и Александру Васильевичу приходилось даже ложью, не бывшей в его характере, успокаивать страдалицу. Себя он оправдывал совершенно подходящим к данному случаю правилом, что и ложь бывает во спасение. После описанного нами разговора Глаша постоянно спрашивала его, написал ли он отцу, подал ли просьбу об отпуске и когда он поедет. Александр Васильевич отвечал на первые два вопроса утвердительно, а на третий, что ей надо еще немного поправиться.

— Что мне поправляться, я совсем здорова, — возражала она.

Марья Петровна как-то случайно услыхала один из подобных разговоров.

— Куда это она собирается? — спросила она Суворова, когда тот вышел в сени.

— В деревню ехать хочет.

— Нехорошо это, батюшка барин, когда они в путь собираются. Нехорошо. Уйдет она от нас, уйдет.

— Я и сам вижу, Марья Петровна, что уйдет, — со вздохом отвечал Александр Васильевич и прошел к себе.

И Глаша действительно вскоре ушла.

Однажды Марья Петровна встретила возвращавшегося из казарм Суворова с озабоченным лицом.

— Что Глаша? — спросил он.

— Худо ей было нынче, ой как худо. Я уже думала до вашего прихода не доживет, в казармы бежать хотела.

— Что же с нею было?

— Знобило, зуб на зуб не попадал. Да и кашель-то уж бил ее, бил. Страсть.

— А теперь?

— Теперь, с час как прошло, лежит в памяти. Говорит, что ей совсем хорошо. О вас справлялась. Наказывала, как вы приедете, чтобы беспременно зашли.

— Хорошо, я сейчас, — сказал Суворов и прошел к себе.

Сняв шинель, он отправился к больной. Последняя встретила его радостной улыбкой.

— Тебе, говорят, худо было?

— Да, немножко нездоровилось, зато теперь совсем хорошо. Если два, три дня будет как сейчас, то можно и ехать.

Суворов вздрогнул. Слова Марьи Петровны пришли ему на память.

— Что же, тогда и поедем.

— Отпуск получил?

— За отпуском дело не станет.

Глаша стала приподниматься на постели.

— Зачем ты садишься, лежи.

— Я хочу повернуться на бок, чтобы лучше видеть тебя.

— Лежи спокойно.

— Я хочу.

В ее голосе послышалось раздражение, и она стала делать усилие, чтобы повернуться, но безуспешно.

— Погоди, я помогу тебе, коли тебе уж так хочется.

Александр Васильевич подсунул ей под спину правую руку и поднял ее, чтобы положить на бок. Вдруг она как-то неестественно захрипела. Все тело ее разом дрогнуло. Кровь хлынула изо рта.

— Глаша, Глаша! — мог только произнести Суворов.

Она не отвечала, но тело ее как-то странно вытянулось. Широко открытые глаза остановились и в них как бы застыло выражение безграничной любви и надежды. Александр Васильевич понял, что держит труп. Он бережно опустил его на кровать и быстро вышел из комнатки.

— Что? — встретилась ему Марья Петровна.

— Ушла.

— Скончалась, царство ей небесное.

Суворов вошел к себе в комнату, сбросил мундир, запачканный кровью покойной, бросился на постель и уткнул лицо в кожаную подушку. Он плакал второй, и последний, раз в жизни.

В домике поднялась суматоха, как это всегда бывает, когда дом посетит смерть. Как это ни странно, но хотя ее ожидают, она всегда является неожиданной. Покойницу обмыли, одели и положили под образа.

Александр Васильевич вскоре поборол свое волнение, встал и даже принялся было за книгу, но тотчас и бросил ее. Заниматься он не мог и чувствовал, что сегодня он к этому даже не в состоянии себя принудить. Он отворил дверь и кликнул Марью Петровну. Та явилась.

— Ну, что?

— Покамест все справили. Лежит точно живая. Взгляните.

— Сегодня не могу. Вот возьмите деньги. Справьте все, что следует.

Он сунул ей деньги.

— Не беспокойтесь, все будет сделано.

Она ушла.

Суворов сел и задумался. Он мысленно переживал свой первый короткий печальный роман. Он решил, что он будет и последним. Он мысленно дал себе клятву избегать женщин, кроме жены, если Бог приведет ему жениться. Жизнь и смерть Глаши казались ему хорошим жизненным уроком. Страх быть одним из виновников такой же печальной судьбы девушки или женщины, подобной покойной, должен остановить его от искушений и соблазна.

