Екатерина Ивановна

Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево — гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, — широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит Ментиков, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Татьяна Андреевна, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! — я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.

Татьяна Андреевна. Вы это что?

Ментиков. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.

Лиза. Мама, а мама! Я поеду.

Татьяна Андреевна. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?

Ментиков. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…

Татьяна Андреевна. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?

Ментиков. Вполне.

Татьяна Андреевна. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.

Лиза. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.

Татьяна Андреевна. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?

Ментиков. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…

Татьяна Андреевна. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…

Через комнату быстро и легко проходит Екатерина Ивановна, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, — и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.

Екатерина Ивановна. Вот и я. Ты меня звала, мама? — мне в окно слышно.

Лиза смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.

Лиза. Мама, а мама!

Татьяна Андреевна. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…

Ментиков. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.

Татьяна Андреевна (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! — ходит с утра и зудит в ухо, как комар, — замучила.

Лиза. Я в Петербург зимой поеду.

Татьяна Андреевна. Ну и поезжай.

Лиза. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.

Татьяна Андреевна. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.

Екатерина Ивановна. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!

Татьяна Андреевна. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…

Лиза. А я в семь.

Татьяна Андреевна. В шесть! — и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…

Ментиков. Все по хозяйству?

Татьяна Андреевна. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!

Лиза смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.

Лиза. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!

Екатерина Ивановна. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.

Лиза. Ментиков, пойдемте умирать!

Ментиков (бодро). Я еще хочу жить!

Татьяна Андреевна. Ему прически жалко!

Лиза. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?..

Медленно, с тем же видом: разочарования, проходит через комнату. Вслед за ней поднимается и Татьяна Андреевна.

Татьяна Андреевна. Погоди, Лизочка, пойду уж и я с тобой умирать. Что ж одной-то девочке умирать!.. (Уходит.)

Ментиков. Как жарко!

Екатерина Ивановна. Пойдемте в комнаты, там прохладнее.

Ментиков. Сыграйте что-нибудь, Екатерина Ивановна… Грига.

Екатерина Ивановна. Сейчас?

Ментиков. Мне хочется музыки.

Екатерина Ивановна. Удивительно у вас все не вовремя, Аркадий Просперович.

Ментиков. Да?

Молчание.

Я сегодня вечером уезжаю, Екатерина Ивановна.

Екатерина Ивановна. Это еще что?

Ментиков. Мое присутствие, видимо, не совсем приятно вашей матушке, да и вы сами…

Екатерина Ивановна. Оставайтесь.

Ментиков. Катя!

Екатерина Ивановна. Опять? Помните, что я вам сказала, Аркадий Просперович, и сейчас опять повторяю: если вы еще раз осмелитесь назвать меня Катя или чем-нибудь напомнить…

Ментиков. Но ты мне принадлежала, Катя, ты была моей!

Екатерина Ивановна. Если вы… если вы… Я вас ударю сейчас!

Ментиков. Простите, не буду больше. Не думайте, Екатерина Ивановна, что я боюсь вашего удара… вы уже ударили меня однажды…

Екатерина Ивановна. Я рада, что вы это помните.

Ментиков. Да, я помню. И поверьте, я не боюсь повторения, но моя любовь к вам бескорыстна, и только одного я хочу: день и ночь жертвовать собою для вашего счастья… Я останусь.

Екатерина Ивановна. Зачем вы мне напомнили? — сегодня с утра мне было спокойно, и я надела белое платье.

Ментиков. Белое платье — эмблема чистоты: вы невинная жертва, Екатерина Ивановна.

Екатерина Ивановна. Зачем вы напомнили мне… О, какая тоска… Я была несчастна, я была безумна, когда я отдалась вам. Какой вы ничтожный, — разве же вы не понимаете, что я от презрения отдалась вам, от этой горькой обиды… Он отравил меня. Меня он смел заподозрить, что я ваша любовница… ну, так вот, так пусть это будет правдой, так пусть я ваша любовница, — вы довольны?

Ментиков. Поверьте, Екатерина Ивановна, голосу моего сердца: я никогда не забуду тех счастливых мгновений, которые вы мне дали.

Екатерина Ивановна. А теперь он пишет, он ежедневно пишет. Вчера было опять письмо. Что я ему отвечу?

Ментиков. Надо быть гордой, Екатерина Ивановна: он вас оскорбил, вы невинная жертва.

