Неточные совпадения
А я хоть
был материалист, но в то время питал чисто мистический страх
перед всяким огнестрельным оружием: когда стрелял, зажмуривал оба глаза.
Нинка постояла, глядя на ширь пустынной площади, на статую Тимирязева, на густые деревья за нею. Постояла и пошла туда, в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего
перед собою не видя. В голове
был жаркий туман, тело дрожало необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула — и пошла к квартире Марка.
Ребята нынче гуляли. С пяти часов
пили в пивной на Сокольничьем проезде, — Спирька, Юрка и еще два заводских парня: Буераков и Слюшкин. Вышли шатаясь. Пошли по бульвару. Кепки на затылках, козырьки в небо. Ни
перед кем не сторонились, сталкивали плечами прохожих с пути и как будто не слышали их ругательств. С особенным удовольствием толкали хорошо одетых женщин и мужчин в очках, не в рабочих кепках.
Заревел гудок. Помещение ячейки опустело. Спирька и Юрка работали в ночной смене, торопиться им
было некуда. Юрка подсел к Лельке и горячо с нею заговорил. Подсел и Спирька. Молчал и со скрытою усмешкою слушал. Ему бойкая эта девчонка очень нравилась, но он
перед нею терялся, не знал, как подступиться. И чувствовал, что, как он ей тогда заглянул в глаза, это отшибло для него всякую возможность успеха. К таким девчонкам не такой нужен подход. Но какой, — Спирька не знал.
К бензину Лелька до некоторой меры привыкла, да и
было его тут, в воздухе вокруг конвейера, раза в два-три меньше, — тут банка с резиновым клеем не стояла
перед каждой работницей.
— Без нее и аппетиту настоящего нету. А как
выпьешь перед обедом лафитничек, — и
ешь за обе щеки… А теперь, — что такое, скажите, пожалуйста: за поллитровки два рубля отдай, сдачи получишь две копейки. Это что, — рабочее государство, чтоб с рабочего такие деньги драть? А раньше бутылка стоила всего полтинник.
— Если мы все тут
будем работать на принудиловке, — как ты думаешь, мы пятилетку тогда в четыре года сделаем? Нет, брат, тогда придут генералы, а ты
перед ними
будешь стоять под конвоем.
— Мы тебя, милый, может, ни к чему даже и не присудим, нам не это важно
есть, А важно нам выяснить тебя
перед всеми, каков ты нам
есть товарищ и гражданин пролетарского государства. И мы тебя начали уж немножко больше понимать, — от одних вопросов о твоей прошлой жизни. Теперь можно приступить к делу. Потерпевший… э… э… Георгий Васин. Выходи сюда, садись вот тут.
И вот какая оказывается
перед нами горькая истина: этот гражданин, который так внимательно все заглядывает зачем-то в свой кулак (смех), этот гражданин до самой сегодняшней поры
был комсомольцем и черное дело свое делал с комсомольским билетом в кармане.
— Значит, надобно, чтоб тебе это
было объяснено. Товарищ Броннер, взойди к нам сюда и объясни, в чем этот парень проштрафился
перед рабочим классом.
Лелька пришла к себе поздно, пьяная от восторга, от споров, от умственного оживления, от ярких просторов развернувшейся
перед нею большой, захватывающей работы. Поставила в кухне на примусе кипятить чайник, а сама села на подоконник итальянского окна, охватив колени руками, — она любила так сидеть, хотя зимою от морозных стекол
было холодно боку.
Сидела она и думала о том, как хорошо жить на свете и как хорошо она сделала, что ушла из вуза сюда, в кипящую жизнь. И думала еще о бледном парне с суровым и энергическим лицом. Именно таким всегда представлялся ей в идеале настоящий рабочий-пролетарий. Раньше она радостно
была влюблена во всех почти парней, с которыми сталкивалась тут на заводе, — и в Камышова, и в Юрку, и даже в Шурку Щурова. Теперь они все отступили в тень
перед Афанасием Ведерниковым.
В перерыве Лелька остановилась с Лизой Бровкиной у конторки профцехбюро
перед доскою объявлений. Сбоку
был пришпилен кнопками лист серой бумаги с полуслепыми лиловыми буквами — распоряжения по заводу. Равнодушно пробегали сообщения о взысканиях, перемещениях и увольнениях. Вдруг Лелька вцепилась в руку Лизы.
