Гёте создал сильного, высокообразованного, во всех отношениях физически ловкого, держащего самого себя на узде, самого себя уважающего человека, который может отважиться разрешить себе всю полноту и все богатства естественности, который достаточно силен для этой свободы, человека, для которого нет более ничего запрещенного,
разве что слабость, все равно, называется ли она пороком или добродетелью…
Неточные совпадения
Уже будучи на каторге, «он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме
разве простого промаха… И хотя бы судьба послала ему раскаяние — жгучее раскаяние, разбивающее сердце, от ужасных мук которого мерещится петля и омут. О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы — ведь это тоже жизнь. Но он не раскаивался в своем преступлении… Вот в
чем одном признавал он свое преступление: только в том,
что не вынес его и сделал явку с повинной».
— Да
что вам сказать?
Разве я знаю,
чем? Видите, в каком трактиришке все время просиживаю, и это мне всласть, т. е. не то чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть… Ну, был бы я хоть обжора, клубный гастроном, а то ведь вот
что могу есть! (Он ткнул пальцем в угол, где на маленьком столике, на жестяном блюдце, стояли остатки ужасного бифштекса с картофелем.)»
«Не я буду гоняться за женщинами, а они набегут, как вода, предлагая мне все,
что может предложить женщина. Я буду ласков с ними и, может быть, дам им денег, но сам от них ничего не возьму. Они уйдут ни с
чем, уверяю вас, — только
разве с подарками. Я только вдвое стану для них любопытнее.
« —
Чем же он велик? И зачем нам кланяться перед ним?
Разве он вел себя честно и справедливо?
Разве он принес пользу обществу?
Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их?
Без любви протекли и все восемь лет их брачной жизни. «Любит? — с насмешкою думает Анна. —
Разве он может любить? Если бы он не слыхал,
что бывает любовь, он никогда бы не употреблял этого слова. Он и не знает,
что такое любовь. Они не видят,
что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все,
что было во мне живого, —
что он ни разу не подумал о том,
что я живая женщина, которой нужна любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и оставался доволен собой».
Разве я не знаю,
что он не стал бы обманывать меня,
что он не изменит мне?
«Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимой силой представился ему… Не нынче, так завтра, не завтра, так через тридцать лет,
разве не все равно!.. Все яснее ему становилось,
что он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство, — то,
что придет смерть, и все кончится,
что ничего не стоило начинать, и
что помочь этому никак нельзя».
Разве же это так просто? Для Толстого — да, просто. Но для Достоевского… Ведь счастливые люди с земли-двойника, они как раз любили друг друга, как себя. «Была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая». Однако довольно было появиться одной единственной «трихине» — и вся жизнь сразу оказалась отравленной и разрушенной. А защититься от одной вползающей трихины легче,
чем уничтожить трихин, когда ими кишит вся жизнь.
Какая «бронза» хороша? Какая нужна жестокость? Заратустра говорит: «
Что такое добро, и
что такое зло, этого еще не знает никто —
разве только творящий. А это — тот, кто творит цель для человека, кто дает земле ее смысл и ее будущее. Этот впервые творит условия, при которых что-нибудь становится добром или злом».
«Но, милостивый государь,
что же такое, прости господи, романтика, если ваша книга не романтика? Ведь за вашим пессимизмом уже прелюдирует и обычный романтический финал — разрыв, крушение, возвращение и падение ниц перед старой верой, перед старым богом… Да
разве ваша пессимистическая книга не есть сама часть антиэллинизма и романтики, сама нечто «столь же охмеляющее, сколь и отуманивающее», наркотик во всяком случае?» И в самом деле, послушаем (следует цитата из «Рождения трагедии...
«
Разве не представляется необходимым? Нет, трижды нет, о, молодые романтики, это не представляется необходимым! Но весьма вероятно,
что это так кончится,
что вы так кончите, т. е. «утешенными», как писано есть, несмотря на все самовоспитание к строгости и к ужасу, — «метафизически утешенными», короче, как кончают романтики, — христианами».
Смотрим в горящие бездны,
Что-то хотим разгадать,
Но усилья ума бесполезны, —
Нам ничего не узнать.
Съевший в науках собаку
Нам говорит свысока,
Что философии всякой
Ценнее слепая кишка,
Что благоденствие наше
И ума плодотворный полет —
Только одна простокваша
Нам несомненно дает…
Разве же можно поверить
В эту слепую кишку?
Разве же можно измерить
Кишкою всю нашу тоску?