Неточные совпадения
С неутомимою деятельностью следила она за
всеми отраслями сельского хозяйства, и когда в день Андрея съезжались соседи, то у Андрея Андреевича пир и угощение
были как у помещика, который имел за полсотню душ крестьян, и в доме
все было прилично — слово, любимое Елизаветою Андреевною, которое перешло и к ее сыну.
Возвратясь домой, он
все вспоминал о кадетах. Они чудились ему день и ночь. Мальчик
был как в лихорадке.
В корпусе Аракчеев заслужил репутацию отличного кадета. Умный и способный по природе, он смотрел на Мелиссино
как на избавителя и изо
всех сил бился угодить ему. Мальчик без родных и знакомых в Петербурге, без покровителей и без денег испытывал безотрадную долю одинокого новичка. Учиться и беспрекословно исполнять волю начальников
было ему утешением, и это же дало средство выйти из кадетского мира в люди.
Петр Андреевич, со своей стороны, при редких встречах относился, к нему более по-родственному, но в этих отношениях молодой офицер-идеалист чувствовал снисходительное потворство его бредням со стороны человека до мозга костей практика,
каким был Клейнмихель, что еще более раздражало фон Зеемана и делало разделяющую пропасть между ними
все глубже и глубже.
В секунду произошло то, что
все заметили,
как Клейнмихель вспыхнул и быстро отдернул протянутую
было для рукопожатия руку.
Вся эта обстановка напоминала фон Зееману годы его юности, и он мысленно стал переживать эти минувшие безвозвратные годы,
все испытанное им,
все им перечувствованное, доведшее его до смелой решимости вызваться прибыть сегодня к графу и бросить ему в лицо жестокое, но, по убеждению Антона Антоновича, вполне заслуженное им слово, бросить, хотя не от себя, а по поручению других, но эти другие
были для него дороже и ближе самых ближайших родственников, а не только этой «седьмой воды на киселе»,
каким приходился ему ненавистный Клейнмихель.
Наталья Федоровна Хомутова
была не только кумиром своего отца, но прямо центром, к которому,
как радиусы, сходились симпатии
всех домашних, начиная с главы дома и кончая последним дворовым мальчишкой, носившим громкое прозвище «казачка» или «грума».
— Что же тут и надумывать, съездить надо к его превосходительству, да
все напрямик и отрапортовать, так и так, дескать, сынка вашего моя дочка, видимо, за сердце схватила, так
какие будут по этому поводу со стороны вашего превосходительства распоряжения, в атаку ли ему идти дозволите, или отступление прикажете протрубить, али же
какую другую ему диверсию назначите… — шутливо произнес Хомутов.
— И вечно ты, мать, с экивоками и разными придворными штуками, — с раздражением в голосе отвечал он. — Знаешь ведь, что не люблю я этого, не первый год живем. «Отвадить по-деликатному или матери сказать», — передразнил он жену. — Ни то, ни другое, потому что
все это
будет иметь вид, что мы боимся,
как бы дочернего жениха из рук не выпустить, ловлей его пахнет, а это куда не хорошо… Так-то, мать, ты это и сообрази… Катя-то у нас?
В один день сдал я
всю губернию и
все суммы и донес государю, думал, хоть этим снискать себе милость, не тут-то
было, обошел его бес, нашептал на меня,
как слышно, турусы на колесах: и пьяница я, и взяточник.
Это
был человек лет под сорок, давно уже тянувший служебную лямку, но, несмотря на свою долголетнюю службу, на раны и на
все оказываемые им отличия, не получал никаких наград и
все оставался в чине капитана; сколько его начальство ни представляло к наградам, ничего не выходило; через
все инстанции представления проходили благополучно, но
как до Петербурга дойдут, так без всяких последствий и застрянут.
Наконец, капитана это вывело из терпения и он решился ехать в Петербург к Аракчееву и, несмотря на
весь ужас, им внушаемый, — вести о его строгости, с чисто восточными прикрасами, достигали далеких кавказских гор, — объясниться с ним и спросить, за что он его преследует, так
как капитан почему-то
был убежден, что
все невзгоды на него нисходят от Аракчеева.
Аракчеев заметил, что он, капитан, вероятно, не знает,
как силен и строг Аракчеев, а потому,
как бы ему, капитану, не досталось от графа еще хуже; но Иван Петрович,
будучи под влиянием винных паров, ответил, что не боится ничего и лишь бы только увидеть ему Аракчеева, а уж тогда он ему выскажет
все.
