Генералиссимус Суворов

Был жаркий июльский день 1749 года.

Яркое солнце с безоблачного неба жадно охватывало землю своими жгучими лучами. В Петергофе невыносимая жара умерялась испарениями окружающей влаги.

Александр Васильевич Суворов стоял на часах в Монплезире. С того времени, как мы видели его в последний раз разбиравшим книги на петербургском новоселье, он вырос и возмужал. Ему шел двадцатый год. Хотя он был небольшого роста и невзрачной наружности, но военная выправка и мундир придавали ему молодцеватый вид, а проницательный взгляд умных, почти красивых глаз оживлял лицо, делая его привлекательным. Самое это лицо потеряло ребяческое выражение, из наивно-вдумчивого оно сделалось сосредоточенно-задумчивым. Видно было, что мальчик сделался мужчиной, что вечно юная старая библейская история о Еве, вручающей яблоко, повторилась и с Александром Васильевичем. Свежий цвет лица говорил, что он не сильно поддавался этим искушениям, которые были на каждом шагу рассыпаны в Петербурге и его окрестностях для гвардейцев.

Александр Васильевич стоял с неподвижностью столпа. Его глаза были устремлены на открытое море. Чудный вид открывался из Монплезира, но молодой Суворов не был художником, картины природы не производили на него особенного впечатления — он относился к ним со спокойным безразличием делового человека.

Если его глаза и были устремлены на море, то только потому, что это море было перед ним. Мысли его были в Петербурге и, как это ни странно, вертелись около женщины.

Этой женщиной была загадочная Глаша. Уже более трех месяцев жила она у Марии Петровны, с месяц до вступления в лагерь жил с ней под одной кровлей Александр Васильевич. С памятного, вероятно, читателям взгляда, которым она окинула молодого Суворова и от которого его бросило в жар и холод и принудило убежать в казармы, их дальнейшие встречи в сенях, встречи со стороны Глаши, видимо, умышленные, сопровождались с ее стороны прозрачным заигрыванием с жильцом ее тетки.

Первое время Александр Васильевич сторонился от этих заигрываний, затем как-то свыкся с ними, и, наконец, они сделались для него необходимыми. Не встретившись с Глашей в течение дня, он ощущал какое-то странное беспокойство. Глаша ждала дальше.

Однажды она осторожно постучалась к нему в комнату.

— Можно пойти?

— Войдите.

— Я, Александр Васильевич, к вам, — отворила дверь и остановилась у порога Глаша.

— Ко мне? Что надобно?

— Книжечки какой ни на есть почитать… Смерть скучно…

— Книжечки… Какой же книжечки? У меня все военные.

— Военные, — повторила Глаша. — А в них про любовь есть?

— Нет, про любовь нет. Впрочем, есть где и про любовь.

Александр Васильевич достал с полки два томика в кожаных переплетах, как-то случайно попавшие к нему из деревенской библиотеки. Это были две разрозненные части какого-то переводного романа, заглавные листы которого даже были оторваны.

— Это интересно?

— Не знаю, не читал…

— Это про любовь-то… не читали, — удивилась Глаша.

— Это меня не интересует.

— Любовь?

— Любовь — это баловство.

— Баловство, — протянула Глаша. — А я почитаю.

— Читайте, читайте.

— Может, что не пойму, так вас спрошу.

— Коли смогу — объясню.

Глаша ушла и унесла книги. Приход ее — Александр Васильевич это помнил — опять смутил его покой. Долгих усилий стоило ему, чтобы снова приняться за прерванные занятия.

«Любовь, что такое любовь, — неслось у него в голове. — Баловство ли это?.. Вот то, что я чувствую к этой Глаше, падшей, опозоренной, не любовь ли это?»

Молодой Суворов гнал от себя эту мысль, а она все настойчивее и настойчивее лезла в голову.

Чтение данных книг представляло для Глаши удобный случай нет-нет да и завернуть к молодому жильцу. Эти посещения довершили начатое.

Близость к этой статной, красивой девушке все более и более стала волновать кровь молодого солдата. Она продолжала так ласково-вызывающе смотреть на него.

Раз Александр Васильевич не выдержал и обнял ее. Она вдруг побледнела, слезы брызнули из ее глаз… Освободившись от его объятий, она убежала. Молодой Суворов остался в полном недоумении. Растерянно глядел он на оставленные Глашей на столе книги.

