Неточные совпадения
«Мне шел 24‑й год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была
вера, и, после бурных кризисов и сомнений, в ней воцарилась
религиозная пустота.
Поэтому
религиозное мироощущение неизменно сопровождается известным разочарованием в этом мире, пессимизмом в отношении к данному его состоянию, тем, что иногда зовется «мировой скорбью», но в то же время пессимизм этот есть только тень, которую бросает свет радостной
веры, сулящей победу над миром, подающей надежду на освобождение и спасение.
Для
религиозного самоощущения решающим остается одно: прикосновение Божества,
вера, «яко есть» [На значение пессимизма и потребности искупления указывают с особой настойчивостью философы пессимизма Гартман и Древе.
Доказательства бытия Божия вообще уже самым появлением своим свидетельствуют о наступлении кризиса в
религиозном сознании, когда по тем либо иным причинам иссякают или затягиваются песком источники
религиозного вдохновения, непосредственно сознающего себя и откровением, но та
вера, которая призывается сказать горе: «двинься в море» [«Иисус же сказал им в ответ:…если будете иметь
веру и не усомнитесь… то… если и горе сей скажете: поднимись и ввергнись в море, — будет» (Мф. 21:21).], не имеет, кажется, ровно никакого отношения к доказательствам.
Обычно это
религиозное опознание называется
верой, которая и получает поэтому столь центральное значение в гносеологии религии: анализ природы
веры есть своего рода «критика
религиозного разума».
Таким же образом доводами рассудка нельзя разрушить и непосредственной очевидности
веры как самостоятельного источника
религиозного восприятия, ее возможно потушить, обессилить, но не разубедить.
Вера в Бога рождается из присущего человеку чувства Бога, знания Бога, и, подобно тому как электрическую машину нельзя зарядить одной лекцией об электричестве, но необходим хотя бы самый слабый заряд, так и
вера рождается не от формул катехизиса, но от встречи с Богом в
религиозном опыте, на жизненном пути.
А потому и предмет
веры, — ее догматическое содержание, — всегда превышает наличный
религиозный опыт.
Квакеры — разновидность протестантизма, основанная английским ремесленником Джорджем Фоксом (1624–1691); квакеры отрицают
религиозные обряды, таинства, не признают церковной иерархии и духовенства.] и им подобными представителями сродных им антидогматических и анархических течений в религии), что только реальное содержание наличного
религиозного опыта или личного откровения составляет предмет
веры, всякое же предание, письменное или устное, литургическое или обрядовое, как таковое, уже противоречит живой
вере.
На этом основании можно и должно научаться
вере, и правая
вера, правые догматы, «православие», есть и задача для
религиозной жизни, а не одна только эмпирическая ее данность.
Но они получают жизненное значение, поскольку становятся предметом деятельной и живой
веры, надежды и любви, регулятивом
религиозной жизни.
Поэтому содержание
веры всегда превышает личный
религиозный опыт,
вера есть дерзание и надежда.
Внешняя принудительность истин
веры не отвечала бы основным требованиям
религиозного сознания, и достоинству чтущего нашу свободу Божества не соответствовало бы насиловать нашу личность, хотя бы даже логическим принуждением или насилием знания.
В этой отчужденности от
веры заключается одна из поразительных особенностей нашей эпохи, благодаря которой одни, умы более грубые, видят в
вере род душевного заболевания, а другие — «психологизм», субъективизм, настроение, но одинаково те и другие не хотят считаться с гносеологическим значением
веры как особого источника ведения и в
религиозном опыте видят только материал для «
религиозной психологии» или психиатрии.
Это знает по собственному опыту каждый, живущий
религиозной жизнью, и это же свидетельствуется в
религиозной письменности [В Послании к Евреям начальником и совершителем
веры называется сам Христос.
Итак,
вера имеет две стороны: субъективное устремление, искание Бога,
религиозная жажда, вопрос человека, и объективное откровение, ощущение Божественного мира, ответ Бога.
И это объективное содержание
веры имеет для верующего полную достоверность, есть его
религиозное знание, полученное, однако, путем откровения.