— Взяточник, пролаз…
Все у него взяточники да пролазы, ишь
какой указчик объявился, почему это до него на Руси матушке взяточников не
было, многие, кого он взяточниками обзывает, при Великой Екатерине службу несли. А почему тогда взяточников не
было? Почему?
Когда подали шампанское, граф рассказал,
как, по его ошибке, капитан
был обходим множество раз разными чинами и наградами, и что он желает теперь поправить сделанное капитану зло, а потому предлагает тост за здоровье подполковника Костылева; далее, говоря, что тогда-то капитан
был представлен к награде,
пьет за полковника Костылева, затем за кавалера такого-то и такого-то ордена, причем и самые ордена
были поданы и, таким образом, тосты продолжались до тех пор, пока он, капитан, не получил
все то, что имели его сверстники.
— Нет, ваше превосходительство, этого не говорите, — расхрабрился новоиспеченный полковник, —
какой уж тут правильно.
Всем известно, что граф Алексей Андреевич царскою милостью не в пример взыскан, а ведь того не по заслугам
быть бы не могло, значит,
есть за что, коли батюшка государь его другом и правою рукой считает, и не от себя он милости и награды раздает, от государева имени… Не он жалует, а государь…
Старший из них
был капитан гвардии Андрей Павлович Кудрин, выразительный брюнет с неправильными, но симпатичными чертами изрытого оспой лица — ему
было лет за тридцать; на его толстых, чувственных губах играла постоянно такая добродушная улыбка, что заставляла забывать уродливость искаженного оспинами носа, и
как бы освещала
все его некрасивое, но энергичное лицо.
— Правда, правда, — ухватился за эту мысль старик Зарудин, хотя и беспокоившийся за Костылева, но
все же недовольный в душе, что его предсказания не сбылись. — Ведь это он может сделать,
как пить дать, а бедняга так рад, что ног под собою не чувствует.
— Я поспешил,
как видите, исполнить ваше желание, хотя признаюсь, получение вашей записки через третье лицо… — тоже вполголоса заговорил он. Видно
было, что испытываемые им треволнения по поводу этой записки и разговора с отцом снова начали подымать
всю прежнюю горечь в его сердце.
Мало чувствительный к
какой бы то ни
было музыке, Аракчеев — искренно или нет — очень жаловал нарышкинскую роговую музыку и от времени до времени жители Петербургской стороны, особенно Зеленой улицы, видали летом под вечер едущую мимо их окон довольно неуклюжую зеленую коляску на изрядно высоком ходу; коляска ехала не быстро, запряженная не четверкою цугом,
как все ездили тогда, а четверкою в ряд, по-видимому, тяжелых, дюжих артиллерийских коней.
По воскресеньям же Крестовский остров делался центром сборища
всего немецкого петербургского населения, часть которого угощалась в обширном деревянном трактире, находившемся на берегу, совершенно напротив Зиновьевской дачи, где
был перевоз от конца Зеленой улицы, так
как в те времена о Крестовском мосте и помину не
было.
Вследствие такого взгляда на супружество, он выбирал своих фавориток из низшего общественного круга, и сам оставался холостым, несмотря на то, что ему
было,
как мы уже сказали, около сорока лет. Это обстоятельство сильно беспокоило его мать, которой он
был любимым детищем и предметом ее гордости. В письмах к нему она употребляла
все свое красноречие, чтобы убедить его жениться, но убеждения матери действовали мало.
Зная аккуратность своего сановитого возлюбленного, она,
как ей это ни
было тяжело, выучилась писать, хотя, конечно, далеко не искусно, и в угоду графу, требовавшему, во имя идеи порядка, еженедельных рапортов по
всем частям вверенного ей управления своим поместьем, хотя каракулями, но аккуратно отправляла ему собственноручные иероглифические отчеты.
Ей в то время, когда Алексей Андреевич купил ее,
было всего шестнадцать лет и она находилась в полном расцвете своей красоты. Ее черные
как смоль волосы, черные глаза, полные страсти и огня, смуглый цвет лица, на котором играл яркий румянец, ее гренадерский рост и дебелость вскоре совсем очаровали слабого до женской красоты Аракчеева.
