Неточные совпадения
Если это и не умаляет царственной
природы красоты и не должно влиять
на ее оценку для тех, кому она ведома, то этим, конечно, вносится элемент фактической обусловленности, интуитивности в трансцендентальный анализ чувства прекрасного.
«Что мы ощущаем и воспринимаем в религиозных переживаниях, есть не
природа вещей, а ее действие
на вас.
Во всех этих определениях бросается в глаза, что религия чувства, основанная
на ощущении бесконечного, космического единства, отнюдь не содержит в себе идеи Бога, которая тем не менее постоянно подразумевается Шлейермахером и вводится посредством «т. е.», как в приведенной тираде, причем делается спинозовское уравнение: deus sive natura [Бог или
природа (лат.) — выражение из «Этики» Б. Спинозы.].
Потому здесь не имеет решающего значения и количественный критерий: едва ли хоть один вселенский собор был действительно вселенским в том смысле, чтобы
на нем были представители всех поместных церквей, и наоборот, собор, имевший внешние признаки вселенского, мог оказаться «разбойничьим» и еретическим (Ефесский [
На Эфесском соборе 449 г. под председательством александрийского епископа Диоскора было осуждено учение папы Льва I о двух
природах в одном лице («дифизитство») и отлучен константинопольский епископ Флавиан.
Поэтому совершенно нет нужды каждому в своем личном опыте веры иметь все содержание данного религиозного учения, подобно тому как нет необходимости для того, чтобы постигнуть
природу науки, пройти весь научный путь человечества в своем личном опыте, достаточно познать ее
на любом частном случае.
Правда, оно ограничено местом (храм, священные места), предметами (святыни) и временем (богослужение, священные времена), оно образует поэтому лишь теургические точки
на линии времени, но эта частичность ведь вообще соответствует
природе рели
«Нет такой
природы (по свидетельству ап. Иоанна), для которой Бог был бы видим [Ориген ссылается
на слова ап. Иоанна: «Бога не видел никто никогда; единородный Сын, Сущий в недре Отчем, Он явил» (Иоан. 1, 18).
Притом и самое сотворение наше есть верх благости» [Иб., 21.]. «Поелику всякая разумная
природа хотя стремится к Богу и к первой причине, однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мною; то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя сих мучений, пускается она в новое плавание, чтобы или обратить взор
на видимое и из этого сделать что-нибудь богом, или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
В положительном богословии, именно при анализе значения и смысла имен Божиих, Дионисий неизменно указывает
на трансцендентную, превышающую всякую сущность,
природу Божества; поскольку она раскрывается в данном имени Божием, οι — privatium здесь уступает место υπέρ, метод отрицания методу трансцендирования и гиперболирования (per emendationem).
«Мощь (δύναμις) и энергия общи триипостасной
природе и действуют вовне и делятся
на тысячи.
И даже «первейший открыватель и самый всеобщий носитель свойств беспредикатного Эн, Метатрон, первородный сын божий, стоящий во главе всех других Зефиротов и управляющий ими» (69), которому усвояются все предикаты Иеговы, «имя которого есть как имя Божие», «несмотря
на всю возвышенность свою над другими Зефиротами, отнюдь не имеет божественной
природы; он есть тварь в ряду других тварей, хотя бы первейшая и более чистая… он называется ангелом и причисляется к Зефиротам, называется слугою Иеговы, хотя и старейшим; точно так же Метатрон носит название Адама Кадмона83, первого небесного человека, в том смысле, что он есть первое и совершеннейшее творение Божие, по образу которого создан и Адам, — поэтому Метатрону часто усвояется эпитет creatus»84 (71).
В доказательстве антитезиса Кант указывает
на то, что свобода, допущенная в качестве первой причинности, все-таки не помогает делу, потому что не способна вступить в причинную связь, будучи от нее принципиально отлична, а потому или не может начать причинного ряда, или же его разрывает. «
Природа и трансцендентальная свобода отличаются как закономерность и незакономерность» (371).
III Bd (1858), 123.], представляет собой одновременно мистика, ясновидца
природы, и метафизика, облекающего свои мистические постижения в своеобразную спекулятивно-мистическую систему, именно систему, ибо «дух системы» необычайно силен в Беме, несмотря
на внешнюю беспомощность его изложения.
В другом месте он говорит: «Это сказано, однако, не в том смысле, будто я совсем не могу заблуждаться: ибо некоторые вещи недостаточно выяснены, и они описаны как бы с единого взгляда
на великого Бога, ибо колесо
природы обращается слишком быстро, и человек своим полумертвым и косным постижением не может достаточно охватить их» (331, § 41).
