Неточные совпадения
В «городе»,
на площади против биржи,
шла будничная дообеденная жизнь.
— Куда ни
пойдешь — везде он кавалером и руку сейчас согнет. И в Кунцеве, и в Сокольниках
на кругу, и в Люблине, опять в Парке… А зимой! И в маскараде-то по две маски разом… Мы тоже ведь имеем наблюдение…
Не
на ветер летят тут деньги, а
идут на како — нибудь новое дело. И жизнь подходила к рамке. Для такого рынка такие нужны и ряды, и церкви, и краски
на штукатурке, и трактиры, и вывески. Орда и Византия и скопидомная московская Русь глядели тут из каждой старой трещины.
Речь
шла о стройке. Калакуцкий давно занимался подрядами и стройкой домов и все
шел в гору.
На Палтусова он обратил внимание, знакомил его с делами. Накануне он назначил ему быть
на Варварке в трактире и хотел потолковать с ним «посурьезнее» за завтраком.
Он — первый из «пионеров»-дворян
пошел на разведки и стал выхватывать куски изо рта толстобрюхих лавочников и целовальников.
— Видите, — сказал Калакуцкий, выпрямляя грудь. — Дел у меня несколько. Те
идут своим чередом. А вот по новому товариществу —
на вере. Расходы положим в триста пятьдесят рублей, — протянул он, — и десять процентов с чистой прибыли. Ça vous va?.. [Это вам подходит?.. (фр.).]
«Карлуша» — так его звали приятели — отряхнулся, дал лакею
на чай, поправил галстук и взял Палтусова под руку. Они
пошли не спеша в угловую комнату, где никого уже не было.
Малый в голубой рубашке натянул
на Пирожкова короткое, уже послужившее пальто и подал трость и шляпу. Иван Алексеич и зиму и лето ходил в высокой цилиндрической шляпе, которую покупал всегда к Пасхе. Он
пошел не спеша.
И
на это целый год
пошел.
«Куда же
идти?» — еще раз спросил себя Пирожков и замедлил шаг мимо цветного, всегда привлекательного дома синодальной типографии. Ему решительно не приходило
на память ни одного приятельского лица. Зайти в окружный суд?
На уголовное заседание? Слушать, как обвиняется в краже со взломом крестьянин Никифор Варсонофьев и как его будет защищать «помощник» из евреев с надрывающею душу картавостью? До этого он еще не дошел в Москве…
Иван Алексеич студентом и еще не так давно, в «эпоху» Лоскутного, частенько захаживал сюда с компанией. Он не бывал тут больше двух лет. Но ничто, кажется, не изменилось. Даже красный полинялый сундук, обитый жестью, стоял все
на том же месте. И другой, поменьше, — в лавке рядом, с боками в букетах из роз и цветных завитушек. И так же неудобно
идти по покатому полу, все так же натыкаешься
на ящики, рогожи, доски.
Барыня, должно быть, не разглядела Пирожкова. Она встала, прикрикнула
на мальчишку, заставила его подать себе корзину и
пошла к дверям. Он привстал и сказал ей...
Слюнки полились у Ивана Алексеича. Он позавтракал, ел сейчас сладкое, но аппетит поддался раздраженью. Гадость ведь в сущности это крошево
на бумаге. А вкусно смотреть. За вишневым квасом
пошли кусочки мозгов. За мозгами съедены были два куска арбуза, сахаристого, с мелкими, рыхло сидевшими зернами, который так и таял под нёбом все еще разгоряченного рта.
— Начало не плохое, — одобрительно вымолвил Осетров. — Ваш принципал — шустрый дворянин. Пока, — и он остановился
на этом слове, — дела его
идут недурно. Только он забирает очертя голову, хапает не в меру… Жалуются
на его стройку… Я вам это говорю попросту. Да это и все знают.
— Видите ли, — Осетров совсем обернулся и уперся грудью о стол, а рука его стала играть белым костяным ножом, — для Калакуцкого я человек совсем не подходящий. Да и минута-то такая, когда я сам создал паевое товарищество и вот жду
на днях разрешения. Так мне из-за чего же
идти? Мне и самому все деньги нужны. Вы имеете понятие о моем деле?
— Привилегия взята
на всю Европу и Америку. Париж и Бельгия в прошлом году сделали мне заказов
на несколько сот тысяч. Не знаю, как
пойдет дальше, а теперь нечего Бога гневить… Мои пайщики получили ни много ни мало — сто сорок процентов.