Перед ним мелькали только что виденные им глаза покойной, полные надежды, которой не суждено было осуществиться, и любви, на которую не могло быть достойного этой любви ответа. Нервная дрожь охватила все его члены.

Из большой комнаты стали доноситься монотонные звуки чтения Псалтыря. Это приведенный Марьей Петровной читальщик приступил к исполнению своих обязанностей.

Суворов разделся и лег. Физическая усталость от службы и нравственная взяли свое. Он заснул.

На другой день чуть свет он был, по обыкновению, в казарме. Там уже знали о смерти Глаши. Роман любимого капрала не остался тайной для солдат.

На третий день Глашу похоронили на Смоленском кладбище. Ко дню похорон Александр Васильевич отпросился со службы. К выносу тела из дому явилось несколько солдат из капральства Суворова. Они на руках донесли гроб до церкви, а после отпевания проводили до кладбища.

Несмотря на то что Александр Васильевич на похоронах не проронил ни одной слезы, солдаты чувствовали, что их капрал хоронит дорогого для себя человека. Суворова тронуло это теплое проявление солдатского чувства. Он был тронут еще более, когда на девятый день, посетив могилу Глаши, он увидел на ней водруженный огромный деревянный крест с написанным на нем именем и отчеством покойной и днем ее смерти. Александр Васильевич догадался, что крест этот был работы солдат его капральства.

Несмотря на первую сердечную рану, которую нанесла ему жизнь смертью Глаши, Суворов не предался отчаянию, не отстал от дела. Он только еще более ушел в самого себя и в исполнение своих служебных обязанностей и в изучении военных наук старался найти забвение происшедшего. Он и достиг этого. И если образ Глаши и устремленные на него ее глаза и мелькали порой перед Александром Васильевичем, то лишь для того, чтобы напомнить ему его клятву о сохранении целомудрия.

Марья Петровна думала иначе.

«Ишь, молодчик, как кручинится! — рассуждала она сама с собой, видя Суворова всегда угрюмым и задумчивым. — Приворожила покойница, по всем видимостям, приворожила. А то с чего же? Нестоящая была, а за последнее время ледащая, не тем будь помянута покойница, царство ей небесное, место покойное».

Искренне привязанная к Александру Васильевичу, вдова-попадья наивно сердилась на покойную Глашу как на причину грусти ее жильца.

«Надо его чем ни на есть развеселить. От угрюмости этой беды бывают, особливо с книжными людьми. Читает, читает, ум за разум зайдет… А ружье-то под руками. Упаси, Господи!» — тревожилась Марья Петровна.

«И чем бы его развеселить?» — задавала она сама себе вопрос.

Ей показалось, что она разрешила его.

Как раз в это время ее старуха работница, исполняя свое давнишнее обещание, отправилась на богомолье по святым местам.

«Найму я кралю, чтобы не Глашке, царство ей небесное, была чета». И действительно, пробившись с неделю без работницы, она наняла молодую, красивую, разбитную бабенку.

«Эта уж, об заклад бьюсь, его расшевелит!» — самодовольно думала Марья Петровна.

— У меня в жильцах, моя милая, капрал живет. Только он не из простых, а дворянин, и богатый. Ты ему в первую голову угождай. Смотри. Для тебя говорю, и тебе хорошо будет.

— Угодим, чаво не угодить, не токмо капралу, офицеру угодим! — ухмыльнулась Василиса — так звали новую работницу.

Расчеты Марьи Петровны, однако, не оправдались. Суворов не обратил на новую работницу ни малейшего внимания. Это совершенно сбило с толку матушку-попадью.

«Еще прежнее не отошло. Обождем», — утешала она себя.

Сама Василиса, с полуслова понявшая Марью Петровну, даже вломилась в обиду.

— Капрал, невидаль капрал. Мозглявый какой, а туда же рыло от тебя воротит. Брезгует. Кажись бы нечем. Не таким угождала.

— Погоди, это поначалу. В расстройстве он.

Марья Петровна не утерпела и передала Василисе историю с Глашей и надежду на нее, Василису.

— Вот оно что, родимая, — протянула та. — Беспременно это она на него напустила.

— Я и сама так думаю, царство ей небесное.

— Обождем.

— Обождем.

Ожидание, однако, их обмануло. Прошел месяц, другой, а никакие даже заигрывания Василисы не вызывали улыбки на лице Александра Васильевича. Работница же она оказалась никуда не годная. Марья Петровна махнула наконец рукой на своего жильца и рассчитала ее.

— Не капрал, а мозгляк! — бросила, уходя, Василиса по адресу Суворова.