Неточные совпадения
Сознаюсь, что в порыве малодушия
я проклинал шепотом медицину и
свое заявление, поданное пять лет назад ректору университета.
Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены фельдшерского домика, на
свою будущую резиденцию — двухэтажный, очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки и холода мозгах полный тенор с голубыми ляжками: «…Привет тебе… приют священный…»
В данный момент
я этот
свой неписаный кодекс поведения нарушил.
— Ну-с, что такое? — спросил
я и сам подивился
своему тону, настолько он был уверен и спокоен.
Здесь же
я — один-одинешенек, под руками у
меня мучающаяся женщина; за нее
я отвечаю. Но как ей нужно помогать,
я не знаю, потому что вблизи роды видел только два раза в
своей жизни в клинике, и те были совершенно нормальны. Сейчас
я делаю исследование, но от этого не легче ни
мне, ни роженице;
я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.
Старый, опытный врач покосился бы на нее за то, что она суется вперед со
своими заключениями.
Я же человек необидчивый…
Довольно! Чтение принесло
свои плоды: в голове у
меня все спуталось окончательно, и
я мгновенно убедился, что
я не понимаю ничего, и прежде всего какой, собственно, поворот
я буду делать: комбинированный, некомбинированный, прямой, непрямой!..
Когда она сбросила
свой тулуп и платок и распутала сверток,
я увидел девочку лет трех.
Девочка вдруг выдохнула и плюнула
мне в лицо, но
я почему-то не испугался за глаза, занятый
своей мыслью.
Мне хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в
своем легкомыслии, в том, что
я поступил на медицинский факультет.
Я же — врач N-ской больницы участка, такой-то губернии, — после того как отнял ногу у девушки, попавшей в мялку для льна, прославился настолько, что под тяжестью
своей славы чуть не погиб.
Темная влажность появилась у
меня в глазах, а над переносицей легла вертикальная складка, как червяк. Ночью
я видел в зыбком тумане неудачные операции, обнаженные ребра, а руки
свои в человеческой крови и просыпался, липкий и прохладный, несмотря на жаркую печку-голландку.
На обходе
я шел стремительной поступью, за
мною мело фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек,
я выжимал из
своего мозга все, что в нем было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже,
я смотрел в зрачки, постукивал по ребрам, слушал, как таинственно бьет в глубине сердце, и нес в себе одну мысль: как его спасти? И этого — спасти. И этого! Всех!
Замечательный выдался денек. Побывав на обходе,
я целый день ходил по
своим апартаментам (квартира врачу была отведена в шесть комнат, и почему-то двухэтажная — три комнаты вверху, а кухня и три комнаты внизу), свистел из опер, курил, барабанил в окна… А за окнами творилось что-то,
мною еще никогда не виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком баловался.
— Почему вы в каске? — спросил
я, прикрывая
свое недомытое тело простыней.
Я взял безжизненную руку, привычным уже жестом наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У
меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда
я в упор видел смерть.
Я ее ненавижу.
Я успел обломать конец ампулы и насосать в
свой шприц желтое масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.
— Держись покрепче и лошадей придерживай,
я сейчас выстрелю, — выговорил
я голосом, но не
своим, а неизвестным
мне.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи.
Мне сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз. Не помню, сколько минут трепало
меня на дне саней.
Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в смертельном страхе думал, что у
меня на груди вдруг окажется громадное жилистое тело. Видел уже мысленно
свои рваные кишки… В это время возница завыл...
Печку давно закрыли. Гости мои ушли в
свой флигель.
Я видел, как некоторое время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Все скрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса скрыла от
меня и небо и землю.
Речь мельника была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и даже всякий жест его был пропитан уважением к науке, которую
я считаю
своей любимой, — к медицине.
И по скрипящему полу
я прошел в
свою спальню и поглядел в зеркало.
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний грохот с верхушек берез, щурился от первого солнца, шел через двор добриваться. Это было около трех часов дня. А добрился
я в девять вечера. Никогда, сколько
я заметил, такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в кустах, не приходят в одиночку. Лишь только
я взялся за скобку двери на
своем крыльце, как лошадиная морда показалась в воротах, телегу, облепленную грязью, сильно тряхнуло. Правила баба и тонким голосом кричала...
Порою нас заносило вовсе снегом, выла несусветная метель, мы по два дня сидели в Мурьевской больнице, не посылали даже в Вознесенск за девять верст за газетами, и долгими вечерами
я мерил и мерил
свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детстве жаждал куперовского «Следопыта».
Ко
мне могут привести какой угодно каверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и
я должен стать к нему лицом,
своим небритым лицом, и победить его.
Позвольте, когда еще
я трясся при мысли о
своем дипломе, о том, что какой-то фантастический суд будет
меня судить и грозные судьи будут спрашивать...
— Часа три не ешь ничего, — дрожащим голосом сказал
я своему пациенту.
Тот слушал, слушал, уставив на
меня свои вылинявшие глазки под косматыми бровями, и вдруг сказал так...
«Что это он все
свое? — уже с некоторым нетерпением подумал
я. —
Я про сифилис, а он про глотку!»
Тут пациент вытаращил на
меня глаза. И в них
я прочел
свой приговор: «Да ты, доктор, рехнулся!»
А еще через несколько минут, пробегая по полутемному коридору из амбулаторного
своего кабинета в аптеку за папиросами,
я услыхал бегло хриплый шепот...
— Без внимания, без внимания, — подтвердил бабий голос с некоторым дребезжанием и вдруг осекся. Это
я, как привидение, промелькнул в
своем белом халате. Не вытерпел, оглянулся и узнал в полутьме бороденку, похожую на бороденку из пакли, и набрякшие веки, и куриный глаз. Да и голос с грозной хрипотой узнал.
Я втянул голову в плечи, как-то воровато съежился, точно был виноват, исчез, ясно чувствуя какую-то ссадину, нагоравшую в душе.
Мне было страшно.
Тишина, и
мне показалось, что
я один во всем мире со
своей лампой.
И до всего доходил
своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и в костях и в мозгу.
Я узнал многое.