Бойкая и сметливая женщина, Настасья скоро поняла загадочный для других характер своего угрюмого барина, изучила его вкусы и привычки и угадывала и предупреждала
все его желания. Она получила звание правительницы на мызе Аракчеева и благодаря ей здесь водворились образцовые порядки и замечательная аккуратность по
всем отраслям сельского хозяйства.
Как домоправительнице, при переезде в Грузино Настасье назначено
было большое жалованье и она скоро вошла в большую силу при графе.
Сам Наполеон дивился храбрости русского арьергарда. «Русские гренадеры выказали неустрашимость», — писал он в своем бюллетене. Имя Багратиона,
как героя, обошло
всю Россию. За дело при Шенграбене он
был произведен в генерал-лейтенанты, получил Георгиевский крест второй степени и командирский крест ордена Марии Терезы от императора Франца; последнего ордена никто из русских еще не имел.
— Красавец он, матушка, Настасья Федоровна, писаный, рост молодецкий, из лица кровь с молоком, русые кудри в кольца вьются… и скромный такой, точно девушка, с крестьянами обходительный, ласковой… неделю только
как приехал, да и того нет, а
как все его полюбили… страсть!.. — ораторствовала Агафониха у постели отходящей ко сну Минкиной, усердно щекоча ей пятки, что
было любимейшим удовольствием грузинской домоправительницы.
— Уж об этом я, матушка, доподлинно не знаю, чай, конечно, не без греха, не девушка, да и
быль молодцу не укор, только ежели сюда его занесло,
все зазнобушки из головы вылетят,
как увидит он королевну-то нашу.
—
Какая же во
всей Россее опричь тебя, матушка, королевна
есть, и чье сердце молодецкое не заноет тебя встретив, хоть бы сотня зазнобушек заполонила его…
При той аккуратности и строгой отчетности во
всех мелочах,
какие заведены
были в Грузине, нечего, конечно,
было и думать о получении вин из графского погреба: там каждая бутылочка стояла за особым номером, и ее исчезновение могло
быть замечено легко и скоро.
— Да я разве говорю, чтобы уживаться. Отойти, отстраниться… Граф вас, конечно, обеспечит. Еще
как заживем мы с вами, в любви да согласии, без обмана, не за углом, а в явь перед
всем народом, в церкви целоваться
будем… — опрокидывая для храбрости чуть не четвертый стакан вина, уже с явной ядовитой насмешкой проговорил Воскресенский.
Я, матушка, побольше тебя в Бога верю и, кажись, взыскан за это Его святою милостью, да и Евангелие тоже не раз читывал, знаю, что вера без дел мертва
есть, только несчастье от лени и лодырничества тоже отличать могу, а твоих несчастных пороть надо да приговаривать: работай, работай —
все несчастье их
как рукой снимет.
«Отношения мои с ней окончены навсегда, а
как экономка она незаменима, жена — девочка, что смыслит в хозяйстве, и что такое связь с холопкой, разорвал и баста — пикнуть не посмеет, только благодарна
будет, что в три шеи не прогнал…» — рассудил граф и решил
все оставить по-прежнему, но на свидание с Минкиной перед свадьбой не решился и упорно оставался в Петербурге в течение более полугода.
Теперь же граф сожалел, что не предупредил свою экономку-фаворитку, теперь он боялся, что она, обиженная и оскорбленная, сама уйдет от него, между тем
как ее пленительный сладострастный образ
все чаще и чаще стал восставать перед графом, так
как его молодая жена
была далеко не такой женщиной, которая могла бы действовать на чувственную сторону мужской природы.
— А то
какая же, разве не знаешь!.. Раба, до гроба раба твоя, хочешь — со щами
ешь, хошь — с маслом пахтай… ни слова не скажу,
все снесу безропотно и ласку, и побои от руки твоей, родимый мой.
Тому, что Наталья Федоровна не знала о существовании знаменитой фаворитки своего мужа, о чем знала и говорила
вся тогдашняя Россия и даже Европа, она
была обязана замкнутости своей девичьей жизни; отец и мать не решились посвятить ее в это, даже когда она сделалась невестою графа, причем первый ограничился,
как мы видели, коротким объяснением с Алексеем Андреевичем, две горничные Натальи Федоровны, перешедшие с нею в дом графа, также находились относительно Минкиной в полной неизвестности.
