Неточные совпадения
Алексей. Фомин, возьмите. Да револьвер, револьвер возьмите… а, черт!
Ну и сильный же ты, Горька, вот не ожидал,
что ты такой сильный. Сиди!
Алексей. А, черт! Перебирал всех, кого знаю,
ну и он самый интересный, художник, наконец,
и вообще красивый человек.
И Катя у него часто бывала,
и вид у него такой,
что он это может…
ну, доволен? Вот мои основания.
Георгий Дмитриевич. Да
что ты затвердил! Этот,
ну да, этот, потому
что другого нет
и… перестань же, Алексей, я тебя прошу. Человек каждый день бывает у нас в доме, а ты припоминаешь его, как будто первый раз в жизни услыхал.
Что за комедия!
Георгий Дмитриевич. У меня своего дела много! Знал,
что все хорошо,
и дети здоровы,
и…
ну, да
что!
И вечером, уже вечером, с явным намерением спрашиваю ее, улыбаюсь, — идиот! —
и спрашиваю: отчего… отчего у тебя такие томные глаза, Катя? — Разве? — Все улыбаюсь: где ты была сегодня утром?
И…
Коромыслов. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю,
что не нужно рожать, а они рожают,
ну и сами виноваты. Идем, Горя.
Татьяна Андреевна. Так до зимы-то сколько?
Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет,
что жара,
и у Костеньки была уже дизентерия.
Екатерина Ивановна. Он пишет мне о матери,
что она также теперь хочет моего возвращения. За
что не любила меня эта женщина? — она добрая
и любит всех, а ко мне относилась так дурно, всегда в чем-то подозревала…
Ну, подумайте, разве я виновата,
что я… красива, а Георгий всегда занят работой,
и я всегда одна? Нет, нет, я не стану отвечать, я мертвая, я в гробу. На мне
и белое платье оттого,
что я в гробу. Вы не слушаете меня?
Георгий Дмитриевич.
Ну, если хочешь, Катя, Катечка… — мы умрем вместе. Вместе — ты понимаешь? Потому
что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога…
Ну, умрем, умрем,
и я буду счастлив.
Георгий Дмитриевич (взволнованно смеется). Боже мой,
что со мной делается… Катя?
Ну, да ладно! Мама? Она у тебя такая прекрасная женщина,
и ведь мы с ней давно уже в переписке,
и она знает,
что я должен приехать.
Коромыслов. Ага! Значит, сейчас идем к Татьяне Андреевне
и сообщаем: поладили. Ах, молодые люди,
что вы делаете со старухой: ведь она там трясется вся! Всю жизнь доказываю женщинам: не нужно рожать детей,
ну и сами виноваты. Ну-с, Георгий Дмитриевич…
Лиза.
Ну, вы не виноваты: кто ж знал,
что мы два года не увидимся
и я успею состариться.
Лиза. Оттого,
что надоело. Господи, каждый день посылают в театр
и все еще спрашивают: вы в театре бываете?
Ну, какое вам дело до того, бываю я в театре или нет? а тоже спрашиваете.
И я знаю, почему это: как только что-нибудь нужно от меня скрыть, так меня посылают в театр.
И мама, глупая, об этом же в письмах спрашивает — не знает, для
чего у них тут театр!
Лиза. Нисколько мне не холодно. Нате! Не хочу вашего платка. Какие у вас женщины бывают,
и вы всем даете этот платок укрываться — противность какая!
И Катя лучше вас всех, хоть вы
и жалуетесь,
что она красится. Если бы вам можно было, вы тоже бы красились… смешно?
Ну и глупо.
Коромыслов.
Ну, тебе больно? —
и что же ты, наконец, чувствуешь, скажи!
Ну, хоть иногда, в минуты просветления, ты видишь, во
что ты превращаешься?
Коромыслов.
Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет
и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете,
чего я хотел? В сущности, это воспоминание,
и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.
Коромыслов. Вот. Ведь
что, на самом деле, такое случилось?
Ну,
и наладится, только бы вы…
Екатерина Ивановна. Почему с Алешей? — у вас опять какие-то гадкие мысли.
Ну, разочек,
ну, дружески… не хотите?
Ну, скорее, а то сейчас муж придет (делая страшные глаза) — му-у-ж! (Коромыслов молчит.) Ага, — мужа испугались! А вдруг я скажу Горе,
и он вызовет вас на дуэль,
что вы тогда — ага, страшно? Я шучу, — он стрелять не умеет.
Ну, нате, руку целуйте, если губки не хотите…
Что,
и руку не хотите? — Господи, как рассердился! Завтра я к вам приеду.
Георгий Дмитриевич (оглядывая себя). А ведь
и правда, в сюртуке. Не заметил. Я теперь иной раз, как с утра влезу в сюртук, так до самой ночи.
Ну,
что написал? — показывай.
Георгий Дмитриевич. Оставь!.. Да, раз в прятки играть нечего, то… Все погибло, Павел, все пропало! Форма жизни как будто
и осталась: хозяйство там, дети, наконец, моя работа… вот сегодня детям новые костюмчики надели,
ну, а внутрь заглянешь — прямо, брат, ужас!
Что делать, Павел,
что делать?
Коромыслов. Наверное, плачет, как кошка, где-нибудь на чердаке, между стропилами.
И вот пойми —
чего ей надо? Понял —
и вот тебе святая,
и красота,
и чистота,
и неземное блаженство, а не понял —
ну,
и полезай к черту в пекло. Ты пробовал говорить с ней прямо?
Коромыслов.
Ну, конечно… Она
и мне лжет, хотя бы, кажется,
и незачем.
И мы с вами, Георгий Дмитриевич, думаем,
что это ложь, а это значит только то,
что она просто не верит в логику, как ты не веришь в домового, не верит в твой мир наружный, не верит в твои факты, потому
что имеет свой собственный мир. Пойми ее, если хочешь!
Торопец. Скажите, как удивили…
Ну и взглянула,
ну и обожгла, н-ну
и пронзила… так зачем же ты ее без глаз берешь.
Что это тебе — институтка? А где страсть? — а где грех
и это, как его… вожделение? Ага!
Коромыслов. Не мешай, гнусный соблазнитель! Лучше сыграй что-нибудь по своей части. Ведь вижу,
что завидки берут, —
ну и покажись во всей своей красоте.
Цветешь, Яков? А,
и ты тут, Алеша? — давно не видались,
что редко заглядываешь… занят?
Ну, кто еще… Лиза, Катя… с ними я сегодня виделся (смеется). Ох,
ну и устал же я сегодня: пять часов толкли воду в ступе.
Коромыслов.
Ну, муж разрешил, а я пока не разрешаю: власть искусства сильнее власти закона… Ментиков, дарю вам этот афоризм, взамен двух этюдов. Да
и на
что, в самом деле: танцевала, танцевала, барынька,
и вдруг весь заряд даром. Руку, дорогая… (Берет ее за руку
и ведет к возвышению.)
Ментиков.
Ну и пьян — так
что же из этого. Я человек скромный, но у меня есть свои потребности: выпить рюмку вина в хорошей компании… За ваше здоровье, Георгий Дмитриевич,
и за всех, кто не кривляки.