Екатерина Ивановна. Он хотел меня убить, это ужасно: он хотел меня убить. Я этого не могу понять и все спрашиваю себя, все спрашиваю себя: да неужели моя жизнь так вредна, или ненужна, или противна ему, что он хотел отнять ее — убить? Разве может быть так противна чья-нибудь жизнь? Ведь теперь я была бы мертвая… что это значит? И на днях ночью вдруг мне представилось, что я и есть мертвая, и это ощущение было так странно, что я не могу передать. Не страх, нет, а что-то… Куда вы, Аркадий Просперович? — сидите же…

Ментиков. Я за пепельницей. Я вас слушаю.

Екатерина Ивановна. Он теперь называет себя подлецом и… но, Боже мой, что мне от его слов… И что такое подлость? Это тоже подлость, что я вам отдалась тогда, или нет?

Ментиков. Вы были оскорблены и оклеветаны…

Екатерина Ивановна. Молчите. Богу известно, как я была несчастна тогда, как самый последний человек, — и это он отдал меня вам…

Ментиков. Кто он? Бог?

Екатерина Ивановна. Я не понимаю… Муж, конечно. Вдруг я почувствовала, что я должна сойтись с вами, и это было так ужасно — почему должна? Почему?.. Нет, подлость, подлость, подлость. Постойте, сидите неподвижно, я хочу вас рассмотреть.

Ментиков. Мне неловко…

Екатерина Ивановна. Сидите же… (Молча и долго рассматривает неподвижного Ментикова, качает головой с выражением отчаяния, быстро отходит в сторону, поднимает, как для полета, обнажившиеся руки с короткими рукавами. Руки бессильно падают. Быстрым поворотом припадает плечом к стене, стоит молча, с опущенной скорбной головой.)

Ментиков. Вы его любите?

Екатерина Ивановна качает головой в знак отрицания. Потом так же молча меняет знак на утвердительный.

Я вас не понимаю, Екатерина Ивановна.

Екатерина Ивановна. Не знаю.

Ментиков. Но может быть?..

Екатерина Ивановна. Может быть. И от Алеши опять письмо получила: какой он хороший человек!.. Он как моя совесть, и я ему… Нет, ничего я ему не скажу. Куда вы?

Ментиков. Я волнуюсь. Я хочу походить.

Екатерина Ивановна. Он пишет мне о матери, что она также теперь хочет моего возвращения. За что не любила меня эта женщина? — она добрая и любит всех, а ко мне относилась так дурно, всегда в чем-то подозревала… Ну, подумайте, разве я виновата, что я… красива, а Георгий всегда занят работой, и я всегда одна? Нет, нет, я не стану отвечать, я мертвая, я в гробу. На мне и белое платье оттого, что я в гробу. Вы не слушаете меня?

Ментиков. Нет, я внимательно слушаю.

Екатерина Ивановна. А отчего же вы вздыхаете?

Ментиков молчит и ходит.

Отчего вы вздыхаете?

Ментиков (останавливаясь). Вы жестоки, Екатерина Ивановна… Пусть я ничтожество, как вы изволите говорить, пусть я маленький и скромный человек, но у меня большое сердце… и ведь я же люблю вас, Екатерина Ивановна…

Екатерина Ивановна. Я вам сказала…

Ментиков. Позвольте, позвольте — разве я требую взаимности? Но нужно же пожалеть человека, который кроме… кроме любви и преданности… и уважения… Вот уже несколько месяцев я состою вашим поверенным, и, конечно, я горжусь этим, но, Екатерина Ивановна… ведь я же люблю вас, и каково мне ежедневно слышать о вашей любви к другому… Я не сплю ночей, Екатерина Ивановна, мое сердце буквально разрывается и… хоть бы какой-нибудь знак вашего внимания… Стоит мне заговорить о моих чувствах, вы кричите на меня, как на собаку, грозите меня… выгнать… Меня… (Садится к столу и плачет, положив руки на колени.)

Екатерина Ивановна. Аркадий Просперович… (Подходит ближе и смотрит.) Вы плачете? — Боже мой, какая гадость, он плачет. Перестаньте плакать! — вы слышите!

Ментиков. Я слышу.

Екатерина Ивановна. Перестаньте же!

Ментиков. Я плачу… я плачу о нашем, о нашем бедном ребенке…

Екатерина Ивановна. Мол… Молчите.