Таким образом, по мысли Беме,
природа в сущности не создана, но, так сказать, автоматически, с правильностью часового механизма, с которым так часто сравнивается у Беме мироздание, возникает в Боге и раскрывается
на разных ступенях.
Столь же в бемовском духе развито и следующее объяснение мирового зла и несовершенства из божественной полноты: «
На вопрос, почему Бог не создал всех людей таким образом, чтобы они руководствовались одним только разумом, у меня нет другого ответа, кроме следующего: конечно, потому что у него было достаточно материала для сотворения всего, от самой высшей степени совершенства до самой низшей; или, прямее говоря, потому, что законы
природы его настолько обширны, что их было достаточно для произведения всего, что только может представить себе бесконечный ум» (ib., 62)134.].
В вечной
природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня»
на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил
природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой для царства радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует бытие.
Но тогда со всей силой поднимается вопрос о самостоятельном смысле множественного и относительного, об его,
природе и происхождении: каким образом возникают вся эта пена, волны и зыбь
на поверхности Абсолютного?
Хотеть себя в собственной самости, замыкать себя в своей тварности как в абсолютном — значит хотеть подполья и утверждаться
на нем [Двойственная и противоречивая
природа тварности, сотканная из божественности и ничтожества, не допускает имманентного обожествления человека, которое составляет отличительную черту антропологии Н. А. Бердяева с ее своеобразным мистическим фейербахианством (см. талантливую и интересную его книгу: «Смысл творчества.
Вся неисходность противоположения единого и всего, заключенная в понятии всеединства, сохраняется до тех пор, пока мы не берем во внимание, что бытие существует в ничто и сопряжено с небытием, относительно по самой своей
природе, и идея абсолютного бытия принадлежит поэтому к числу философских недоразумений, несмотря
на всю свою живучесть.
Печать троичности лежит и
на всей
природе (как об этом с особенной энергией говорит Я. Беме), образ св.
«Законы
природы», идея о все общей мировой детерминированности, о каком-то perpetuum mobile [Вечный двигатель (лат.).] есть необходимое вспомогательное орудие познания, его прагматические костыли, опираясь
на них человек расширяет свою мощь и положительную свободу.
Вопрос о софийной
природе понятий [Учение Николая Мальбранша о видении вещей в Боге и о богопознании как сущности познания вещей представляет большую аналогию к учению, здесь развиваемому (обстоятельный очерк учения Мальбранша
на русском языке см. у Μ. Η. Ершова.
В начале, т. е. в Софии, через Софию,
на основании Софии, Софиею, сотворил Бог актом неизреченного и непостижимого во всемудрости и всемогуществе творчества, силу и
природу коего мы ощущаем в каждом дыхании, в каждом миге своего бытия, небо и землю.
Вся
природа «мучится и стенает» от «суеты и тления»,
на которое обречена она в материальности и непросветленности своей, вся она еще не есть то, что она есть.
Как закруглилась бы фихтевская космогония, совершающаяся путем отражения я в зеркале не-я, если бы можно было обойтись одними логическими импульсами и не надобился еще тот досадный «внешний толчок» [В «философии хозяйства» Булгаков писал: «Более всего Фихте повинен в том, что он уничтожает
природу, превращая ее лишь в не-л и в «aüssere Anstoss» (внешний толчок> для я, и тем самым всю жизненную реальность оставляет
на долю я» (Булгаков С. Н. Философия хозяйства.
Природа, как Суламита, стремится к жениху, тоскует о нем, ищет его
на стогнах, а когда находит, то блаженно изнемогает от любви: «Левая рука его у меня под головой, а правая обнимает меня» (Песнь Песней. 8:3).
«С какими стихиями она соединена первоначально, в тех пребывает и по разрушении, как бы поставленная стражем своей собственности, и по тонкости и удобоподвижности духовной силы не оставляет собственно ей принадлежащего при растворении этого с однородным, не подвергается никакой ошибке при раздроблении
на мелкие части стихий, но проницает собственные свои, смешанные с однородными, и не ослабевает в силах, проходя с ними, когда разливаются во вселенной, но всегда остается в них, где бы и как бы ни устрояла их
природа.
«Итак, мыслимое по противоположности с добром по сущности не существует, так как что не существует само в себе, то не существует совсем: следовательно, зло есть не бытие, а отрицание бытия. Мы понимаем зло не как нечто самостоятельное в нашей
природе, но смотрим
на него, как
на отсутствие добра» [См. Несмелое, цит. соч. 407–410, 500.].