Она не вернулась за ними ни в этот день, ни на другой, ни на третий. Он никогда даже не мог встретить ее — она, видимо, стала избегать его. От Марьи Петровны он узнал еще более странные вещи.

— Задурила что-то Глаша моя, да и на поди, — начала она без всякого с его стороны вопроса.

— А что с ней? — с тревогой спросил Александр Васильевич.

— Да что, шьет весь день-деньской не подымая головы, утром в церковь, а ночью реветь….

— С чего бы это?

— Ума не приложу… Спрашивала молчит как рыба.

— Странно…

— Может, совесть проснулась… О прошлом убивается…

— Может быть, — задумчиво согласился Суворов.

— Да чего убиваться? Ведь не вернешь. Снявши голову, по волосам не плачут… — махнула рукой Марья Петровна и ушла на кухню.

Разговор происходил в сенях. Недоумение Суворова еще более усилилось. Это было в мае, вскоре он выступил в лагерь.

Из лагерей урываться в город было довольно трудно. Занятий по службе было больше, а для Суворова даже в юные годы голос сердца умолкал перед обязанностями службы. Все же раза три он побывал на своей зимней квартире. Глаша все разы от него пряталась, а от Марьи Петровны на вопрос: «Что Глаша?» — он слышал лишь: «Дурит по-прежнему».

С этим он возвращался в лагерь.

Девушка, которая, видимо, интересовалась им, заигрывала с ним, почти навязывалась ему, вдруг так странно изменившая свое поведение, представлялась на самом деле загадочною, но что всего ужаснее — Суворов чувствовал это — становилась для него привлекательнее, необходимее.

Обо всем этом и думал Александр Васильевич, стоя на часах в Монплезире. Он решил в своем уме, что при первом отпуске в город увидится с Глашей и добьется у нее объяснения ее странного поведения. Увидится и добьется во что бы то ни стало.

На этом решении его застал услышанный им шелест женского платья.

Несмотря на большое искушение оглянуться, обязанности службы превозмогли, и он не шелохнулся.

Из большой аллеи вышла императрица Елизавета Петровна. Сделав несколько шагов, она подошла к морскому берегу. Александр Васильевич сделал ей установленную честь. Полюбовавшись на открывающийся морской вид, императрица медленно пошла обратно. Суворов вторично отдал ей честь. Молодцеватый вид и отличная военная выправка тщедушного солдатика обратили внимание государыни.

— Твое имя? — спросила она.

— Александр Суворов, ваше императорское величество, — отчетливо отвечал молодой солдат.

— Ты не сын ли генерала Василия Ивановича Суворова?

— Точно так-с, ваше императорское величество.

— Радуюсь за тебя, быть сыном такого отца — большая честь… Следуй его примеру и служи мне верно и честно…

— Рад стараться, ваше императорское величество!

— За старанье вот тебе от меня рубль серебром, — подала Суворову императрица монету.

— Виноват-с, всемилостивейшая государыня, не могу принять…

— Отчего? — удивилась императрица Елизавета Петровна.

— Закон запрещает солдату, стоящему на часах, принимать деньги.

— А-а-а, — улыбнулась императрица. — Однако ты молодец и знаешь свою службу.

Она потрепала Александра Васильевича по щеке и дала поцеловать ему руку.

— Я положу рубль на землю, когда сменишься — возьмешь, — сказала государыня. — Прощай.

Суворов снова отдал часть.

Императрица удалилась.

Вскоре наступила смена.

Александр Васильевич поднял подаренный ему государыней рубль, поцеловал и решил хранить, как святыню, как драгоценный знак милостивого внимания императрицы.

На другой день рядового Суворова потребовали к генерал-майору лейб-гвардии Семеновского полка майору Шубину.

Интересна судьба этого офицера.

В бытность императрицы Елизаветы цесаревной в числе преданных ей людей был, как, вероятно, не забыл читатель, молодой прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка Алексей Яковлевич Шубин, чрезвычайно красивый собой, расторопный, решительный и энергичный. Он предался цесаревне со всем пылом молодости, и, как носились в то время слухи, Елизавета Петровна не прочь была сочетаться с Шубиным тайным браком. Пример такого брака царевны с подданным уже существовал: родная сестра императрицы Анны, цесаревна Прасковья, была замужем за И. И. Дмитриевым-Мамонтовым.