Ошибочно поэтому думать, что
вера соответствует лишь детскому состоянию
религиозного сознания, а в более зрелом возрасте заменяется и вытесняется знанием — философией и наукой (хотя и «духовной»), вообще гнозисом.
Отношение между
верой и гнозисом вообще принадлежит к тончайшим вопросам
религиозной гносеологии.
Герои
веры,
религиозные подвижники и святые, обладали различными познавательными способностями, иногда же и со всем не были одарены в этом отношении, и, однако, это не мешало их чистому сердцу зреть Бога, ибо путь
веры,
религиозного ведения, лежит поверх пути знания [Вот какими чертами описывается
религиозное ведение у одного из светильников
веры.
Это маскируется благодаря бесспорной личной религиозности и
религиозному темпераменту Шлейермахера, который сам, несомненно,
религиознее своей философии, представляющей собой (подобно якобиевскому учению о
вере) просто pis aller [Вынужденная замена того, что является недоступным; неизбежное зло (фр.).], попытку спасти древнее благочестие от натиска рационализма и критицизма.
«Для эпох неудержимого упадка определенной религии характерно, что исполнения
религиозного искусства процветают здесь как никогда при иных обстоятельствах, между тем как творческая способность к созданию
религиозных произведений подлинного величия и настоящей глубины угасает вместе с неомрачимым доверием и непоколебимой силой
веры.
Здесь мы имели в виду лишь отличить и противопоставить учение о чувстве как основе религии учению о
вере, причем главное отличие первого мы видим в субъективности, бесформенности, аморфности
религиозного чувства, его алогичности, переходящей в антилогичность, в его адогматизме и
религиозной слепоте.
Правда, нравственная воля называется у Канта «практическим разумом», для которого установляется свой особый канон, причем этот «разум» постулирует основные
религиозные истины: бытие Бога, свободу воли и личное бессмертие, но каким бы именем мы ни называли
веру, ее существо от этого не изменится: ЕСИ произносит только она, постулаты же лишь постулируют, но сами по себе бессильны утверждать бытие Божие, это составляет, конечно, дело
веры.
Пускай вдумаются в смысл тех рассказов Библии, когда Бог, для целей
религиозного строительства или для испытания
веры, разрешал или даже повелевал деяния, нравственности заведомо противоречившие: жертвоприношение единственного сына, кровавое истребление целых народов, обман, воровство.
Религиозный имманентизм, к которому и сводится сущность психологизма в религии, враждебно направляется против
веры в трансцендентного Бога и тем самым уничтожает своеобразную природу религии, подвергая при этом ложному и насильственному истолкованию основные
религиозные понятия.
В наш век трудно уверить людей, что
вера есть чуждый своеволия, субъективизма и каприза путь искания
религиозной истины, причем добытое на этом пути имеет за собой всю принудительность объективной истины, требующей самоотверженного себе служения.
Сила
веры, ее, так сказать, гениальность измеряется именно той степенью объективности, какую в ней получает религиозно открываемая истина: такая
вера призывается двигать горами, от нее требуется свою объективность
религиозной истины ставить выше объективности эмпирического знания, которое говорит, что гора неподвижна: crede ad absurdum [Верь до абсурда (лат.)], таков постулат
веры.
Зачинатель новой религии полагает свой личный
религиозный опыт в ее основу, затем этот последний обрастает созвучным соборным опытом ее последователей, каждый религиозно живой человек приносит камешек за камешком для этого здания, коллективность перерождается в кафоличность, переплавляется в церковность, возникает религия, «
вера».
Религиозный опыт каждого отдельного человека не дает ощутить всю полноту религии, однако обычно бывает достаточно живого касания к
религиозной реальности, которое дается
верою, в одном только месте, и тогда принимается, как постулат, как надежда, как путь, и все остальное содержание религии, все ее обетования.
Поэтому совершенно нет нужды каждому в своем личном опыте
веры иметь все содержание данного
религиозного учения, подобно тому как нет необходимости для того, чтобы постигнуть природу науки, пройти весь научный путь человечества в своем личном опыте, достаточно познать ее на любом частном случае.
