Неточные совпадения
Одет он
было в светло-серую летнюю пару и таковую же крылатку,
на голове
была маленькая, с узкими полями, шляпа из черного фетра, в правой
руке он держал изящный зонтик, а в левой — дорожный сак.
Ломберный стол стоял в глубине террасы влево; вправо, ближе к балюстраде,
было несколько железных садовых столов, стульев и кресел.
На одном из них сидела с книжкою в
руках и княжна Маргарита, положившая при появлении Гиршфельда книжку
на колени и устремившая
на него в упор взгляд своих больших глаз.
Княгиня, только что спустившаяся сверху, где да антресолях находились ее апартаменты,
пила, по обыкновению, чай в угловой голубой гостиной. Чай
был сервирован роскошно: серебряный самовар, такие же поднос, чайник, сухарница, полоскательная чашка и японский сервиз красиво выделялись
на белоснежной скатерти. Сама княгиня в белом, шитом утреннем платье полулежала
на кушетке с папиросой в
руке. Недопитая чашка стояла
на столе.
— За обладание вами, я готов отдать вам себя
на всю жизнь — это не фраза. Получая вас, я приобретаю себе полезного союзника и помощника, сохранить которого
будет в моих интересах. Для людей, для света княжна Шестова и помощник присяжного поверенного Гиршфельда
будут только хорошими знакомыми. К нам, у меня уже составлен план, перейдут все капиталы князя Александр Павловича Шестова. Красавица княжна Шестова поможет мне приобрести капиталы и из других
рук по моим указаниям, деля добычу, по-братски, пополам.
Быть может это происходило оттого, что она сама не располагала большими деньгами, глядя из
рук мужа, но только ему приходилось прибегать к вымышленным рассказам о бедственном положении его семьи, о старых студенческих, его беспокоящих, долгах, о чем будто бы ему сообщают и напоминают в получаемых им из Москвы письмах, и только тогда княгиня, желая его утешить, раскошеливалась, но при этом, — он это заметил, —
на ее лицо всегда набегала какая-то тень.
Ею до сих пор он
был чрезвичайно доволен. Он чувствовал, что она
была вся в его
руках, что она
на самом деле отдалась ему беззаветно и бесповоротно, что она полюбила его со всею страстью молодого, нетронутого организма. Он глубоко верил только в такое плотское чувство и оно служило, по его мнению, верным залогом, что она не
будет в будущем перечить его планам и не выдаст, если попадется.
Гостиная, убранная так же, как и зала, по-старинному, мебелью красного дерева, с лакированными спинками и мягкими подушками, обитыми коричневым сафьяном, атласными такого же цвета гардинами
на окнах, заставленных жардиньерками, полными цветов,
была бы мрачна, если бы не вышитые подушки
на диване, скамеечки и разбросанные там и сям
на столиках и креслах белоснежные вязаные салфеточки, придававшие ей уютный и приветливый вид и указывавшие, как и чистота залы,
на заботливую аккуратную женскую
руку.
Одеяло из тигрового меха, с которым князь не расставался круглый год,
было откинуто немного ниже плеч. Правая
рука выбилась и лежала полусогнутой
на одеяле.
Резолюция
на этом письме, написанная
рукою князя,
была следующая...
Он стоял за судейскими креслами, с завернутым, по обыкновению, бортом фрака, где
был пристегнут значок, в своей обычной ленивой позе, опершись левой
рукой на один из столиков, поставленных в амбразурах окон для корреспондентов русских и заграничных газет, и разговаривал с редактором одного в то время сильно распространенного органа мелкой петербургской прессы.
Великолепная пара серых в яблоках рысаков, запряженных в роскошные американские сани, с медвежьей полостью, еще стояла у подъезда дома, где жили Шестовы. Зазябшие лошади нетерпеливо били копытами мерзлый снег мостовой. Видный кучер, сидя
на козлах, зорко следил за ними, крепко держа в
руках вожжи. Это
были лошади Гиршфельда.
Проходя через кабинет, он вспомнил, что, идя к больному, он невольно взглянул
на то место, где висел портрет Лиды, который он теперь держал в своих
руках, и удивился, что место
было пусто — портрета не
было — он не знал, что Шатов велел перенести его к себе в спальню.
Он положительно захлебнулся от восторга и покрыл ее
руку горячими поцелуями. Она не отнимала
руки и глядела
на него своими загадочными глазами. Они
были бесстрастны, они не говорили ничего, они не отражали состояния души их не менее загадочной владелицы. Часы
на камине гостиной пробили час. Шатов простился, крепко пожав и поцеловав
руку княжны и уехал.
Одни адвокаты потирали
руки, в предвкушении лакомых кусков — гонорара, имеющего
быть полученным с «излюбленных граждан» Москвы, долженствующих скоро волею судеб переместиться с различных мягких кресел почетных должностей
на жестокую скамью подсудимых. Кому придется урвать кусочек от этого роскошного пирога? Вот вопрос!