С изумлением и восторгом следила Лелька за искусной, тонкой работой, которая началась. Это
была чудеснейшая, ничем не заменимая организация, — партийная рядом с государственной. Государство могло только предписывать и приказывать снаружи. Оно наметило пятилетку, дало определенные задания. Партия же тысячами щупалец вбуравливалась отовсюду в самую толщу рабочей массы, будила ее, шевелила, раззадоривала и поднимала на исполнение задач, которые ставило
перед классом государство.
— Весною вы разыгрались, весело
было на вас глядеть, да только недолго получал я это веселье. Сейчас же вы и скисли. А когда теперь гляжу, как вы работаете, то откровенно скажу: не чувствую я, что вы ударницы. Вот когда талоны на материю получать, тогда — да! Тогда сразу я чувствую, что в этом деле вы ударницы. Вопрос теперь становится
перед вами всерьез. Весною мы больше резвились, спички жгли для забавы, а теперь нам нужно зачинать большой пожар на весь завод. Вот вам истина, от которой не уйдете.
Когда звенел звонок к окончанию работы, вскакивал на табуретку оратор, говорил о пятилетке, о великих задачах, стоящих
перед рабочим классом, и о позорном прорыве, который допустил завод. И предлагал группе объявить себя ударной. Если предварительная подготовка
была крепкая, группа единодушно откликалась на призыв. Но часто бывало, что предложение вызывало взрыв негодования. Работницы кричали...
Везде — в призывных речах, на плакатах, в газетных статьях — показывалось и доказывалось, что самая
суть работы теперь в корень изменилась: работать нужно не для того, чтобы иметь пропитание и одежду, не для того даже, чтобы дать рынку нужные товары; а главное тут —
перед рабочим классом стоит великая до головокружения задача перестроить весь мир на новый манер, и для этого ничего не должно жалеть и никого не должно щадить.
— Вот что, Лелька. На бюро мы решили тебя и еще несколько девчат и парней
передать в партию. На той неделе
будет молодежный вечер, — торжественно
будем вас тогда
передавать.
Назначено
было начало в семь часов, но, как всегда, не начали еще и в восемь. Первые ряды сплошь
были заняты ребятишками и подросточками в красных галстуках; их пустили в зрительный зал раньше взрослых, чтобы они смогли занять передние места. Шум, гам, смех. Рыженький, в веснушках, комсомолец, вожатый отряда, стоял
перед первым рядом стульев.
Понятно
было и без слов, что они
передавали советской молодежи привет от борющейся и преследуемой революционной молодежи Запада и Востока.
Когда она увидела под собой море голов и звездное небо смотрящих глаз, душу обдало радостною жутью. Тут
были друзья, с которыми вместе она боролась;
были враги, которые на каждом шагу старались ставить им преграды;
была тяжелая масса равнодушных, для которых все
было безразлично, кроме собственного заработка. Всем она хотела
передать то, чем
была полна ее душа.
Уже полгода по заводу шла партийная чистка. В присутствии присланной комиссии все партийцы один за другим выступали
перед собранием рабочих и служащих, рассказывали свою биографию, отвечали на задаваемые вопросы. Вскрывалась вся их жизнь и деятельность, иногда вопросами и сообщениями бесцеремонно влезали даже в интимную их жизнь, до которой никому не должно
было быть дела.
Деревня
была крепкая, состоятельная. Большинство о колхозе и слушать не хотело. Из 230 дворов записалось двадцать два, и все эти дворы
были такие, что сами ничего не могли внести в дело, — лошадей не
было, инвентарь малогодный. Прельщало их, что колхозу отводили лучшие луга, отбирали у единоличников и
передавали колхозу самые унавоженные поля.
Юрка глядел, сидя на перилах крыльца. Приезжий расхаживал с Нинкой по снежной дороге, что-то сердито говорил и размахивал рукою. Побледневшая Нинка с вызовом ему возражала. Приезжий закинул голову, угрожающе помахал указательным пальцем
перед самым носом Нинки и, не прощаясь, пошел к сельсовету. Нинка воротилась к крыльцу. Глаза ее двигались медленно, ничего вокруг не видя. Вся
была полна разговором.