Неточные совпадения
Не то удивляясь, не то одобряя действия полиции, которая устроила
все так хорошо, министр покачал головою
и хмуро улыбнулся толстыми темными губами;
и с тою
же улыбкой, покорно, не желая
и в дальнейшем мешать полиции, быстро собрался
и уехал ночевать в чей-то чужой гостеприимный дворец. Также увезены были из опасного дома, около которого соберутся завтра бомбометатели, его жена
и двое детей.
И ко
всему, происходившему на суде, обнаруживали они то смягченное, сквозь дымку, любопытство, которое свойственно людям или очень тяжело больным, или
же захваченным одною огромною, всепоглощающей мыслью.
Следующий за ним, Василий Каширин,
весь состоял из одного сплошного, невыносимого ужаса смерти
и такого
же отчаянного желания сдержать этот ужас
и не показать его судьям.
С самого утра, как только повели их на суд, он начал задыхаться от учащенного биения сердца; на лбу
все время капельками выступал пот, так
же потны
и холодны были руки,
и липла к телу, связывая его движения, холодная потная рубаха.
Но холодная вода начала действовать. Помогло
и то, что дежурный надзиратель,
все тот
же старик, несколько раз лекарственно ударил Янсона по голове.
И это ощущение жизни действительно прогнало смерть,
и Янсон открыл глаза,
и остальную часть ночи, с помутившимся мозгом, крепко проспал. Лежал на спине, с открытым ртом,
и громко, заливисто храпел;
и между неплотно закрытых век белел плоский
и мертвый глаз без зрачка.
Янсон, двигаясь
все так
же медленно
и вяло, надел на себя
все, что у него было,
и повязал грязно-красный шарф. Глядя, как он одевается, господин в погонах, куривший папироску, сказал кому-то...
Солдат сурово, с опаскою взглянул на него, переглянулся с товарищем
и пощупал замок у ружья. Другой сделал так
же.
И всю дорогу до тюрьмы солдаты точно не шли, а летели по воздуху — так, поглощенные преступником, не чувствовали они ни земли под ногами, ни времени, ни самих себя.
Все так
же угрюмо надзиратель предложил ему стать палачом. Цыганок оскалил зубы
и захохотал.
Цыганок захохотал, но во рту становилось
все слаще,
и вдруг как-то странно начали неметь ноги.
Все же, выйдя на двор, он сумел крикнуть...
Первым вошел в комнату, где происходило свидание, отец Сергея, полковник в отставке, Николай Сергеевич Головин. Был он
весь ровно белый, лицо, борода, волосы
и руки, как будто снежную статую обрядили в человеческое платье;
и все тот
же был сюртучок, старенький, но хорошо вычищенный, пахнущий бензином, с новенькими поперечными погонами;
и вошел он твердо, парадно, крепкими, отчетливыми шагами. Протянул белую сухую руку
и громко сказал...
— Нет, не так. Нет, нет. Как
же я скажу? — твердила мать, покачивая головою. Она уже опять успела сесть
и вся покачивалась.
Как во
всю жизнь свою Таня Ковальчук думала только о других
и никогда о себе, так
и теперь только за других мучилась она
и тосковала сильно. Смерть она представляла себе постольку, поскольку предстоит она, как нечто мучительное, для Сережи Головина, для Муси, для других, — ее
же самой она как бы не касалась совсем.
И особенною жалостью жалела она Мусю. Уже давно ей казалось, что Муся любит Вернера,
и, хотя это была совершенная неправда,
все же мечтала для них обоих о чем-то хорошем
и светлом. На свободе Муся носила серебряное колечко, на котором был изображен череп, кость
и терновый венец вокруг них;
и часто, с болью, смотрела Таня Ковальчук на это кольцо, как на символ обреченности,
и то шутя, то серьезно упрашивала Мусю снять его.
И если бы собрались к ней в камеру со
всего света ученые, философы
и палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры
и петли
и стали доказывать, что смерть существует, что человек умирает
и убивается, что бессмертия нет, — они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже сейчас она бессмертна? О каком
же еще бессмертии, о какой еще смерти можно говорить, когда уже сейчас она мертва
и бессмертна, жива в смерти, как была жива в жизни?
И во всякое дело или даже забаву, была ли то фотография, велосипед или приготовление к террористическому акту, он вносил ту
же спокойную
и жизнерадостную серьезность:
все в жизни весело,
все в жизни важно,
все нужно делать хорошо.
— Или вы
все ослы, или я осел, — говорил он серьезно
и обиженно.
И так
же серьезно, подумав,
все решали...
И как ни странно, со второго
же утра в крепости начал заниматься гимнастикой по необыкновенно рациональной системе какого-то немца Мюллера, которой увлекался: разделся голый
и, к тревожному удивлению наблюдавшего часового, аккуратно проделал
все предписанные восемнадцать упражнений.
И то, что часовой наблюдал
и, видимо, удивлялся, было ему приятно, как пропагандисту мюллеровской системы;
и хотя знал, что ответа не получит,
все же сказал торчащему в окошечке глазу...
Под тот
же звон часов, отделенный от Сергея
и Муси несколькими пустыми камерами, но одинокий столь тяжко, как если бы во
всей вселенной существовал он один, в ужасе
и тоске оканчивал свою жизнь несчастный Василий Каширин.
— Ну? — ответил он кому-то полувопросом. — Вот
и все. Где
же страх?
Все говорили
и двигались странно: порывисто, толчками, или слишком медленно, или
же слишком быстро; иногда захлебывались словами
и многократно повторяли их, иногда
же не договаривали начатой фразы или считали ее сказанной — не замечали этого.
Все рассмеялись. В общении друг с другом черпая крепость
и силу, постепенно становились они такими, как прежде, но не замечали
и этого, думали, что
все одни
и те
же. Вдруг Вернер оборвал смех
и с чрезвычайною серьезностью сказал Сергею...
И у Вернера начинала кружиться голова.
И казалось минутами, что они едут на какой-то праздник; странно, но почти
все ехавшие на казнь ощущали то
же и, наряду с тоскою
и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что сейчас произойдет. Упивалась действительность безумием,
и призраки родила смерть, сочетавшаяся с жизнью. Очень возможно, что на домах развевались флаги.
Но так как
и все подумали то
же, то никто его не слыхал, — как будто никто ничего не сказал или
все сразу сказали одно
и то
же слово.
Вдруг вагончики дрогнули
и явственно замедлили ход.
Все, кроме Янсона
и Каширина, привстали
и так
же быстро сели опять.
Но тот
все так
же молча
и трудно лез по глубокому снегу; должно быть, наткнулся на что-нибудь, взмахнул руками
и упал лицом вниз. Так
и остался лежать.
Неточные совпадения
Подсмотри в щелку
и узнай
все,
и глаза какие: черные или нет,
и сию
же минуту возвращайся назад, слышишь?
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет
и в то
же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое
и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается
и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий. Я сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой
же, теперь
же я задам перцу
всем этим охотникам подавать просьбы
и доносы. Эй, кто там?
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как
же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то
и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
О! я шутить не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра
же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается
и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