Великовозрастным ученикам такие порядки
были на руку, и это оригинальное учебно-воспитательное заведение сделалось убежищем всех изгнанных из других училищ маменькиных сынков.
Княжна, успевшая побороть волнение, налила стакан и подала ей.
Руки ее все-таки дрожали. Княгиня взяла стакан и залпом
выпила его. Вдруг она схватилась за грудь, конвульсивно приподнялась
на кровати, как бы собираясь крикнуть. Стакан выпал у нее из
рук и упал в складки одеяла.
Девушка подала ему конверт.
На нем
рукой княжны
была сделана надпись: «Антону Михайловичу Шатову, в собственные
руки». Антон Михайлович, как теперь помнит, приложил этот конверт к своим губам. Когда же он оправился от первого волнения и хотел поблагодарить подательницу, ее уже не
было. Она скрылась.
Но вот картина изменилась: вместо фигур в шапках появились фигуры в белых платках — это началась посадка женщин. Впрочем, можно
было угадать это, закрыв глаза, так как кандальный звон прекратился и его заменили пискливые выкрикивания — это арестантки переругивались, или просто
на ходу беседовали между собой. Антон Михайлович положительно впился глазами в эту процессию и казался еле стоящим
на ногах, так судорожно сжимал он
рукою железные перила палубы,
на которые облокотился всем телом.
Александра Яковлевна Гаринова сидела с книгой в
руках на задней террасе шестовского дома, когда до нее донесся шум подъехавшего к крыльцу экипажа, а через несколько минут вошедший
на террасу лакей доложил ей о прибытии Николая Леопольдовича Гиршфельда, за которым
была послана
на станцию, по его телеграмме, коляска.
— Признаться, касательно чая —
былое дело. Да и ничего, пополоскаюсь — чай
на чай не палка
на палку… Как можешь? Все ли с добром?.. — сказал Никита, принимая из
руки Николая Ильича стакан чая.
Перед ней,
на маленьком, низеньком столике, стоял серебряный кофейник, такая же сахарница и недопитая чашка севрского фарфора
на серебряном подносе. Она по временам
пила из нее маленькими глотками, при чем движение ее
руки, в откинутом рукаве утреннего капота, давало возможность видеть эту полненькую ручку, покрытую легким пушком, почти всю до плеча.
Он не слыхал, весь дрожа от охватившей его страсти. Лицо его побагровело, жилы
на лбу налились кровью. Остановившиеся глаза почти выкатились из орбит. Он
был страшен. Продолжая левою
рукою держать ее за
руку, правою он сделал движение, чтобы обхватить ее за талию и наклонился к ней уже совсем близко.
С этими словами Стеша подала Николаю Леопольдовичу объемистый конверт,
на котором четким писарским почерком
было написано: «Его Высокоблагородию Антону Михайловичу Шатову. В собственные
руки».
Он дрожащими
руками вынул из него две рукописи: одна
была написана по-французски, женским почерком, другая по-русски, тем же писарским почерком, каким
была написана надпись
на конверте.
Флегонт Никитич вернулся в комнату и подал Стеше сильно засаленный конверт,
на котором
рукой княжны
была сделана надпись: «Его Высокоблагородию, Антону Михайловичу Шатову. В собственные
руки».
Множество претендентов
на ее
руку принуждены
были отступить перед ледяною сдержанностью и холодным высокомерием разборчивой невесты.
Избалованный не только женщинами полусвета, носившими его
на руках, и светскими барынями, любящими мимолетные интрижки, но даже девушками, которые, по наущению родителей,
были предупредительно-любезны и заискивающе кокетливы с «блестящей партией» (установившееся светское реномэ князя Владимира), он
был уязвлен таким отношением к нему первой красавицы Петербурга, и заставить эту гордую девушку принадлежать ему — конечно, путем брака, который молодой князь считал чем-то не выше нотариальной сделки, — сделалось насущным вопросом его оскорбленного мелкого самолюбия.
— Не
будьте жестоки: я далек от этой мысли: я предлагаю вам
руку и сердце, я предлагаю вам мое имя, несмотря
на ваше настоящее положение, в котором, впрочем, виною опять только я один…
Она хороша знала ту нескрываемую княжной Анной антипатию, которую последняя питала к настоящему претенденту
на ее
руку, так что
на добровольное согласие княжны
на этот брак не могло
быть ни малейшей надежды.
Красивая
рука Анны Аркадьевны, украшенная дорогими кольцами, с потухшей папиросой бессильно откинулась
на ручку дивана: видно
было, что ее обладательница о чем-то задумалась, что-то соображает. Перед ней
на столе лежал лист бумаги, сплошь исписанный цифрами. Изящные бронзовые часы, стоящие
на камине, показывали половина первого. В передней послышался звонок.
