Неточные совпадения
Объяснить
разве можно тем,
что сделала она не помня себя, то есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и воров, а под тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии жертвы, овладевает фатально и трагически.
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только
разве когда шла, то не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих «беззащитных»: и знают,
что гибель, а лезут.
Старик казался только
разве уж чересчур иногда легкомысленным, как-то не по летам,
чего прежде совсем, говорят, не было.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы
разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел,
что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не было.
Я говорил об этом Версилову, который с любопытством меня выслушал; кажется, он не ожидал,
что я в состоянии делать такие замечания, но заметил вскользь,
что это явилось у князя уже после болезни и
разве в самое только последнее время.
— Ну, cher enfant, не от всякого можно обидеться. Я ценю больше всего в людях остроумие, которое видимо исчезает, а
что там Александра Петровна скажет —
разве может считаться?
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «
Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том,
что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том,
что будет через тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России…
разве это не в том же роде забота?
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь
разве через десять лет, когда все уже до такой степени обозначится, пройдет и докажется,
что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Они уйдут ни с
чем, уверяю вас, только
разве с подарками.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках,
что ли, стоять перед тобой,
что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость!
Что ты в угол-то смотришь, входя?
Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись,
что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал,
что ломаюсь.
Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
— Да бишь,
что мне говорила сестра про этого ребенка?
Разве и ребенок был в Луге?
—
Чем он злоупотребляет, князь? — остановился я перед ним в изумлении. —
Разве он когда вам хоть намекал?
—
Что ж, князь вам
разве такой приятель?
Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял,
что «так нельзя»,
что тут «из пятелтышки», и проч., и проч. Но наконец начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле. Он бормотал ему вполголоса на его вопросы,
что «теперь уж нельзя»,
что «дело вышло» и
что «если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение, то тогда
разве…»
Боже мой! — воскликнул я вдруг, мучительно краснея, — а сам-то, сам-то
что я сейчас сделал:
разве я не потащил ее перед ту же Татьяну,
разве я не рассказал же сейчас все Версилову?
Замечу,
что от всех нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но, пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме
разве Лизы, часто навещавшей ее.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад,
что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел,
что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому
что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы
разве не стыдились у меня брать мои деньги?
— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только,
что Стебельков его мучит и
что Стебельков этот мог
разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил,
что тебе ничего не известно, и вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
— Потом узнаете
что. Знайте только,
что я уже его недостоин, потому
что опоздал. Едем, а вы попомните мое слово. Попробуем выход лакейский… И
разве я не знаю,
что я сознательно, с полной волей, еду и действую как лакей!
«
Чем доказать,
что я — не вор?
Разве это теперь возможно? Уехать в Америку? Ну
что ж этим докажешь? Версилов первый поверит,
что я украл! „Идея“? Какая „идея“?
Что теперь „идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это — вор“. Он начал с того „свою идею“,
что украл деньги с рулетки…»
Выделаешь
разве лишь тем,
что перевоспитаешь себя, разовьешь себя к лучшему и поборешь дурные инстинкты своего характера: тогда и смех такого человека, весьма вероятно, мог бы перемениться к лучшему.
Характер этих рассказов был странный, вернее то,
что не было в них никакого общего характера; нравоучения какого-нибудь или общего направления нельзя было выжать,
разве то,
что все более или менее были умилительны.
— Да
разве он в чем-нибудь замешан? Боже мой,
что с ними теперь будет? И как нарочно в то самое время, как Лиза так обвинила Васина!.. Как вы думаете,
что с ними может быть? Тут Стебельков! Клянусь вам, тут Стебельков!
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но вот
что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов
разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца… Он ведь служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
О, опять повторю: да простят мне,
что я привожу весь этот тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я должен был привести их, потому
что я сел писать, чтоб судить себя. А
что же судить, как не это?
Разве в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же не оправдывало. In vino veritas. [Истина в вине (лат.).]
Хлопнув себя по лбу и даже не присев отдохнуть, я побежал к Анне Андреевне: ее не оказалось дома, а от швейцара получил ответ,
что «поехали в Царское; завтра только
разве около этого времени будут».
— И вы смеетесь? И
разве я могу поверить,
что письмо было передано через вас? Ведь вы — невеста отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!
—
Разве я это уже когда-нибудь вам объясняла?
Что мне надо? Да я — самая обыкновенная женщина; я — спокойная женщина, я люблю… я люблю веселых людей.