Неточные совпадения
— Я воспитал вас, — а ваше дело
будет, когда я умру, воспитать младших братьев и
сестер.
Так эта история фигурировала в семейных наших преданиях и так всегда рассказывалась. Но мне помнится, дело
было иначе. После обеда братья и
сестры со смехом обступили меня и стали говорить...
Сестра Юля
была на полтора года моложе меня. Она догоняла меня ростом и догнала. Дедушка даже уверял, что перегнала, но я с азартом доказывал, что это неправда, что это только так кажется: у Юли в волосах гребешок, гребешок топорщит волосы, а я стриженый. Но дедушка стоял на своем.
Ульянинский даже крестил
сестру мою Юлю; при серьезном взгляде родителей на религию это
были не пустяки. Когда сын выздоровел, Ульянинский прислал папе в подарок очень ценный чайный сервиз. Папа отослал его обратно с письмом, что считает совершенно недопустимым брать плату за лечение детей своего товарища, а присланный подарок — та же замаскированная плата.
Однажды, после многих приключений в разных концах сада, мы с
сестрой Арабеллой попали в плен к индейцам (я
был Артур, Юля — Арабелла).
—
Сестра,
будь по-твоему. Но, если что случится, да падет моя кровь на твою голову!
— Так вот,
сестра, что такое твой христианский бог! Он приказывает щадить врагов для того, чтоб они потом могли предавать таким адским мучениям твоих братьев?.. Спасибо тебе,
сестра!.. Оо-о!.. Если бы я тебя тогда не послушался, мы
были бы теперь свободны,
были бы на родине… Ооооооо!..
Миша под секретом рассказал это Володе, Володя без всякого секрета — старшим братьям, а те с хохотом побежали к Варваре Владимировне и девочкам и сообщили о моих видах на Машу. И вдруг — о радость! — оказалось: после чая Маша сказала
сестре Оле, что, когда
будет большая, непременно выйдет замуж за меня.
Иногда моею любовью пользовались даже с практическими целями. Раз Юля забыла в конце сада свою куклу, а
было уже темно. Юля горько плакала: ночью мог пойти дождь, мальчишки из соседних садов могли украсть. Двоюродная
сестра Констанция сказала...
За вечерним чаем я объяснял Юле и двоюродной
сестре Констанции, что такое «ускок». Качели должны
были изображать галеру. Юля — богатую венецианскую девушку, Констанция — ее няню, я — атамана ускоков.
Она
была учительница музыки, у нее учились музыке
сестры и все наши знакомые барышни.
Катя
была вторая из
сестер, на три года моложе меня.
Да! Девочки Конопацкие с их тетей, Екатериной Матвеевной. И Люба, и Катя, и Наташа! Я повел гостей в сад… Не могу сейчас припомнить,
были ли в то время дома
сестры, старший брат Миша. Мы гуляли по саду, играли, — и у меня в воспоминании я один среди этой опьяняющей радости, милых девичьих улыбок, блеска заходящего солнца и запаха сирени.
С этой поры началось тесное сближение двух наших семей. Родственники мы
были довольно отдаленные, — троюродные друг другу братья и
сестры, но росли почти как одной семьей и чувствовали себя друг с другом ближе, чем с многочисленными двоюродными братьями.
Очень от этих постов приходилось тяжко, и, думаю, много они принесли нам вреда, особенно тем из братьев и
сестер, которые
были не так крепки, как я.
И так дальше… Очень приятная
была игра. Приятно
было из уст Любы слышать «ты» и «Витечка», приятно
было говорить Кате: «Ты, Катечка, врешь». Я в восторге пришел домой, стал обучать игре братьев и
сестер. Они с недоумением выслушали.
Настоял. Стали играть. Но и самому
было скучно говорить Мише «врешь» и от
сестры Юли слышать «Витечка, ты». Совсем оказалась неинтересная игра. Как же я этого сразу не заметил? Очень я
был сконфужен.
Тут
был уютный двухэтажный домик с маленькими окнами; весною из этих окон неслись нежные звуки рояля; стройная и высокая красавица,
сестра моего товарища, играла Шопена.
4 января
был танцевальный вечер у нас. Так уже повелось, что на святках наш день
был 4 января, — день моего рождения. Не потому, чтоб меня как-нибудь выделяли из братьев и
сестер, а просто, — только мое рождение приходилось на праздники. Но все-таки я являлся как бы некоторым центром праздника, меня поздравляли, за ужином
пили наливку за мое здоровье, после ужина товарищи иногда даже качали меня.
А мама в это время, под хлещущим дождем, стояла в темных полях над рекою и поджидала милого своего сынка. Мама думалась, и девушки-сестры, и Катя Конопацкая. Как я теперь увижу ее, как
буду смотреть в ее милые, чистые глаза? И быстрый говорок погано отстукивал в голове мутившейся от похмелья...
— Я не так понял маму. Она подробнее все рассказала мне, — она нисколько не сомневается, что ты веришь в бога, ей только
было неприятно, что ты так необдуманно и грубо ответил
сестрам, что они могли тебя понять в нежелательном смысле… Еще раз прошу, прости, брат, меня!