Княжна Софья Васильевна
была худенькая, болезненная, невзрачная блондинка, послушная, безответная, недалекая по уму, но с добрым сердцем. Ей шел уже двадцать пятый год — она, что называется засиделась. Надо, впрочем, сказать, что и ранее
на ее
руку являлось мало претендентов, а если и
были таковые, то они метили
на приданое, что далеко не входило в расчеты ее родителей — этих только кажущихся богачей.
Совершенно случайно намеченный Зоей Александровной план
был выполнен со стороны Софи блистательно. Сергей Николаевич явился как-то после завтрака, au bon courage. Княгиня оставила их с Софи в гостиной. Последняя хотя и не умело, но стала с ним кокетничать. Путилов разнежился, стал целовать ее
руки, взял за талию. Софи склонила ему голову
на плечо. В дверях появилась княгиня Зоя. Сергей Николаевич быстро отскочил от княжны.
— И к вам тоже! С вами я даже
буду ссориться! — поднялся ей
на встречу Гиршфельд и подал
руку.
— Я мог бы сдать их вам
на руки, но во-первых, вы тотчас же отдадите их Агнессе Михайловне, а это, простите меня,
будет далеко не в ваших интересах.
— Кроме того, вы выдадите векселя всем вашим знакомым. Мы постараемся написать их
на солидную сумму. Опекун скупит их за полцены, за что дворянская опека может его только похвалить. Деньги останутся, конечно, у нас, так как и векселя
будут у меня, а ваши приятели: Милашевич, Кашин, Охотников и другие только распишутся. Я с ними переговорю. В опеке
будет грош, а мы останемся по-прежнему богатыми. Князь Гарин лопнет от злости! Так согласны? — подал он
руку князю.
На ясный горизонт такого светлого будущего не преминули набежать вскоре грозные тучи. Через несколько времени после благополучного окончания «шестовского» дела, в числе полученных из Москвы писем Николай Леопольдович увидал изящный конверт,
на котором
был написан его адрес знакомой ему
рукой Александры Яковлевны.
Гиршфельд закрыл лицо
руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его
на вокзал и купить билет.
На другой день утром он уже
был в Москве.
Своей своеобразной торопливой походкой, соединенной с постоянным передергиванием плеч, что происходило от тяжелых вериг, которые он постоянно носил
на теле, вошел он в комнату, где его ожидала княгиня с дочерьми. Положив, вместо благословения,
на голову каждой из них крестообразно свои
руки о. Иоанн справился о больном. Княгиня провела его в спальню. Князь
был в забытьи.
Сам по себе Дмитрий Вячеславович
был добродушный человек, неспособный по собственной инициативе
на дурное дело, но по своей бесхарактерности, он являлся послушным орудием в
руках других и
был готов
на все за лишнюю и после лишней рюмки водки.
Тот моментально поднялся с места и стал любезен и разговорчив. Он обстоятельно и подробно объяснил, что оборванца зовут Василий Васильевич Луганский, что он из дворян,
был когда-то «
на линии», да теперь видимо скопытился и стад «бросовый» человек. Живет он втроем
на кухне подвального этажа
на дворе, насупротив выгребной ямы. Дворник даже указал
рукой по направлению этой кухни.
Угнетенное состояние подчас ничего не понимающего доверителя
было ему
на руку.
— Вот то-то и нехорошо, что столько лет не считались. Я вам предлагал не раз, а вы всегда, что называется, и
руками, и ногат отмахивались, а между тем вы бы знали положение ваших дел, и это знание повлияло бы
на вас
быть может убедительнее моих просьб не сорить деньгами. Теперь же наступил момент, что я выдать вам просимую сумму в затруднении.
Стоит только разыскать пропавшего Князева, и суд заставит его дать отчет по опеке и сдать остальные капиталы, тогда вы снова богатые люди. Конечно, не то что прежде, но все-таки
будете себе жить да поживать припеваючи. Так говорили Охотников, Кашин и «дедушка» Милашевич. Они действовали с расчетом, им всем
была на руку продолжающаяся открытая жизнь Шестова и Зыковой.
Было где провести весело время,
было где перехватить деньжонок.
Следствие проводилось и все более и более облекалось угрожающею таинственностью. Даже те «верные люди», имевшиеся под
рукой у Николая Леопольдовича, не могли сообщать ему много о ходе его дела. Он
был мрачно озлоблен в редко ездил в Петербург. Это состояние его духа и продолжительные отлучки из города не остались, конечно, без влияния
на бюджет Шестова и Зыковой — оии переживали тяжелые дни, им часто не
на что
было пообедать и накормить детей.
Со стороны коридора это отверстие, производящее впечатление панорамы,
было закрыто, так как лишь по временам открываемое чьей-то
рукою, оно мелькало
на двери светлой точкой.