Ментиков. Я и молчал, но, Катя… Екатерина Ивановна! Когда я услыхал, вы мне сказали, что хотите произвести ту ужасную операцию… в клиниках… и наш ребенок, наше невинное дитя… я всю ночь тогда не спал, я буквально волосы рвал от горя… Я буквально… был в отчаянии, а вы хотите, чтобы я не плакал, когда даже самое жестокое сердце…

В той же позе, прилегая плечом к стене, опустив голову, слушает его женщина и при последних словах — неслышно отделившись от стены — выходит медленными и точно слепыми шагами. Ментиков оглядывается один. Вздыхает, аккуратно вытирает глаза в квадрат сложенным платком и, вынув маленькое зеркальце, поправляет прическу. Вздыхает. По ступенькам из сада быстро взбегает Лиза, кричит.

Лиза. Катя, Катечка! Где Катя? Алеша приехал. Ментиков, голубчик, ненаглядный, где Катя? Вы знаете, Алеша приехал, и, значит, дело идет на мировую. Какой Алеша красавец, и с ним какой-то, тоже красавец. Ментиков, вы это понимаете: значит, зимой я еду к ним, и никакая мама меня не удержит. Вы не грустите, мы вместе поедем. Если бы я не была такая взрослая, я бы вас поцеловала, а теперь… (С силою хватает упирающегося Ментикова за руки и кружит по комнате. Убегает с криком.) Катя! Алеша приехал!

Ментиков тревожно оглядывается на террасу и поспешно выходит в противоположную дверь. Одновременно с разных сторон входят: по ступенькам Алексей и Коромыслов, с этой стороны — Екатерина Ивановна и за нею Лизочка.

Екатерина Ивановна. Алеша! Господи! Алеша!

Алексей. Здравствуй, Катечка.

Крепко целуются, и Лиза, приподнявшись на носки, сочувственно вторит их движениям. Коромыслов целует у Екатерины Ивановны руку, все, видимо, взволнованы.

Екатерина Ивановна. Алеша, голубчик, как я рада, что ты приехал! Это такое сейчас счастье для меня — если бы ты знал… если бы ты знал. Хочешь чаю? И вам я ужасно рада, Павел Алексеевич… Вы видали, какая у меня сестра: вчера еще была девочка, а сегодня, смотрите, уж взрослая девица.

Коромыслов. Первый раз вижу.

Екатерина Ивановна. Лизочка, а ты рада, что Алеша приехал? Ты посмотри, какой он стал.

Лиза (убежденно). Красавец.

Алексей. Да и ты, Лизок, недурна: только кто это тебе брови намазал?

Лиза вспыхивает и, насупившись, строго смотрит на Коромыслова. Тот улыбается.

Екатерина Ивановна. Пойдемте в комнаты, там, прохладнее. Какая жара сегодня. Как вы доехали? — ведь у нас на станции не всегда есть лошади. Вот я не думала, Алеша: вчера только твое письмо, а сегодня — ты сам… А что же чаю? Лизочка, скажи чай.

Лиза. Сейчас. (Уходит степенной поступью, сурово глядя на улыбающегося Коромыслова).

Коромыслов (серьезно). А вы не волнуйтесь, Екатерина Ивановна, не надо.

Екатерина Ивановна хочет что-то сказать, но вместо того встает, делает два быстрых шага и прижимает ладони рук к глазам. Алексей вопросительно взглядывает на Коромыслова, и тот делает жест, как будто зарисовывает карандашом фигуру. Алексей морщится и машет рукой.

Алексей. Катечка, не надо. Послушай, Катя…

Коромыслов. Дело в том, Катерина Ивановна, что мы к вам парламентерами: вы уже догадались, я думаю?

Екатерина Ивановна (не отнимая рук). Сейчас только.

Коромыслов. Ну вот и прекрасно: я люблю, когда дело делается начистоту. Ну, Алеша, выкладывай, а вы, Катерина Ивановна, дорогая, садитесь и слушайте.

Екатерина Ивановна садится, лицо ее красно, в глазах улыбка и слезы.

Ну что ж, начинай.

Алексей. Нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Мне так все это больно и… нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Я не так скажу.

Коромыслов. Хорошо. Одним словом, Катерина Ивановна, вы должны вернуться к мужу, иначе произойдет несчастье. Говорю совершенно серьезно и с полным знанием дела. Стрелял он в вас? — это правда, стрелял и даже три раза. Но так как дуракам счастье, то в вас он не попал, зато теперь, может быть, и попадет. Не в вас, конечно, вы понимаете?