Но не дождавшись брачного венца, Шубин был арестован по повелению императрицы Анны, долго томился в оковах, в так называемом каменном мешке, где нельзя было ни сесть, ни лечь, и, наконец, отправлен в Камчатку и обвенчан там, против воли, с камчадалкой.

Цесаревна Елизавета Петровна очень страдала по Шубину и выражала чувства свои в стихах, обращенных к нему. Вот одна строфа этих стихов:

Вступив на престол, императрица вспомнила, конечно, о своем любимце, сосланном за нее в дальнюю Камчатку.

С великим трудом отыскали его там, в 1742 году, в одном камчадалском чуме. Посланный искал его всюду, но никак не мог найти.

Когда его сослали, то не объявили его имени, а самому ему запрещено было называть себя кому бы то ни было под страхом смертной казни.

В одной юрте посланный, отыскивая ссыльного, спрашивал несколько бывших тут ссыльных, не слыхали ли они чего-нибудь про Шубина. Никто не дал положительного ответа. Разговорясь затем, посланный упомянул имя императрицы Елизаветы Петровны.

— Разве Елизавета царствует? — спросил тогда один из ссыльных.

— Да вот уже другой год, как Елизавета Петровна восприяла родительский престол, — отвечал посланный.

— Но чем вы удостоверите все это? — спросил ссыльный.

Офицер показал ему подорожную и другие бумаги с титулом императрицы Елизаветы Петровны.

— В таком случае Шубин, которого вы отыскиваете, перед вами, — отвечал ссыльный.

Его привезли в Петербург, где 2 марта 1743 года он был произведен «за невинное претерпение» прямо в генерал-майоры и лейб-гвардии Семеновского полка в майоры и получил Александровскую ленту. К этому-то Шубину и был позван Суворов.

Неожиданный призыв к начальству не мог смутить его — он был вполне уверен в своей исправности, а потому спокойно отправился к генералу.

— Поздравляю тебя, Суворов, — сказал ему Шубин. — Сейчас только что получил от императрицы приказ произвести тебя не в очередь в капралы. Не можешь ли объяснить мне причину этого?

Суворов рассказал подробно вчерашний разговор с ее величеством.

— Теперь понимаю, почему вчера же был сделан о тебе запрос. Ее величество желала иметь сведения о твоем поведении и службе. Я отозвался о тебе с похвалою, — сказал Шубин.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство…

— Ты заслужил это. Продолжай служить так же, как служил, и без награды не останешься…

— Рад стараться, ваше превосходительство.

— Еще раз поздравляю тебя. Ступай с богом.

Суворов вышел.

Сделавшись капралом, Александр Васильевич был очень взыскателен с солдатами. Вне службы он обходился с ними по-братски, но на службе был неумолим.

— Дружба — дружбой, а служба — службой, — говорил он.

Несколько времени спустя, Александр Васильевич снова случайно встретил императрицу.

— Здравствуй, капрал, — милостиво улыбнулась ее величество.

— Здравия желаю, ваше императорское величество!

— Я слышала, Суворов, что ты не только не водишься со своими товарищами, но даже избегаешь их общества… Почему это? — спросила Елизавета Петровна.

— У меня много старых друзей, ваше величество, а даже пословица говорит: «Старый друг — лучше новых двух».

— Кто же эти старые друзья?

— Их много, ваше величество. Цезарь, Ганнибал, Вобан, Кагорт, Фолард, Моптекукули, Роллеп… всех не перечтешь.

— Это очень хорошо, — улыбнулась императрица, — наука наукой, но не надо отставать и от товарищей.

— Успею еще, ваше величество. У них мне теперь нечему научиться, а время дорого.

— Загадочная натура, — сказала Елизавета Петровна, обращаясь к сопровождавшей ее статс-даме.

Та наклонила голову в знак полного согласия.

— Старайся дослужить скорее до офицерского чипа. Ты, я вижу, будешь прекрасным офицером.

— Рад стараться, ваше императорское величество, — отвечал Суворов.

Императрица прошла далее.

Случая побывать в Петербурге для Суворова, сделанного капралом, уже совершенно не предвиделось, а между тем образ Глаши все чаще и чаще восставал в его воображении. Нередко среди занятий мысль о ней появлялась против его воли в голове, и он старался так или иначе объяснить ее загадочное поведение относительно его.

Прошло более месяца. Была половина августа. Однажды Суворов вышел из палатки и остановился вне себя от удивления.

Перед ним стояла Глаша.