Вообще, миф завладевает всеми искусствами для своей реализации, так что писаное слово, книга, есть в действительности лишь одно из многих средств для выражения содержания
веры (и здесь выясняется
религиозная ограниченность протестантизма, который во всем церковном предании признает только книгу, хочет быть «Buch-Religion» [Книжная религия (нем.).]).
Другие отвергают догмат во имя
религиозного целомудрия: им кажется, что выраженная в догматической формуле
вера не есть уже
вера, как и «мысль изреченная есть ложь» [Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Silentium!» (1830) (Тютчев Ф. И. Соч...
По сравнению с мышлением низшею формою
религиозного сознания является то, что обычно зовется «
верою» и что Гегель характеризует как знание в форме «представления» (Vorstellung): на ней лежит печать субъективности, непреодоленной раздвоенности субъекта и объекта.
В действительности же, в противность Гегелю,
религиозная достоверность существенно иная, чем философская, поскольку
вера отлична от дискурсивного мышления, а мифологема от философемы.
Догмат
веры потому не оказывает давления на свободу философского исследования, что его
религиозная значимость лежит в иной плоскости и не ставится под вопрос философским сомнением.
И пусть не указывают на то, что
религиозной философии почти не было в классическую эпоху религии — в век первохристианства, ибо эта короткая пора первой
веры и радости, озаренная Пятидесятницей [В день Пятидесятницы совершилось сошествие Св.
К счастью, дело обстоит наоборот: религия не утверждается на рассудочном постижении, она стоит в самой себе, и, напротив, для нее указанная антиномия как раз создает постоянный и незаменимый импульс, она есть нерв религии, придает ей глубину и движение и, хотя и неразрешимая, она постоянно разрешаема в
религиозной жизни, вновь и вновь переживаясь как источник
религиозных озарений в пламени
веры.
Переведенное на
религиозный язык, т. е. на язык отрицательного богословия, кантовское учение о вещи в себе, установляющее права
веры («практического разума») и открывающее двери мистике, получает совершенно особенное значение.
Такова предельная интуиция
религиозного самосознания и исходная аксиома
веры, которая приемлется или отвергается в глубочайших недрах целостного
религиозного духа до всякой рефлексии и ранее всякой философии; последняя лишь выявляет и осуществляет разные возможности, заложенные в уже принятом решении, дает ему философскую транскрипцию.
Здесь в законные права вступает
религиозная интуиция или
вера: о нездешних корнях нашего бытия нам может поведать только откровение, неизбежно выливающееся в форму мифа, который затем уже может получить и философскую обработку, быть положен в основу философемы.
При свете христианской
веры могут получать справедливую оценку те истины, которые наличествуют в догматических учениях нехристианских религий, и те черты подлинного благочестия, которые присущи их культу. Но и для такого признания совсем не нужно стремиться во что бы то ни стало устроить какой-то
религиозный волапюк или установить междурелигиозное эсперанто.
Между прочим, нельзя не поражаться близостью основного и наиболее интимного мотива федоровской религии;
религиозной любви к умершим отцам, к существу египетской религии, которая вся вырастает из почитания мертвых: весь ее культ и ритуал есть разросшийся похоронный обряд [Египетская религия основана на
вере в загробное существование и воскресение для новой жизни за гробом, причем культ богов и умерших Озириса и Озирисов (ибо всякий умерший рассматривался как ипостась Озириса) сливается в один ритуал.
Вера в теократическую помазанность власти в язычестве связывалась с общим его
религиозным натурализмом: как в живых ликах природы оно видело иконы Божества, так и в естественной иконе власти усматривало уже явное присутствие силы Божества, тем совершая благочестивое идолопоклонство.
Носители прежней власти, теряя
веру в церковную для нее опору и живое чувство
религиозной связи с подданными, все больше становились представителями вполне светского абсолютизма, борющегося с подданными за свою власть под предлогом защиты своих священных прав: священная империя, накануне своего падения, вырождается в полицейское государство, пораженное страхом за свое существование.