Неточные совпадения
Я высидел уже тогда четыре года на гимназической «парте», я прочел к тому времени немало книг, заглядывал даже в «Космос» Гумбольдта, знал в подлиннике драмы Шиллера; наши
поэты и прозаики, иностранные романисты и рассказчики привлекали меня давно. Я
был накануне первого своего литературного опыта, представленного по классу русской словесности.
Даже по своей европейской выучке и культурности он
был дореформенный барин-гуманист, словесник, с культом всего, что германская наука внесла в то время в изучение и классической древности, и Возрождения, и средневековья. Уварова можно
было назвать"исповедником"немецкого гуманизма и романтизма. И Шекспира, и итальянских великих
поэтов он облюбовал через немцев, под их руководительством.
Поэтом, и даже просто стихотворцем — я не
был. В Дерпте я кое-что переводил и написал даже несколько стихотворений, которые моим товарищам очень нравились. Но это не развилось. Серьезно я никогда в это не уходил.
Снисходительно-барственный И.И.Панаев (я с ним не
был никогда лично знаком) в фельетоне"Современника"(под псевдонимом"Новый
поэт") пожалел"юного"автора за его усилия создать драму из сюжета, лишенного драматического содержания.
Граф Кушелев-Безбородко держал тогда открытый дом, где пировала постоянно пишущая братия. Там, сначала в качестве одного из соредакторов"Русского слова", заседал и An. Григорьев (это
было еще до моего переселения в Петербург), а возлияниями Бахусу отличались всего больше
поэты Мей и Кроль, родственник графа по жене.
Мне
было бы слишком прискорбно и обидно видать своих старших собратов — и в том числе такого даровитого
поэта, как Мей, — безобразно пьяными.
Тогда он уже достиг высшего предела своей мании величия и считал себя не только великим музыкантом, но и величайшим трагическим
поэтом. Его творчество дошло до своего зенита — за исключением"Парсиваля" — именно в начале 60-х годов, хотя он тогда еще нуждался и даже должен
был бежать от долгов с своей виллы близ Вены; но его ждала волшебная перемена судьбы: влюбленность баварского короля и все то, чего он достиг в последнее десятилетие своей жизни.
Оперы он не написал, а долго мечтал об этом, искал либреттистов, совсем
было сладился с
поэтом Меем; но тот только забирал с него"авансы", а так ничего ему и не написал.
Крестовский"; и слово"псевдоним"стала прибавлять к этому имени с тех пор, как появился подлинный В. (то
есть Всеволод) Крестовский,
поэт, тогда еще студент Петербургского университета.
Национальная самовлюбленность французов достигла тогда"белого каления". Даже эмиграция, в лице"поэта-солнца" — Виктора Гюго, воспела величие Парижа. В его статье (за которую ему заплатил десять тысяч франков издатель выставочного"Путеводителя") Париж назван
был ни больше ни меньше как"город-свет"–"ville-lumiere".
Я вспомнил тогда, что один из моих собратов (и когда-то сотрудников),
поэт Н.В.Берг, когда-то хорошо
был знаком с историей отношений Тургенева к Виардо, теперь только отошедшей в царство теней (я пишу это в начале мая 1910 года), и он
был того мнения, что, по крайней мере тогда (то
есть в конце 40-х годов), вряд ли
было между ними что-нибудь серьезное, но другой его бывший приятель Некрасов
был в ту же эпоху свидетелем припадков любовной горести Тургенева, которые прямо показывали, что тут
была не одна"платоническая"любовь.
И о
поэте Тютчеве он рассказал очень язвительно такую подробность — как тот где-то за границей при входе Герцена читал вслух что-то из"Колокола"(или"
Былого и дум") и восхищался так громко, чтобы Герцен это слышал, а потом, когда ветер переменился, выказал себя таким же, как и множество других, приезжавших на поклон к издателю"Колокола".
Замечательной чертой писательского"я"Некрасова
было и то, что он решительно ни в чем не выказывал сознания того, что он
поэт"мести и печали", что целое поколение преклонялось перед ним, что он и тогда еще стоял впереди всех своих сверстников-поэтов и не утратил обаяния и на молодежь. Если б не знать всего этого предварительно, то вы при знакомстве с ним, и в обществе, и с глазу на глаз, ни в чем бы не видали в нем никаких притязаний на особенный поэтический"ореол". Это также черта большого ума!
Не думаю, чтобы они
были когда-либо задушевными приятелями. Правда, они
были люди одной эпохи (Некрасов немного постарше Салтыкова), но в них не чувствовалось сходства ни в складе натур, ни в общей повадке, ни в тех настроениях, которые дали им их писательскую физиономию. Если оба
были обличители общественного зла, то в Некрасове все еще и тогда жил
поэт, способный на лирические порывы, а Салтыков уже ушел в свой систематический сарказм и разъедающий анализ тогдашнего строя русской жизни.
Если Чернышевский мог во время своего процесса упорно отстаивать свою невиновность, то Михайлову
было труднее отрицать, что он составитель прокламации. А Чернышевский
был приговорен к каторге только по экспертизе почерка его письма к
поэту Плещееву; ее производили сенатские обер-секретари, да и они далеко не все признали тождество с его почерком.
Неточные совпадения
Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского
поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они
были, это никому не
было известно; впрочем, он
был остряк, цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь.
Видно, так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в
поэтов; но слово «
поэт»
будет уже слишком.
Скажи: которая Татьяна?» — // «Да та, которая грустна // И молчалива, как Светлана, // Вошла и села у окна». — // «Неужто ты влюблен в меньшую?» — // «А что?» — «Я выбрал бы другую, // Когда б я
был, как ты,
поэт. // В чертах у Ольги жизни нет, // Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне: // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // На этом глупом небосклоне». // Владимир сухо отвечал // И после во весь путь молчал.
Блеснет заутра луч денницы // И заиграет яркий день; // А я,
быть может, я гробницы // Сойду в таинственную сень, // И память юного
поэта // Поглотит медленная Лета, // Забудет мир меня; но ты // Придешь ли, дева красоты, // Слезу пролить над ранней урной // И думать: он меня любил, // Он мне единой посвятил // Рассвет печальный жизни бурной!.. // Сердечный друг, желанный друг, // Приди, приди: я твой супруг!..»
Он слушал Ленского с улыбкой. //
Поэта пылкий разговор, // И ум, еще в сужденьях зыбкой, // И вечно вдохновенный взор, — // Онегину всё
было ново; // Он охладительное слово // В устах старался удержать // И думал: глупо мне мешать // Его минутному блаженству; // И без меня пора придет, // Пускай покамест он живет // Да верит мира совершенству; // Простим горячке юных лет // И юный жар и юный бред.