Екатерина Ивановна. Понимаю.

Алексей. Катя, отчего ты ни разу не ответила ни на одно его письмо? Ведь такое молчание хуже всяких слов, Катя. И хотя я целиком и со всех сторон обвиняю Георгия, но мне было жаль смотреть на него. Почему ты не ответила ему?

Екатерина Ивановна. Не знаю.

Алексей. Ты и мне ни слова не ответила. Писала о детях, о себе, и все как-то — прости, Катя, — бездушно. А на вопросы мои о нем — ни слова.

Екатерина Ивановна. Я не знала, что отвечать.

Алексей. Ты его не можешь простить?

Екатерина Ивановна. Не знаю.

Алексей. Но ведь ты же его любишь, Катя?

Коромыслов. Постой, Алеша, так дело не делается. Одним словом, Катерина Ивановна, ваш муж приехал с нами, сидит сейчас в кустах и ждет вашего разрешения явиться сюда.

Екатерина Ивановна (вставая). Нет!

Алексей. Катя, ну послушай же.

Екатерина Ивановна (незаметно кладя руку на сердце). Нет!

Молчание.

Алексей (вставая, сурово). Значит, нам уезжать? Хорошо; едем, Коромыслов.

Коромыслов (рукой усаживая его). Эх, Алексей, тут только начинается, а ты — едем… Дай человеку опомниться, не хватай его за горло.

Алексей. Я не это ожидал встретить, Катя, когда ехал сюда. Неужели в тебе так мало великодушия! Когда я ехал сюда, я думал встретить ту Катерину Ивановну, чистую, великодушную, благородную, по отношению к которой только сумасшедший, как мой братец, мог возыметь какие-то подозрения. Катя!

Екатерина Ивановна. Ее уже нет, Алеша, ее на твоих глазах убили.

Коромыслов. Она хочет сказать, что хоть пули и не попали, и тела ее не тронули, но душу убили. Не так ли, дорогая? Ну так это вздор: душу так легко не убьешь. В моей душе, скажу вам, дорогая, бомбы взрывались, а видите живу и делаю это с большим удовольствием. Все проходит, все забывается, дорогая! А вы еще такая молодая и такая красавица, и детишки у вас, насколько помню, недурны. И мы сейчас пойдем с Алешей чайку попьем и сад ваш посмотрим, а вы с ним тут поговорите. Ведь неудобно же на самом деле: член Государственной думы, а сидит в кустах, как рябчик. Не надо унижать человека.

Екатерина Ивановна. Я к нему не вернусь.

Коромыслов. Ну, вот это самое ему и скажите. Ведь немыслимо же такой разговор вести через посредников как вы полагаете? Красивый у вас парк — это имение вашей матушки?

Екатерина Ивановна. Да.

Коромыслов. И хозяйство, видимо, в порядке. Эх, давно я не был в настоящей русской деревне, среди соломенного пейзажа, и теперь даже как-то совестно. Пишу голых баб, и надоели они мне хуже горькой редьки, а нарушить порядок…

Алексей. Прости меня, Катечка, я, кажется, резко говорил.

Екатерина Ивановна (быстро улыбнувшись). Какой же ты глупый, Алеша: настоящая совесть никогда не должна просить прощения, что бы она ни сделала. Ты моя совесть.

Коромыслов. А я — часы. Идем, Алексей, да только уж вы, дорогая, никуда из этой комнаты не уходите: выйдете в другую, а потом в эту и не вернетесь. Платьице на вас в порядке, и прическа, и все, как следует, посидите тут, дружок, он недалеко.

Уходят. Екатерина Ивановна, не поднимаясь, на том же стуле ждет — руки ее опущены между колен. Солнце зашло, и в саду вечерние тени. Где-то далеко пастухи играют на жилейках. Тишина. Тяжело и грузно ступая, всходит по ступеням Георгий Дмитриевич, испуганно осматривает террасу и говорит: — Катя! Никого нет. — Нерешительно переступает порог и в первую минуту не видит Екатерины Ивановны. Осторожно делает еще два шага.

Георгий Дмитриевич. Катя! Где ты, Катя?

Молчание. Вдруг видит жену, сидящую все в той же позе, и замирает. Потом решительно подходит к ней, молча опускается на колени и молча кладет ее руки на свою голову. Екатерина Ивановна неподвижна.

Катя, это я пришел. Отчего ты молчишь, Катя? Взгляни на меня — это я, Катя!

