Неточные совпадения
Я сейчас же всем
своим телом поняла, что это такое значит, когда мужчина так на вас смотрит.
Мне совестно стало, что Николай оставил
мне все
свое состояние, пожизненно.
"Соскучился
я о тебе, друг мой Машенька. Надо наконец вернуться на лоно отечества. Съезжу только к
своим глупым, но добрым немцам, а там, если что-нибудь особенное не задержит, к новому году жди
меня".
Старикашки — все лучше. В тех хоть есть старомодное селадонство; по крайней мере смешно.
Я даже люблю иногда стравить их, чтоб они при
мне рассуждали о делах.
Я ничего не понимаю, но этого совсем и не надо. Женщине, если она не окончательный урод, ничего не стоит красиво отмалчиваться. А они так из кожи и лезут: щегольнуть передо
мной своими министерскими головами.
Тут
я не вытерпела. Напела-таки
я ей. Ее дело вешаться на шею такому болвану, как Кучкин; но
я слышать не могу, когда наши барыни строят нелепые фразы о
своих жертвах и страданиях.
Боже мой, как противно!
Я все прощу и мужчине, и женщине: самую гадкую безнравственность; но только не это вранье! И есть ведь дураки: начинают верить, что действительно женщина принесла им жертву, что на них накинута петля и нужно им на веки вечные поступить в крепостное услужение к
своим любовницам. Не знаю, много ли их, этаких идиотов; но если бы они не водились, и женщины перестали бы манериться!!!
— У
меня есть
свой особый кружок, — запела она и завертела головой. —
Я не могу расстаться с воспоминаниями
своей молодости. Когда покойник Тимофей Николаевич бывал у нас в Москве, он всегда говаривал:"И в шуме света не забывайте вечных начал правды, добра и красоты".
— Еще бы! — вскрикнула она, и зрачки у нее совсем закатились. — Помилуйте, он был как
свой в нашем семействе и Кудрявцев тоже; Кудрявцев учил
меня истории. Какое время!
Я его никогда не забуду. Бывало, сойдется Тимофей Николаевич у нас с Алексеем Степанычем…
Она,
я думаю, перед
своим четвергом учит наизусть статьи, выкапывает разных Спиноз, чтобы не ударить себя лицом в грязь перед
своей république des lettres.
Если б
я и решилась поехать, то разве на несколько минут поглядеть, как хозяйка драпируется в
своем Hôtel Rambouillet…
Я читывала про этот Hôtel. Были же ученые женщины. Задавали всем тон. И никто над ними не смеялся. Вероятно, там говорилось не раз и о Спинозе. Так ведь то во Франции.
Плавикова со
своим Спинозой болтала у
меня битый час Бог знает о чем, опять прослезилась, вспоминая
своего Тимофея Николаевича, и хоть бы слово о туалете. Просто дура.
Я уж никак не полагала, что у жидов есть
своя философия.
Плавикова вздумала представлять
мне своих гостей. Как нелепо! Их было человек пять, шесть. Все еще сидели за чаем. Должно быть, они не очень рано собираются, эти оборвыши. Какие растрепанные! И все — в сюртуках. Один был только во фраке.
Я где-то видала его. Фамилия его Домбрович.
Но эта мягкость, в сущности, смутила
меня еще более.
Мне делалось все больше и больше совестно, что вот есть же у нас порядочные люди, хоть и сочинители; а мы их не знаем. Да это бы еще не беда. Мы совсем не можем поддерживать с ними серьезного разговора. Этот Домбрович был очень мил, не подавляя
меня своим превосходством; но ведь так каждый раз нельзя же. Унизительно, когда с вами обходятся, как с девочкою, и говорят только о том, что прилично вашему возрасту.
Не знаю почему, но
мне захотелось послушать его. Плавикова желала, верно, совсем прельстить
меня своей любезностью...
Я рассмеялась. Читал он отрывок из романа; читал без претензий, местами забавно. Стиль его
мне понравился; женщины говорят как следует, а не как семинаристы какие-нибудь. После чтения
я спросила Домбровича: в каком журнале он помещал
свои романы?
Домбрович молча откланялся.
Мне понравилось, что он не подумал навязывать
мне своих сочинений. Ну, и
я не стала жантильничать. Очень
мне нужно. С ним, правда, довольно весело; но не открою же
я у себя четвергов с господином Гелиотроповым.
