Неточные совпадения
Это все — для общего понимания последующего. А теперь прекращаю связный рассказ.
Буду в хронологическом порядке передавать эпизоды так, как они выплывают в памяти, и
не хочу разжижать их водою для того, чтобы дать связное повествование. Мне нравится, что говорит Сен-Симон: «То здание наилучшее, на которое затрачено всего менее цемента. Та машина наиболее совершенна, в которой меньше всего спаек. Та работа наиболее ценна, в которой меньше всего фраз, предназначенных исключительно для связи идей между собою».
Чувствовалось, что в отношениях к ней дедушки
есть что-то неладное и стыдное, о чем папа с мамой, уважая и любя дедушку,
не могли и
не хотели рассуждать.
Папа никогда
не давал ложных медицинских свидетельств. Однажды, — это
было, впрочем, много позже, когда мы со старшим братом Мишею уже
были студентами, — перед концом рождественских каникул к брату зашел его товарищ-студент и сказал, что
хочет попросить папу дать ему свидетельство о болезни, чтоб еще недельку-другую пожить в Туле. Миша лукаво сказал...
— Скажи, пожалуйста, что ты, собственно,
хотел этим сказать? «Тот
будет с пузом». Какая пошлость! Да неужели ты находишь это остроумным?.. И написал-то еще на чужой вещи,
не своей!
Мать ему отвечает, что внешние дары —
не в нашей власти, но что всякий может, если
хочет, делать окружающим добро, и тогда все
будут его любить.
Индейцы взрезали мне живот и стали наматывать мои кишки на колесо, усеянное остриями. При такой пытке человек испытывает ужаснейшие страдания, а между тем непрерывно хохочет душу раздирающим хохотом, потому что в человеке
есть такая смеятельная кишка, и если за нее тянуть, то человек смеется,
хочет —
не хочет.
— Что ж, я готов. Только, может
быть, Маша
не хочет?
Но самое замечательное, самое непонятное и всего больше поражавшее мой ум
было в нем то, что он только очень редкие фразы говорил по-русски, больше же всего говорил на великолепном французском языке,
хотя кругом ни одного француза
не было.
— Раз ты чувствуешь, что это твое призвание, то противиться ему, конечно,
не следует. Хорошо,
будь моряком. Но ты кем
хочешь быть, — матросом, чтобы только мыть шваброй полы на корабле, или капитаном, чтобы управлять кораблем?
Когда я
был в приготовительном! классе, я в первый раз прочел Майн-Рида, «Охотники за черепами». И каждый день за обедом в течение одной или двух недель я подробно рассказывал папе содержание романа, — рассказывал с великим одушевлением. А папа слушал с таким же одушевлением, с интересом расспрашивал, — мне казалось, что и для него ничего
не могло
быть интереснее многотрудной охоты моих героев за скальпами. И только теперь я понимаю, — конечно, папа
хотел приучить меня рассказывать прочитанное.
— Э! Все в божьей воле! Я вот сама никогда ни с кем
не знакомилась, собиралась в монастырь, — а вот вышла же за папочку. Господь
захочет, — все
будет так, как надо.
— Какую ж долю ты мне предлагаешь? —
Спросил Геракл, оборотяся ко другой,
Которая пред ним стояла
Во всем величии своем.
Она
была не так прекрасна,
Как Сладострастье, но зато
К себе всех смертных привлекало
Ее спокойное лицо.
На Геркулеса посмотревши.
Она сказала: «Если ты
Захочешь следовать за мною.
То брось все сладкие мечты.
Не предаваяся покою.
Не испугавшися труда,
Ты должен трудною дорогой
Идти без страха и стыда.
Они, пожалуй,
были белые, но белизной какой-то подозрительной, с переливом в желтизну разных оттенков; на концах пальцев оставались сплющенные кончики, которые никак
не хотели налезать на пальцы.
Не мог я к нему подойти,
не мог заговорить таким языком, чтоб он
хотя бы понял, о чем я говорю. Я стал рассказывать, что люди, которые на земле жили праведно, которые
не убивали,
не крали,
не блудили, попадут в рай, — там
будет так хорошо, что мы себе здесь даже и представить
не можем.