— А перед братом у вас и совести нет, — продолжала она совсем тихо. — Благо он слабоумный, дурачок, рукава жует — так его и надо грабить… Да, грабить! Вы с ним в равной доле. А сколько
на него
идет? Четыре тысячи, да и то их часто нет. Я заезжала к нему. Он жалуется… Вареньица, говорит, не, дают… папиросочек… А доктор ворчит… И он — плут… Срам!..
Она дело говорила: занять можно, но надо платить, а платить нечем. Фабрика заложена. Да она еще не знает, что за этими двумя векселями
пойдут еще три штуки. Барыня из Биаррица заказала себе новую мебель
на Boulevard Haussman и карету у Биндера. И обошлось это в семьдесят тысяч франков. Да еще ювелир. А платил он, Станицын, векселями. Только не за тридцать же тысяч соглашаться!
—
Идет порядочно. Только вот теперь я реже буду ездить
на фабрику.
Жил сначала в наездниках
на помещичьих заводах, пил редко, за лошадьми ухаживал умело, отличался большой чистоплотностью и ценил в хозяйке то, что она любит лошадей, знает в них толк и жалеет их: ездит умеренно, зимой не морозит ни лошадей, ни кучера, когда нужно —
посылает нанять извозчичью карету.
Деньги
шли у него
на кутежи, чванство, женщин и карты.
— Ну, вряд ли, — бойко, немного хриповатым голосом ответил он… — Мне двадцать шестой
пошел. Я вот Митрофана
на два года моложе.
Коляска поднималась и опускалась. Горели сначала керосиновые фонари, потом
пошел газ, переехали один мост, опять дорога
пошла наизволок, городом, Кремлем — добрых полчаса
на хороших рысях. Дом тетки уходил от нее и после разговора с Рубцовым обособился, выступал во всей своей характерности. Неужели и она живет так же? Чувство капитала, москательный товар, сукно: ведь не все ли едино?
Потом он вынес из несколько низменной комнаты, где вешалки с металлическими номерами
шли в несколько рядов, стеганую шинель
на атласе, с бобром, и калоши, бережно поставил их около лестницы, а шинель сложил
на кресло, выточенное в форме русской дуги.
Он прохаживается мелкими шажками перед дверью из карельской березы с бронзовыми скобами. Не слышно его шагов. Больше тридцати лет носит он сапоги без каблуков,
на башмачных подошвах. С тех пор как он
пошел «по купечеству», жалованье его удвоилось. Сначала его взяли в дворецкие, но он не поладил с барыней; Евлампий Григорьевич приставил его к себе камердинером.
Швейцар выбежал
на подъезд. Конюх торопливо потер щеткой бок одной из лошадей и отскочил в сторону. Кучер перебрал вожжами и заставил пару подпрыгнуть
на месте. Изморось все еще
шла и начала слепить глаза кучеру.
Евлампий Григорьевич попал
на свою зарубку… Что она такое была?.. Родители проторговались!.. Родня голая; быть бы ей за каким-нибудь лавочником или в учительницы
идти, в народную школу, благо она в университете экзамен выдержала… В этом-то вся и сила!.. Еще при других он употребляет ученые слова, а как при ней скажет хоть, например, слово «цивилизация», она
на него посмотрит искоса, он и очутится
на сковороде…
— Изволили видеть, дяденька? — начал в тот же тон Нетов. — И к чему же это исподтишка?.. И сейчас «славянолюбцы» и все такое… А сам он разве не в таких же мыслях был?.. Везде кричал и застольные речи произносил… Ведь это, дяденька, как же назвать? Честный человек
пойдет ли
на такое дело?
В кабинете — большой комнате, аршин десять в длину, — свет
шел справа из итальянского и четырех простых окон и падал
на стол, помещенный поперек, — огромный стол в обыкновенном петербургском столярном вкусе.
— Так-то оно и все
идет у нас
на Руси православной, — протянул Капитон Феофилактович и, прищурившись
на гостя, подзадоривающим тоном спросил: — Читал, как вас с дяденькой-то ловко отщелкали, ась?..
— Отчего шпыняют вас?! Оттого, что вы какого-нибудь голоштанного кандидатишку
пошлете за границу отхожие места изучать, с меня же, как с платящего жителя, сдерете
на его содержание, а потом позволяете ему мудрить и эксперименты производить!.. Эх вы!..
Рот больного сводило. Он заметался
на постели. Нетову сделалось очень жутко. Сам он готов был сейчас
пойти в душеприказчики, но за дядю отвечать не мог.
