Неточные совпадения
«Тогда я еще надеялся на воскресение, — говорит писатель, от лица которого ведется рассказ в «Униженных и оскорбленных». — Хотя бы в сумасшедший дом поступить, что ли, — решил я наконец, — чтобы повернулся как-нибудь мозг в голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться.
Была же жажда жизни и
вера в нее!»
Подпольный человек пишет: «Наслаждение
было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком; что если бы даже и оставалось еще время и
вера, чтобы переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам не захотел бы переделываться, а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что, на самом деле, и переделываться-то, может
быть, не во что».
Но все это не важно. «Идею» страдания не к чему вскрывать, не к чему доказывать. Она для Достоевского несомненнее всех идей, — может
быть, единственная вполне несомненная идея. И, покоренные силою его
веры в страдание, завороженные мрачным его гением, мы принимаем душою недоказанную идею и без всякого недоумения слушаем такие, например, речи Дмитрия Карамазова...
Малым своим разумом Достоевский знает, в чем эта живая жизнь. Все в том же личном бессмертии. В комментариях к своему письму самоубийцы-материалиста он пишет: «
Вера в бессмертие души человеческой
есть единственный источник живой жизни на земле, — жизни, здоровья, здоровых идей и здоровых выводов и заключений».
«Главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея,
была несомненная, непоколебимая
вера в силу и законность ума. Видно
было, что никогда Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю, и все то, во что я верю?»
Что это? Утешительная уверенность в незыблемости законов сохранения материи или энергии? Я умру, а закон сохранения энергии
будет существовать вечно. Я умру, но не уничтожусь, а превращусь… в навоз, на навозе же пышно распустится базаровский «лопух». Какое же это утешение? Как с такою «
верою» возможно «бодро и даже весело смотреть в глаза смерти»?
— Так отчего же разные
веры есть? — спросил Нехлюдов.
— Оттого и разные
веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться… Значит, верь всяк своему духу, и вот
будут все соединены.
Будь всяк сам себе, и все
будут за едино».
Просто и равнодушно, с поразительным отсутствием чуткости, он говорит о Наташе, о зарождающейся любви между сестрою и Николаем Ростовым. Совсем так говорила всегда графиня
Вера — старшая сестра Наташи: все правильно, верно, неоспоримо, а у всех мысль: к чему это
было говорить? «Одно объяснение только могло
быть этому, — это то, что князю Андрею
было все равно, и все равно от того, что что-то другое, важнейшее,
было открыто ему».
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни — теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может
быть. Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел
веру, — не
веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но
веру в живого, всегда ощущаемого бога».
Но объединяет их и его главное — глубокое, неистовое отрицание «лика мира сего», неспособность примириться с ним, светлая
вера в то, что гармония жизни доступна человеку и что она может
быть, должна
быть добыта.
Но странное и чудесное дело: утратив всякую
веру в бывшее счастье, назвав его сказкой, они до того захотели
быть невинными и счастливыми вновь, опять, что пали перед желаниями сердца своего, как дети, обоготворили это желание, настроили храмов и стали молиться своей же идее, своему же «желанию», в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость его, но со слезами обожая и поклоняясь ему.
А между тем в той же грандиозной борьбе крохотного эллинского народа с могучей Персией — мало ли в ней
было того, что могло бы исполнить дух как раз великой
веры в жизнь и в силу человеческого духа,
веры в преодолимость грозных наджизненных сил?
Не
будет у него
веры — он стал бы Кирилловым; поверь Кириллов — он стал бы князем Мышкиным.
Для всех таких людей обретение
веры в бога
есть поистине второе рождение.
Верить этому утверждению Ницше решительно невозможно. Уж из биографии его мы знаем, что в детстве он
был глубоко религиозен; товарищи даже прозвали его «маленьким пастором». Но если бы мы даже не знали этого, сами произведения Ницше сказали бы нам, каким колоссальным «событием»
была для Ницше потеря
веры в бога. Стоит только вспомнить знаменитое место из «Веселой науки». Сумасшедший бегает с фонарем средь бела дня и кричит...
«Но, милостивый государь, что же такое, прости господи, романтика, если ваша книга не романтика? Ведь за вашим пессимизмом уже прелюдирует и обычный романтический финал — разрыв, крушение, возвращение и падение ниц перед старой
верой, перед старым богом… Да разве ваша пессимистическая книга не
есть сама часть антиэллинизма и романтики, сама нечто «столь же охмеляющее, сколь и отуманивающее», наркотик во всяком случае?» И в самом деле, послушаем (следует цитата из «Рождения трагедии...
Тяжки
были ему муки существования, пропадала
вера в жизнь, величайшим счастьем начинало казаться небытие; с подбитыми крыльями, душа бессильно погружалась в угрюмый туман отчаяния.
Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той
веры, что человек не может
быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то, что видим.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его
было более личной
веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни
было, результат его убеждений
был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче
было жить без
веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не
было законное, совершившееся путем той же мысли, но
было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления.
Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие —
были те слова, которые заменили ему прежнюю
веру.
«Неужели это
вера? — подумал он, боясь верить своему счастью. — Боже мой, благодарю Тебя»! — проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны
были его глаза.