Последние два стиха, когда они уже
были написаны, — я сообразил, —
не мои, а баснописца Хемницера: он себе сочинил такую эпитафию. Ну что ж! Это ничего. Он так прожил жизнь, — и я
хочу так прожить. Почему же я
не имею права этого пожелать? Но утром (
было воскресенье) я перечитал стихи, и конец
не понравился: как это молиться о том, чтоб остаться голым! И сейчас же опять в душе заволновалось вдохновение, я зачеркнул последний стих и написал такое окончание...
В достоинстве прежних моих стихотворений я
не совсем
был уверен. Но здесь никаких колебаний уж
не могло бить: стихи, без всякого сомнения,
были очень сильны, проникнуты пламенным гражданским чувством и вообще — безупречны.
Хотя бы рифмы, например: «луч» — к нему рифма
не «из туч», а — «Могуч».
Я
хотел возразить, что все это
было вовсе
не так, но папа
не давал мне ничего сказать.
Я сцепился с ним, возражал, выяснял свою мысль. Но Печерников ловко переиначивал мои слова, чуть-чуть сдвигал мои возражения в другую плоскость и победительно опровергал их, а я
не умел уследить, где он мои мысли передвинул. Сплошная
была софистика, но я
был против нее бессилен. А Печерников
не хотел знать пощады. Приперев меня своими возражениями к стене, он говорил...
Большинство с этим согласилось. Я
не решался очень настаивать: уж конечно, если Печерников
захочет блистать, то я постоянно
буду попадать в то положение, в каком очутился на его реферате.
— Тут я вспомнил, — прибавил он, — ряд его поступков, которые очень казались странными. Помните, раз зимою, у него: стаканов лишних
не было, я
хотел налить себе в его стакан, он закрыл его рукою и
не дал; я его обругал тогда, а он уперся на своем: „Это мой каприз, —
не дам!“ Ясно, почему
не хотел дать.
Он
был сын полковника, учился в кадетском корпусе, потом поступил в военное училище, но кончать
не захотел, а пошел отслуживать казенный кошт солдатом,
не пожелал пользоваться никакими льготами, жил и служил как простой рядовой.
Ясно
было, что
хочет предложить пойти по его специальности. Мне очень
было жалко, что
не могу ответить ему, как он желал. И я сказал...
Я вам вообще
хотел сказать: у вас
есть несомненная беллетристическая жилка, и я бы вам советовал ею
не пренебрегать.
— Оратор указал на то, что я служу родине пером. Господа! Трудная это служба! Я
не знаю,
есть ли на свете служба тяжелее службы русского писателя, потому что ничего нет тяжелее, как
хотеть сказать, считать себя обязанным сказать, — и
не мочь сказать. Когда я думаю о работе русского писателя, я всегда вспоминаю слова Некрасова о русской музе — бледной, окровавленной, иссеченной кнутом. И вот, господа, я предлагаю всем вам
выпить не за государя-императора, а
Рассказал я этот случай в наивном предположении, что он особенно
будет близок душе Толстого: ведь он так настойчиво учит, что истинная любовь
не знает и
не хочет знать о результатах своей деятельности; ведь он с таким умилением пересказывает легенду, как Будда своим телом накормил умирающую от голода тигрицу с детенышами.
— Он, профессор Мечников,
хочет… исправить природу! Он лучше природы знает, что нам нужно и что
не нужно! У китайцев
есть слово «шу». Это значит — уважение. Уважение
не к кому-нибудь,
не за что-нибудь, а просто уважение, — уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной с водою в колеях, дороге… Когда, мы, наконец, научимся этому уважению к жизни?
Референт обвинял вас в незнании основных правил и приемов медицины, радовался, что вы бросили практику, убедившись в своей бездарности, называл вас
не только невеждой, но и шарлатаном; Да и лгуном, потому что медики, выходят знающие, если учатся. Им и операции дают делать, и материала масса под рукой, А вы
не хотели учиться, на лекции
не ходили, оттого ничего
не знаете. Да и
не умны, потому что прачке, которой
было вредно ее ремесло, вы должны
были сказать: „Брось работу,
не будь прачкой“ и т. п.
Я на это возражал; если бы он и в таком случае остался служить, то ему просто нельзя
было бы подавать руки, но то, что он и без этого целый ряд лет прослужил полицейским врачом, достаточно его характеризует с политической и общественной стороны,
хотя я
не отрицаю, что человек он милый.