Екатерина Ивановна (тихо). Встань. Нет, я ничего. Встань, Горя.

Георгий Дмитриевич (вставая). Ты меня не ждала?

Екатерина Ивановна. Нет, я все время жду тебя.

Георгий Дмитриевич. Катя, неужели это правда, и я вижу тебя? Катя, отчего ты мне не отвечала на письма — ведь я совсем с ума сошел, Катя. Посмотри, у меня седые волосы на висках.

Екатерина Ивановна. Я вижу. Я тебя люблю. Нет, нет, не подходи.

Георгий Дмитриевич. Но отчего у тебя так опущены руки? Катя, ты не двинулась с места с тех пор, как я вошел, — что с тобой, Катя? Мне страшно, голубчик. Дети здоровы?

Екатерина Ивановна. Дети здоровы. Георгий — я падшая, я изменила тебе.

Молчание. Он отходит, слегка шатаясь, в сторону и садится в кресло, опустив голову на руки. Молча растут в саду вечерние тени.

Георгий Дмитриевич. Тогда?

Екатерина Ивановна. Нет. Разве ты еще думаешь.

Георгий Дмитриевич. Погоди немного, я сейчас не понимаю. Говори.

Екатерина Ивановна. Лучше не надо говорить, Георгий.

Георгий Дмитриевич. Нет, говори…

Екатерина Ивановна. Я отдалась Ментикову. Нет, потом, когда ты хотел убить меня. Это было только раз.

Георгий Дмитриевич встает и два раза проходит по комнате, потом снова садятся в той же позе.

Георгий Дмитриевич. Говори.

Екатерина Ивановна. Но я забеременела, и мне сделали операцию. Больше ничего не было.

Георгий Дмитриевич (хрипло). Больше ничего?

Екатерина Ивановна. Да, больше ничего. Лучше было не говорить.

Георгий Дмитриевич. Мне Лиза сказала, что Ментиков здесь живет уже месяц. Зачем он здесь?

Екатерина Ивановна. Не знаю. Мне не с кем говорить. Вам очень больно, Георгий Дмитриевич?

Молчание. Георгий Дмитриевич встает, несколько раз проходит по комнате, вытянувшись, как на смотру, с сжатыми в кулак руками. После одного из поворотов так же решительно подходит к жене и опускается на колени.

Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.

Екатерина Ивановна (вскакивает). Что? Пусти руку. Что?

Георгий Дмитриевич. Прости меня, Катя.

Екатерина Ивановна (кричит). Не смей… Не смей! Не тронь меня… Мама! Пусти меня!..

Он с силою прижимает ее голову к своей груди, заглушая ее бессвязный крик.

Георгий Дмитриевич. Катя, Катя, голубчик, что с тобой, успокойся, услышат, Катя… Это я, Катечка. Да бедная же ты моя, да милая же ты моя!

Екатерина Ивановна (тихо). Пусти. Бога ради пусти. Я опять закричу.

Георгий Дмитриевич. Да ты же любовь моя, — ты же вечная, единственная любовь моя. Куда я тебя пущу? Куда я тебя пущу?

Екатерина Ивановна. Пусти!

Георгий Дмитриевич. Ну, если хочешь, Катя, Катечка… — мы умрем вместе. Вместе — ты понимаешь? Потому что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога… Ну, умрем, умрем, и я буду счастлив.

Екатерина Ивановна. Я одна должна умереть.

Георгий Дмитриевич. Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? — ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?

Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета, смотрит на него Екатерина Ивановна.

(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? — не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?

Екатерина Ивановна. Если ты хочешь, Горя.

Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.

Георгий Дмитриевич. Поцелуй меня.

Целует.

Екатерина Ивановна. Пусти!

Георгий Дмитриевич. Тебе хорошо?

Екатерина Ивановна. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.

Георгий Дмитриевич. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди — под моими ветвями.

Екатерина Ивановна. Походим.

Георгий Дмитриевич. Как прежде?

Екатерина Ивановна. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…

Георгий Дмитриевич. Слушаю деточка.

Екатерина Ивановна. Я себя боюсь.

Георгий Дмитриевич. Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…

Екатерина Ивановна. Тебе страшно было входить? — ты так ужасно медленно шел.

Георгий Дмитриевич. А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…

Екатерина Ивановна. Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!

Георгий Дмитриевич. Это я тебя измучил.