Дом
мне понравился, но самый маскарад — нестерпимая скука. Если б кто хотел узнать степень глупости наших милейших молодых людей, пусть наблюдает за ними в маскараде. Стоят как кариатиды в
своих вызолоченных касках со звездой. Подойдешь к одному из них, заговоришь… Улыбнется бараньей улыбкой, промычит не знаю что… вот вам и все остроумие. Какие подурухи могут еще интриговать наших недорослей?..
Да то ли еще рассказывал
мне Кучкин. Другая девочка из того же выпуска… Эта похитрее. Сразу не поехала ни с кем и начала поддразнивать
своих обожателей: кто больше даст. И Мишель Кувшинин, самый умный мальчик, на прекрасной дороге, теперь назначен куда-то губернатором, предлагал ей сто шестьдесят тысяч выкупными свидетельствами!!
Я таки настояла, чтобы она
меня приняла, а потом и сама не рада была. Сколько эта женщина выстрадала!
Я в первый раз видела, чтоб можно было так любить
своего мужа. И кто же этот муж? Олицетворенная солдатчина,"бурбон", как называл таких военных мой Николай, прыщавый, грязный, с рыжими бакенбардами, глупый, пошлый до крайности. Ну, такой человек, что
я бы прикоснуться к себе не дала.
— Ты
мне опротивела, ты плакса;
я и
свое и твое состояние ухлопаю на эту француженку; а если ты будешь
мне еще досаждать —
я тебя убью!
Кучкина
я окончательно отставлю от
своей особы.
На этом самом бале
я опять встретила Домбровича. Зачем он всюду шатается? Танцевать не танцует. Наблюдает, что ли, нас? Как это смешно. Эти сочинители, в сущности, фаты, и больше ничего; только и думают о
своей собственной особе. На Михайловском театре давали как-то преумную пьеску:"L'autographe". Сочинителя играл Дюпюи. Его очень ловко осмеяли: подкупили горничную, чтобы она притворилась влюбленной. И он поддался на эту удочку.
Все утро вчера металась как угорелая.
Я заказала себе домино. Эти мерзкие портнихи вывели
меня из терпения
своим плутовством.
Я придумала себе такое домино, чтоб
меня ни один урод не узнал.
Теснота и давка ужаснейшая.
Я сделала глупость, что поехала одна.
Мне стало очень неловко.
Я спросила у капельдинера, где можно взять ложу. Достала
я билет. Все бельэтажи были уже заняты.
Мне пришлось засесть в ложу первого яруса. Сидеть одной Бог знает на что похоже. Рядом — невозможные маски с пьяными мужчинами… Что делать?
Я покорилась
своей участи.
Я прошла мимо Clémence и даже, кажется, толкнула ее. Она
меня поразила
своим домино. Какая роскошь! И что за божественные духи!
Я до сих пор их слышу. Узнать ее нетрудно. Она была без маски. Двойной кружевной вуаль спущен с капишона, и только.
Я нахожу, что это гораздо удобнее. Ведь всех же узнают.
Какой-то конногвардеец (
я его где-то видала) идет с черным домино. По походке — француженка. Шлейф чудовищный. Они шли ко
мне навстречу, огибали фонтан сзади. Вдруг другое домино, светло-лиловое, опять-таки француженка, подскакивает к ним, срывает с черного домино маску и — бац, бац! Исчезла она в одну секунду.
Я просто обомлела. Офицерик оглянулся и повел
свою даму в какую-то дверку, должно быть за кулисы, что ли, оправиться…
Сначала
мне показалось, что какой-то мальчик, в бархатной черной куртке и фуражке, держит в
своих объятиях толстое, претолстое домино. Домино отбивалось. Кругом стена мужчин… Ржут!
Я остановилась в раздумьи против Декаршенок. Эта отвратительная L***, со
своим цинизмом, обдала
меня каким-то ужасом… Ну и Clémence такая же; чего же
я лезу?
Я уж было на попятный двор. Да и поздно делалось…
— Mais je veux te causer [Но
я хочу с тобой поговорить (фр.).], — перебила
я ее уже не
своим голосом.
Я просто глазам
своим не верила. Как? Эта женщина никого не гнушается, лишь бы получить триста рублей?
Меня, по крайней мере, уверяла Софи. Какая же разница между
мною и ею? Какая?..
Я запаслась всем
своим aplomb [апломбом (фр.).].