— Подумай, Виця, как тут нужно
быть осторожным, как нужно бережно и благоговейно подходить к вере маленьких твоих
сестер и братьев. Вспомни, что сказал Христос: «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня тому лучше
было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской». А ты так неосторожно начинаешь даже в их присутствии спорить на самые щекотливые религиозные темы.
А не возьмет, — жить стареющею девою на иждивении родителей или у замужней
сестры на положении полуэкономки, полубонны, Все пути к высшей школе
были перегорожены наглухо.
Потом, после всенощной и молебна, мы с
сестрами и пришедшими черными Смидовичами долго сидели в саду, в синей августовской темноте, пахнувшей коричневыми яблоками,
пели хором. Особенно одна песня помнится...
На лекции разговорился и познакомился со студентом однокурсником. Нарыжный-Приходько, Павел Тимофеевич. Украинец, из новгород-северской гимназии. Кудлатая голова, очки, крупные губы, на плечах плед, ходит вразвалку — самый настоящий студент. Мне приятно
было ходить с ним по улицам: вот если бы Конопацкие или
сестры увидели, с какими настоящими студентами я вожу компанию. Я и сам перестал стричь волосы и с нетерпением ждал, когда они волной лягут мне на плечи.
А между тем дома
сестры — и «белые» и «черные» — слушали меня с жадным вниманием, жадно обо всем расспрашивали, они знали все в подробностях: и про смешного, глупого и доброго Нарыжного-Приходько, и про блестящего Печерникова, и про всех профессоров, и про то, как Фауст потребовал от Мефистофеля, чтобы
было мгновение, которому он бы мог сказать: «Остановись, ты прекрасно!»
У папы
был двоюродный брат, Гермоген Викентьевич Смидович, тульский помещик средней руки. Наши семьи
были очень близки, мы росли вместе, лето проводили в их имении Зыбино. Среди нас
было больше блондинов, среди них — брюнетов, мы назывались Смидовичи белые, они — Смидовичи черные, У Марии Тимофеевны, жены Гермогена Викентьевича,
была в Петербурге старшая
сестра, Анна Тимофеевна, генеральша; муж ее
был старшим врачом Петропавловской крепости, — действительный статский советник Гаврила Иванович Вильмс.
Анна Тимофеевна узнала, что мы с братом Мишею в Петербурге, и написала
сестре, чтобы мы обязательно посетили ее. Приняла очень радушно, потребовала, чтоб мы их не забывали. Пришлось раза два-три в год ходить к ним. Мучительные «родственные» визиты, чувствовалось, что мы им совершенно ненужны и неинтересны — «родственники из провинции». И нам там
было чуждо, неуютно. Но если мы долго не являлись, Анна Тимофеевна писала об этом в Тулу
сестре.
Была у него
сестра, — я у него видел ее портрет: стройная красавица с надменными глазами, Леонид рассказывал, — прекрасная пианистка: «Бетховена вот как лупит, Моцарта — фьюу!
Но когда я приезжал в Тулу, когда
сестры, «белые» и «черные», обсев, жадно слушали мои рассказы, — все, что
было в Петербурге, начинало и в собственном моем представлении кипеть и сверкать, делаться красивым и завлекательным.
Всего мне больше
были по душе троюродная
сестра Инна и родная — Маня.
Из Одинцова поехал в Каменку. Там хозяйничал мамин брат, дядя Саша, а в отдельном флигеле жила бывшая владелица имения, „баба-Настя“ —
сестра бабушки, моя крестная мать, добрая и простая старушка с умными глазами. Тут-то уж, конечно, можно и нужно
было расцеловаться с нею по-хорошему. Но я обжегся на молоке, губы еще
были в пузырях. И я поздоровался с нею — за руку! Пожал руку. Видел ее огорченные и удивленные глаза и понял, что опять сделал глупость.
Бывая на праздниках в Туле, я иногда, по старой привычке, заходил к Конопацким. Все три сестры-красавицы
были теперь взрослые девушки, вокруг них увивалась холостая молодежь, — почему-то очень много
было учителей гимназии. Однажды сидели мы в зале. Вдруг быстро вошел худенький молодой человек с незначительным лицом, наскоро поздоровался…
Еще он любил
петь из опер, Катя ему аккомпанировала,
сестры слушали, пряча улыбку.
Чувствовалось — не вырвать из души того, что между нами
было, никогда мне эта девушка не станет чужою; и
было жалко, жалко ее, как
сестру, проданную в рабыни, и не легче
было оттого, что она сама себя продала.
У Конопацких Катя и Наташа
были невестами «на выданья», подрастали следующие
сестры (всего у Конопацких
было десять человек детей, из них семь дочерей).
По-прежнему я
был учителем и кумиром моей «девичьей команды». Она состояла из родных моих
сестер, «белых Смидовичей» — Юли, Мани, Лизы, и «черных» — Ольги и Инны. Брат этих последних, Витя Малый, убоялся бездны классической премудрости, вышел из шестого класса гимназии и учился в Казанском юнкерском училище. Дома бывал редко, и я его, при приездах своих на каникулы, не встречал. Подросли и тоже вошли в мою команду гимназист-подросток Петр и тринадцати-четырнадцатилетняя гимназисточка Маруся — «черные».