Екатерина Ивановна. Нет, не ты. Слушай же, Горя!

Георгий Дмитриевич. Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.

Екатерина Ивановна. Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: — то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?

Георгий Дмитриевич. Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…

Екатерина Ивановна. Неужели ты хотел меня убить?

Георгий Дмитриевич. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! — и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…

Екатерина Ивановна. Ты другой. Я понимаю, что ты говоришь, но ты другой. Милый, об этом совсем не надо говорить, но я только немного… Слушай: когда я лежала — в больнице, потом уже, то мне было… так стыдно и страшно… Нет, не могу!

Георгий Дмитриевич. Да, не надо, не надо. И вот еще что, Катя: об этом совсем и никогда не надо говорить.

Екатерина Ивановна. Хорошо. Ментиков здесь.

Георгий Дмитриевич. Он не существует.

Екатерина Ивановна. Хорошо.

Георгий Дмитриевич. Совсем, понимаешь? этого не было. Ты, может быть, не поверишь мне…

Екатерина Ивановна. Я тебе верю.

Георгий Дмитриевич. Верь, деточка, верь, — не я совершенно ничего не чувствую по отношению к этому… Ментикову. Он так убийственно ничтожен…

Екатерина Ивановна. Да!

Георгий Дмитриевич. И он как паразит, и существует только, как бы это сказать, только благодаря нашей нечистоплотности.

Екатерина Ивановна. Он ничего не понимает.

Георгий Дмитриевич. Абсолютно!.. Ведь я же его знаю. Ему дадут ползти, он и ползет, а не дадут — он поползет в другую сторону. И он всегда существует, всегда ищет и всегда наготове: им можно заразиться в вагоне… Что ты, Катечка?

Екатерина Ивановна. Так. Пусти мою…

Георгий Дмитриевич. Тебе больно?

Екатерина Ивановна. Нет, так. Я устала ходить.

Георгий Дмитриевич. Ты похудела, Катечка, так ты еще лучше. Знаешь, когда я увидел сегодня твои руки, я опять подумал, как тогда еще думал: что раньше когда-то руки у человека были крыльями. И ты по-прежнему летаешь во сне?

Екатерина Ивановна. Нет. Мало. А какой славный Алеша!.. Ты его любишь?

Георгий Дмитриевич. Ну как же! И Коромыслов прекрасный человек. Если бы ты знала, как он мне помог в те дни… Катя, Катечка… неужели ты снова моя жена?

Екатерина Ивановна. Да.

Георгий Дмитриевич. Сегодня?..

Молчание.

Екатерина Ивановна. Да. Мама будет очей рада.

Георгий Дмитриевич (взволнованно смеется). Боже мой, что со мной делается… Катя? Ну, да ладно! Мама? Она у тебя такая прекрасная женщина, и ведь мы с ней давно уже в переписке, и она знает, что я должен приехать.

Екатерина Ивановна. Да что ты! — какая же она хитрая, Горя!.. Нет, сиди, сиди. Отчего ты не куришь?

Георгий Дмитриевич. Забыл!

Екатерина Ивановна. Вот тебе пепельница… а спички? (Хочет подать пепельницу, но раздумывает и подает другую.) Горя, скажи мне, отчего я стала такая? Ты сейчас спрашиваешь: сегодня? — а я думаю, что нужно сказать: нет, — и вдруг мне так захотелось сказать: да!

Георгий Дмитриевич. Оттого, что ты любишь меня.

Екатерина Ивановна. Да, люблю, но этого мало.

Георгий Дмитриевич. Другому бы не сказала.

Екатерина Ивановна. Другому? Горя, скажи мне… ты совсем простил меня? Нет, не то, Горя, скажи мне, отчего я так… волнуюсь? Нет, совсем особенно. Смотри, Горя! (Становится перед ним, закидывая руки назад, вытянувшись, как для полета или падения в пропасть.) Смотри, Горя, отчего? Вот я стою, и мне хочется… броситься на тебя — и обнять, душить и… Горя!

Георгий Дмитриевич бросается к ней и крепко обнимает. Продолжительный поцелуй. Внизу террасы голоса.

Пусти, идут!

Георгий Дмитриевич. Катя…

Екатерина Ивановна. Пусти.

Георгий Дмитриевич. Оттого, что ты любишь меня.

Екатерина Ивановна. Да оттого, что люблю.

Георгий Дмитриевич. Сегодня?