Очевидно, что для тех, кто порчу
природы считает почти субстанциальной и в самом рождении человека видит узел греха, боговоплощение невозможно
на основе тварного восхождения, восполняемого благодатной силой.
Православная Церковь чтит зачатие Богоматери, предвозвещенное ангелом «богоотцам» Иоакиму и Анне (подобно тому, как она чтит и зачатие св. пророка Иоанна Предтечи), но в то же время не изъемлет этого зачатия из общего порядка
природы, не провозглашает его «непорочным» в католическом смысле [В службе Зачатию Богородицы (Минея месячная, декабрь), в стихирах
на «Господи воззвах» читаем: «Пророческая речения ныне исполняются: гора бо святая в ложеснах водружается; лествица божественная насаждается: престол великий царев приуготовляется: место украшается боговходимое; купина неопалимая начинает прозябати, мироположница святыни уже истекает…
В Богоматери
природа, «земля», снова достигла своей вершины, той высшей чистоты и непорочности,
на которую она, и пораженная грехом, все же оказалась способна.
Прияв всю полноту человечества, Он понес
на Себе и всю тяжесть его смертной
природы и победил смерть славным Своим Воскресением.
И вместе с Ним, вознесшим
на крест плоть «со страстьми и похотьми», сопереживала искупительную муку и сама
природа в лице Пречистой матери Его, Которой воистистину орудие прошло душу.
Их
природа заключается в добре и в силу этого лишена «собственной» воли (нем.).]. «Ибо Им создано все, что
на небесах и что
на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли: все Им и для Него создано» (Колосс. 1:16).
Вместе с тем смерть стала уже благодеянием — спасением от жизни
на зачумленной земле, ибо дурной бесконечности смертной жизни, простого отсутствия смерти, бессмертия «вечного жида» не могла бы вынести человеческая
природа, и самый замысел этот был бы достоин разве лишь сатаны.
Если нельзя рассматривать язычество
на всем протяжении его существования как сплошную ложь и демонолатрию, то как определить его правду, или
природу своеобразных его откровений?
Иначе говоря, смерть, в которой Федоров склонен был вообще видеть лишь род случайности и недоразумения или педагогический прием, есть акт, слишком далеко переходящий за пределы этого мира, чтобы можно было справиться с ней одной «регуляцией
природы», методами физического воскрешения тела, как бы они ни были утонченны, даже с привлечением жизненной силы человеческой спермы в целях воскрешения или обратного рождения отцов сынами (
на что имеются указания в учении Федорова).
Воскрешение, как и рождение, есть творческий акт Божьего всемогущества, которым возвращается душе усопшего животворящая ее сила, способность создать для себя, соответственно своей
природе, тело; оно есть излияние животворящей силы Божией
на человеческую душу, т. е. акт теургический.
Разрыв мужского и женского начала, отличающий
природу власти и проявляющийся в ее жестком и насильническом характере, коренится в изначальном нарушении полового равновесия в человечестве, а вовсе не связан с той или иной частной формой государственности, которая и вся-то вообще есть внешняя реакция
на внутреннее зло в человеке.
Наиболее грандиозный пример этому дает нам священная
природа власти египетского фараона, почитавшегося сыном бога и богом, причем это убеждение
на протяжении тысячелетий определяло собой религиозно-политическую жизнь Египта.
Это изменение в самом ощущении
природы власти связано с общими успехами гуманизма и ослаблением религиозного мирочувствия, которое не могло не отразиться и
на политическом мировоззрении.
Суд никого не уничтожает, обрекая
на обращение в изначальное ничто, ибо образ Божий неистребим и бессмертен, но он показывает каждому его самого в истинном свете, в цельности его образа, данного от
природы и воссозданного свободой, и благодаря этому прозрению, видя в себе черты ложности, человек страдает, испытывая «адские» мучения.
Муки полнейшего разочарования в себе и в своем пути, а в то же время нежелание и неспособность принять это разочарование, и вдобавок еще сознание высшей своей
природы и мучительно завистливое влечение к божественному миру — терзают душу невыразимыми
на человеческом языке страданиями.
В самой
природе — хотя не Бога, а человека и вообще твари — заложена возможность не только блаженства, но и муки, причем индивидуальная неповторяемость человеческой личности простирается и
на это: всякий лик бытия имеет не только свою светлую сторону, но и свою особую изнанку или тень.