Лазаря
я перед ним не пела и не сочла нужным каяться в
своем невежестве; зачем же, в самом деле, сейчас же становиться в положение малолетней.
— Ведь мало ли, сколько есть народов, марающих бумагу? А милая Анна Петровна умиляется сердцем надо всем, что напечатано гражданской печатью. Г. Гелиотропов писал о Зундской пошлине и об истоках Нила.
Я думаю, его самого тошнит от скуки, когда он читает
свои статьи.
— Могу вас уверить. Приятель мой Венцеслав Балдевич… Вы не подумайте между прочим, что
я поляк:
я пензенский помещик. Так вот этот самый Венцеслав Балдевич камер-юнкерскую карьеру
свою этим устроил. До такого дошел совершенства в игре подушкой, что как раз все кидал ее некоторой особе и заставлял ее наклоняться. А позади этой особы стоит часто другая особа и смотрит вниз… В третьем салоне поместит старушка сынов Марса. В четвертом для пикантной беседы с дамами выберет...
Старушка на это молодец: все
свои люмьеры соберет воедино и начинает вас бомбардировать вопросами:"посмотрите, дескать, какая
я: и сочинителя вам показываю со всех сторон, да и сама учу вас уму-разуму".
— Как же вы так выдаете
своих собратов? — сказала
я.
Но к
своим перам-то, к
своей братии
я и не пойду.
Прислал
мне свою карточку.
Я его всегда называю моськой; а он не так уж дурен. Но чего
я ему простить не могу, этому физикусу, — это то, что он за
мной никогда не приударял, хоть бы немножко. Спрошу
я об нем у Домбровича. Как он насчет его сочинений? Наверно, читал же. Может быть, и встречались где-нибудь.
Вот если бы Степа приехал поскорее, эта зима могла бы пройти очень весело. В свет его, конечно, не затащишь. Он будет так же браниться, как и прежде, но
я бы его к Плавиковой. Устроила бы себе там
свой маленький двор. А в отдалении пускай себе разные Гелиотроповы отирают
свои лбы и сапят. Ça aurait du piquant [Это было бы пикантно (фр.).]. У себя бы назначила день. Для Степы выбрала бы из барынь кто поумнее. После танцев и всякого пустейшего вранья
я хоть бы немножко освежалась.
Он
меня издали и то раздражает
своим ревом.
Я знаю, что есть у нас барыни… дышат на
своих ребятишек, носятся с ними до безумия. Только и говорят, что о баветках. По-моему, это глупо и противно.
Я нахожу даже, что это
своего рода сумасшествие.
Без всякого тщеславия, взять
меня и ее:
я знаю, что более обращают внимания на
меня, чем на нее, хотя
я ничего, кроме романов, в жизнь
свою не читала.
Все, что
мне нужно для
своего собственного поведения,
я это и без книг знаю.
Ведь если не удариться ни в хозяйство, ни в благочестие, ни в добрые дела, ни в нигилизм, ни в ученость, что же остается? То, что
я теперь делаю: танцовать и выделывать коньками
свои вензеля? Так ведь это все там, наружи, на людях. А внутри, у себя дома, перед судом совести? Ничего… Так-таки ничего! Le néant! [Тщета! (фр.).]
Ну, нет у
меня своего очага. Экая беда!
Я могу завтра же выйти замуж. Неужели так просто, законным браком, по-мещански, за какого-нибудь сановника или трехаршинного кавалергарда? En fait de nouveau [И вновь (фр.).] — и будет одно лобызание!
Ничего
я не хотела.
Я даже и не думала в это время о
своем муже.
Вот тут и запятая… Точно то же на каком-нибудь soirée causante, когда уж не о чем решительно говорить, начнут, разумеется, говорить о чудесном.
Я на
свою долю, по крайней мере, раз пятьдесят слышала историю о видении Карла I, которого казнили потом… Ну и кончат всегда тем, что"в жизни человеческой есть нечто сверхъестественное!".
Я скажу вот еще что: если бы, в самом деле, можно было говорить с покойниками, например, хоть бы
мне с Николаем, тогда надо до самой смерти быть его женой духовно.
Мне не раз приходило в голову, что любовь не может же меняться. Так вот: сегодня один, завтра другой, как перчатки. Что ж удивительного, если между спиритами есть неутешные вдовы. Они продолжают любить
своих мужей… они ставят себя с ними в духовное сношение. Наверно, найдутся и такие, что не выйдут уже больше ни за кого.