Неточные совпадения
Дух России не может еще диктовать народам
тех условий, которые может диктовать
русская дипломатия.
То, что совершалось в недрах
русского духа, перестанет уже быть провинциальным, отдельным и замкнутым, станет мировым и общечеловеческим, не восточным только, но и западным.
И самым коренным грехом славянофильства было
то, что природно-исторические черты
русской стихии они приняли за христианские добродетели.
Земля
русская не
того приняла за своего суженого, ошиблась в женихе.
Та же антиномичность проходит через все
русское бытие.
Русские почти стыдятся
того, что они
русские; им чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство.
Вл. Соловьев смеялся над уверенностью
русского национального самомнения в
том, что все святые говорили по-русски.
Русское национальное самомнение всегда выражается в
том, что Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственной христианской страной в мире.
Тот же национализм проникает и в славянофильскую идеологию, которая всегда подменяла вселенское
русским.
Русский народ хочет не столько святости, сколько преклонения и благоговения перед святостью, подобно
тому как он хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.
Россия — самая не буржуазная страна в мире; в ней нет
того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает
русских на Западе.
В
русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь
тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства.
Странников в культурной, интеллигентной жизни называют
то скитальцами
русской земли,
то отщепенцами.
То же есть и в
русском сектантстве, в мистической народной жажде, в этом исступленном желании, чтобы «накатил Дух».
Не раз уже указывали на
то, что сам
русский атеизм религиозен.
Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и
русская литература, и
русская мысль, и жуткая судьба
русских писателей, и судьба
русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в
то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать
тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
С этим связано
то, что все мужественное, освобождающее и оформляющее было в России как бы не
русским, заграничным, западноевропейским, французским или немецким или греческим в старину.
Русский народ почти уже готов был примириться с
тем, что управлять им и цивилизовать его могут только немцы.
В
русской национальной стихии есть какая-то вечная опасность быть в плену, быть покорной
тому, что вне ее.
Война должна освободить нас,
русских, от рабского и подчиненного отношения к Германии, от нездорового, надрывного отношения к Западной Европе, как к чему-то далекому и внешнему, предмету
то страстной влюбленности и мечты,
то погромной ненависти и страха.
Христианское мессианское сознание не может быть утверждением
того, что один лишь
русский народ имеет великое религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие, не христианские и лишены религиозного призвания.
Эти апокалиптические, пророчественные ожидания находятся в противоречии с
тем чувством, что
русские уже град свой имеют и что град этот — «святая Русь».
То же противоречие, которое мы видим в национальном гении Достоевского, видим мы и в
русской народной жизни, в которой всегда видны два образа.
Так как царство Божие есть царство абсолютного и конечного,
то русские легко отдают все относительное и среднее во власть царства дьявола.
Русские постоянно находятся в рабстве в среднем и в относительном и оправдывают это
тем, что в окончательном и абсолютном они свободны.
По-иному, но
та же
русская черта сказалась и у наших революционеров-максималистов, требующих абсолютного во всякой относительной общественности и не способных создать свободной общественности.
Это все
та же разобщенность мужественного и женственного начала в недрах
русской стихии и
русского духа.
Недостаток мужественного характера и
того закала личности, который на Западе вырабатывался рыцарством, — самый опасный недостаток
русских, и
русского народа и
русской интеллигенции.
Русское национальное самосознание должно полностью вместить в себя эту антиномию:
русский народ по духу своему и по призванию своему сверхгосударственный и сверхнациональный народ, по идее своей не любящий «мира» и
того, что в «мире», но ему дано могущественнейшее национальное государство для
того, чтобы жертва его и отречение были вольными, были от силы, а не от бессилия.
И если отрадно иметь писателя, столь до конца
русского, и поучительно видеть в нем обнаружение
русской стихии,
то и страшно становится за Россию, жутко становится за судьбу России.
Это замечательное описание дает ощущение прикосновения если не к «тайне мира и истории», как претендует Розанов,
то к какой-то тайне
русской истории и
русской души.
Нельзя быть до
того русским и не иметь связи с православием!
Великая беда
русской души в
том же, в чем беда и самого Розанова, — в женственной пассивности, переходящей в «бабье», в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем.
Этим объясняется
то, что
русская государственность была так пропитана неметчиной и часто представлялась инородным владычеством.
И думается, что для великой миссии
русского народа в мире останется существенной
та великая христианская истина, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры…
Когда разразилась война,
то многие
русские интеллигенты делали попытки оценить ее с точки зрения интересов пролетариата, применить к ней категории социологической доктрины экономического материализма или социологической и этической теории народничества.
Так исторически изживается остаток беспросветной
тьмы в
русской народной стихии.
То, что совершается сейчас в
русской реакции, есть пьяное язычество, пьяная оргия, дошедшая до вершины.
И была какая-то ниточка, соединяющая
тьму на вершине
русской жизни с
тьмой в ее низинах.
Статья вращается вокруг вечной
темы русских размышлений, вокруг проблемы Востока и Запада.
Русские почти стыдились
того, что они
русские.
Горький, как типичный
русский интеллигент, воспринял европейскую науку слишком по-русски и поклонился ей по-восточному, а не по-западному, как никогда не поклоняется
тот, кто создает науку.
Немец должен презирать
русского человека за
то, что
тот не умеет жить, устраивать жизнь, организовать жизнь, не знает ничему меры и места, не умеет достигать возможного.
Русский человек утешает себя
тем, что за ним еще стоят необъятные пространства и спасут его, ему не очень страшно, и он не очень склонен слишком напрягать свои силы.
Это означает радикально иное отношение к государству и культуре, чем
то, которое было доныне у
русских людей.
Если
русское государство доныне хотело существовать пассивностью своего народа,
то отныне оно может существовать лишь активностью народа.
Безумны
те, которые связывают
русскую самобытность и своеобразие с технической и экономической отсталостью, с элементарностью социальных и политических форм и хотят сохранить
русское обличье через сохранение пассивности
русского духа.
Некоторые славянофильствующие и в наши горестные дни думают, что если мы,
русские, станем активными в отношении к государству и культуре, овладевающими и упорядочивающими, если начнем из глубины своего духа создавать новую, свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим на путь технического развития,
то во всем будем подобными немцам и потеряем нашу самобытность.
Нельзя полагать
русскую самобытность в
том, что
русские должны быть рабами чужой активности, хотя бы и немецкой, в отличие от немцев, которые сами активны!
Русская культурная энергия не хочет распространяться по необъятным пространствам России, боится потонуть во
тьме глухих провинций, старается охранить себя в центрах.