Графиня молчала, но ее лицо приняло какое-то совершенно несвойственное ей строго-вдумчивое выражение. Видимо, в ней происходила какая-то внутренняя ожесточенная борьба; безыскусный, правдивый во
всех его частях,
как по крайней мере
была убеждена она, рассказ Минкиной разрушил созданные воображением Натальи Федоровны книжные идеалы. Брызнувшая на нее первая житейская грязь причинила ей не только нравственное, но и чисто физическое страдание.
Время,
как мы уже заметили, хотя и томительно медленно, но шло вперед, день за днем уходил в вечность, чтобы не возвращаться никогда со
всеми его прошлыми треволнениями, выдвигая за собою другие дни, также разительно не похожие друг на друга, хотя с первого взгляда подчас чрезвычайно однообразные. Понятие об однообразии жизни
есть результат нравственной близорукости людей.
Надежды Воскресенского, что власти его „варвара“ и „тирана“,
как он мысленно обзывал Минкину, с женитьбою графа придет конец, и он
будет иметь возможность разорвать так опрометчиво завязанные им с этой женщиной отношения, с часу на час становившиеся для него
все тягостнее и тягостнее,
как мы видели, не оправдались.
Наступило 18 сентября, на другой день ждали приезда многих приглашенных на торжество освящения храма. В доме графа не
было заметно особой сутолоки, так
как все было приготовлено исподволь, и в нем царил образцовый, обычный порядок.
— Тебя! — протянул он. — Вот
как, а я, дурак, думал, что если ты моя, то и твои деньги тоже мои. Впрочем, если так, я могу уйти, ты сообщи
все своей дорогой мамаше, подложный вексель в ее руках, она может подать на меня в суд, если я до завтра останусь в живых. У меня
есть верный друг, он сослужит мне последнюю службу.
Встав после полудня, Наталья Федоровна некоторое время
все еще не могла прийти в себя от пережитых душевных треволнений, машинально
выпила она поданную ей чашку кофе и вдруг приказала подать ей одеваться
как можно скорее.
Русское войско двинулось в Россию, Кутузов вел его через Венгрию и Галицию, и везде оно
было встречаемо местным населением с радушием и гостеприимством; нередко даже
весь корпус офицеров угощали без денег, а за больными русскими ухаживали,
как за родными.
Когда гвардейские полки прибыли в Петербург и подошли церемониальным маршем к Зимнему дворцу,
все офицеры получили в награду за поход третное жалованье, а солдаты по рублю; конногвардейскому полку,
как отбившему французское знамя в битве, пожалован георгиевский штандарт. Георгиевские кресты
были даны великому князю Константину Павловичу, Багратиону, Милорадовичу, Дохтурову и другим генералам. Кутузов за
все время похода получил Владимира I степени и фрейлинский вензель для дочери.
Минута объявления войны Наполеону со стороны Пруссии, казалось,
была самая благоприятная, так
как необыкновенное оживление охватило
все прусское общество. Пылкий принц Людовик, симпатичная королева не уезжали из лагеря; профессора на кафедрах, поэты в стихах призывали народ к оружию и даже философ Фихте в речах своих к германскому народу просил
как милости принять его в ряды прусской армии.
— Я
все же виновата перед Талечкой, она
была ко мне так добра, —
как бы про себя проговорила она.
— После смерти матери ты выдашь мне верящее письмо на управление
всеми своими делами и домом, и имением, квартиру нашу мы разделим, и я займу заднюю половину, мы с тобой, таким образом, не
будем расставаться, в глазах же света
будет весьма естественно, что ты
как девушка не можешь жить одна и пригласила к себе своего ближайшего родственника.
— Приворожи, говорит, бабушка, век твоим холопом
буду, совсем я по ней измаялся, да и по лицу видно, исхудал, глаза горят,
как уголья; я ему, грешным делом, давала снадобья, да не помогают, вишь, потому
все туча тучей ходит.
Все, что вы ощутили и видели
есть иероглифы таинственной существенности: повязка на очах, темная храмина, умственные углубления, ударение кольцом, пути с востока на запад, шествие по изображению храма Соломонова —
все это
есть не что иное,
как разительные черты того, что может возбудить в душе вашей мысли о ничтожности мира, возбудить желание к отысканию истины: ищите и обрящете; толкните и отверзится.
Графиня безропотно согласилась, ей
было все равно, где влачить свою одинокую жизнь, ее даже радовала поездка, так
как общество «бедного Миши», к которому она успела привязаться своим любящим, но волею рока замкнутым для всякой иной любви сердцем.