— Не надо!.. Не нуждаюсь… Я вас насквозь вижу… Вы уж и теперь подыскиваете человека
на мою ваканцию. Чего глаза-то опускаешь, Евлампий Григорьевич?.. Ваше степенство! Вон и щеки у тебя пятнами
пошли…
И
пойдут трудовые деньги не
на хорошее,
на родное дело, не
на увековечение имени Лещова, а
на французских девок,
на карты,
на кружева и тряпки этой мерзкой притворщицы и набитой дуры!..»
Газеты и журнал Марья Орестовна отложила. В пакете оказались образчики материй от Ворта. Она небрежно пересмотрела их. Осенние и зимние материи. Теперь ей не нужно. Сама поедет и закажет. В эту минуту ей и одеваться-то не хочется. Много денег ушло
на туалеты. Каждый год
слали ей из Парижа, сама ездила покупать и заказывать. А много ли это тешило ее? Для кого это делалось?..
Выдумать грязную сплетню
на нее, как
на жену и женщину!
На нее! Стоило десять лет быть верною Евлампию Григорьевичу! Да, верной, когда она могла пользоваться всем… и здесь, и в Петербурге, и за границей. Ей вот тридцать второй год
пошел. Сколько блестящих мужчин склоняли ее
на любовь. Она всегда умела нравиться, да и теперь умеет. Кто умнее ее здесь, в Москве? Знает она этих всех дам старого дворянского общества. Где же им до нее? Чему они учились, что понимают?..
Волнение сразу охватило Нетова.
На лбу показались капли пота. Лицо
пошло пятнами, как утром у Краснопёрого.
— И весну, и лето, и зиму…
На это я имею полное право. Как вы будете здесь управляться — ваше дело… И без меня все
пойдет, потомственное дворянство вам дадут, Станислава 1-й степени, а потом и Анну.
— Человек
на помочах
идти не может… Все равно малолетний всегда… А стоит ему
на свои ноги встать…
Ему не раз уже приходило
на мысль, что он сам
идет по той же дороге.
Через него они воспитали в своем духе несколько миллионщиков-купцов, заставляли их поддерживать общества,
посылать пожертвования, записываться в покровители «братьев», давать деньги
на основание газет, журналов,
на печатание книг и брошюр.
— Пойдемте в церковь, — пригласил Нетов своего зятя. —
На кладбище поедете? — спросил он Палтусова и, не дождавшись ответа,
пошел торопливой, развинченной походкой.
Похоронное шествие спускалось к Большой Дмитровке. Пролетка Палтусова через Тверскую и Воскресенские ворота была уже
на Никольской, когда певчие поравнялись только с углом Столешникова переулка. Минут через пятьдесят он подъезжал к кладбищу; шествие близилось к ограде.
На снимание, заколачивание и спуск гроба
пошло немало времени. Погода немного прояснилась. Стало холоднее, изморось уже больше не падала.
Уж и ей рассказали, как ее братец
на одном придворном бале так часто забегал вперед всюду, где
шла королева, что
на него наконец обратили внимание, только не благосклонное.
Но в тесной заброшенной комнатке, где коптит керосиновая лампочка,
идет работа с раннего утра, часу до первого ночи. Восьмидесятилетняя старуха легла отдохнуть; вечером она не может уже вязать. Руки еще не трясутся, но слеза мочит глаз и мешает видеть. Ее сожительница видит хорошо и очков никогда не носила. Она просидит так еще четыре часа. Чай они только что отпили. Ужинать не будут. Та, что работает, постелет себе
на сундуке.
Крестьянский выкуп
пошел на долги.
Со свечой она прошла в кабинет отца, где пахло жуковским табаком.
На диване еще не было постлано. В зале не стояло закуски. В гостиной тоже не устроили спанья для Ники. Она дождалась прихода горничной Пелагеи — неряшливой и сонной брюнетки,
послала Дуняшу за мальчиком Митей и всем распорядилась.
—
На это надо средства. И, главное, время… Вот я и подумала… Год должна я быть свободнее… Только год… И ходить в консерваторию… или брать уроки. А как я могу? Около maman никого. Необходимо будет взять кого-нибудь… компаньонку или бонну, сиделку, что ли… Пойми, я не отказываюсь! Но ведь время
идет. А через год я могу быть
на дороге.
Тысячу рублей в месяц! Но деньги ли одни? Даже если и половину, треть этой суммы! А игра! Она сейчас бы
пошла даром. Как же ей нейти, когда нужны эти деньги, — без них и ей
на что же жить? Что делать? Искать жениха? Продавать себя?