Входят Коромыслов, Алеша и Лизочка. Делают вид, что все довольно обыкновенно, но все же короткая пауза.

В саду были?

Коромыслов. Да, в саду. Я, Георгий, решил: бросаю своих голых баб и на лето приезжаю сюда: нельзя же, свинство! Вы меня зовете, Екатерина Ивановна?

Екатерина Ивановна. Зову.

Коромыслов (к Георгию Дмитриевичу). А ты, хозяин?

Георгий Дмитриевич. Конечно!

Коромыслов. Ага! Значит, сейчас идем к Татьяне Андреевне и сообщаем: поладили. Ах, молодые люди, что вы делаете со старухой: ведь она там трясется вся! Всю жизнь доказываю женщинам: не нужно рожать детей, ну и сами виноваты. Ну-с, Георгий Дмитриевич…

Берет его под руку и отходит. Алексей и Лизочка с двух сторон около Екатерины Ивановны.

Алексей. Спасибо тебе, Катечка. Дай ручку поцелую, спасибо. Ведь Горька, ей-Богу, хороший человек. А ты рада, Катечка?

Екатерина Ивановна, улыбаясь, кивает головой.

Лиза. И я рада. Да погоди, Алеша! Катечка, какой ужас, я в него влюбилась, и он будет писать мой портрет!

Алексей (пожимая руку Екатерине Ивановне). А меня, Лизок, забыла!

Лиза. Не могу же я любить двух сразу! Катя, а твой портрет он писал?

Алексей. Да ты ревнивая?

Лиза. Как черт — ох, мамы нету?

Коромыслов (подходя). Ну, Лизок, луна восходит и нам время в парк. Вы мне еще обещали какой-то гриб показать при лунном свете. А ты, Алексей, пойди к Татьяне Андреевне, я уж не могу, надоело, а ты и со старухами умеешь обращаться.

Лиза. Это не гриб, а беседка, это только так называется грибом.

Коромыслов. Это, Лизок, надо еще доказать. Постойте… а, может быть, вы в парк, а мы здесь останемся? Как вы думаете, Екатерина Ивановна?

Георгий Дмитриевич. Нет, ступайте, нам надо еще поговорить. Алеша, ты скажи маме, что немного погодя я сам к ней зайду, а пока…

Алексей. Да уж знаю, не учи. Хоть бы спасибо сказал… а, черт!

Смеются. Георгий Дмитриевич серьезно жмет руку Алексею и с чувством целует его.

Коромыслов. Идем, идем. Руку, Лизок! (Уходят.)

Лиза. Какой Алеша смешной — правда?

Коромыслов. А вы уже заметили?..

Уходят. Молчание. В комнате полутемно, на террасе последние краски вечера борются с первыми розоватыми лучами луны.

Георгий Дмитриевич. Вот нас и обвенчали, Катя. Отчего ты молчишь? — ты снова пугаешь меня, Катя. С пор, как они вошли, ты не сказала ни слова. Пойдем на диван, сядем, я хочу крепко обнять тебя.

Екатерина Ивановна. Горя, пойдем к детям.

Георгий Дмитриевич. К детям? (Задумываете на минуту в нерешимости.) Нет, Катечка, нельзя ли завтра? У меня сегодня так устала и так изболелась душа, что я могу — ведь это же опять волнение.

Екатерина Ивановна. Катя все время звала тебя.

Георгий Дмитриевич. Да? Нет, завтра, голубчик. Любовь ты моя, волнение мое, светлое безумие мое, — как я могу хоть один взгляд оторвать от тебя… Я говорю, а сам ничего не понимаю. Если бы Коромыслов сейчас не ушел… Да улыбнись же, свет мой тихий.

Екатерина Ивановна. Горя!..

Георгий Дмитриевич. Да?

Екатерина Ивановна. Сегодня не надо, Горя!

Георгий Дмитриевич (шутливо). А когда же?

Екатерина Ивановна. Не знаю. Через год.

Плачет, откинув голову назад и приложив к глазам ладони рук. Георгий Дмитриевич нежно и осторожно гладит ее по обнаженной до плеча руке.

Георгий Дмитриевич. Хорошо, моя дорогая, моя родная, милая, хорошо, моя девочка, мое сердечко измученное. Как ты скажешь, так и будет, моя голубочка милая! Разве я за этим сюда пришел? Мне ведь самому так больно… и я только молчу и буду молчать, потому что сам… сам виноват в своей…

Умолкает. Екатерина Ивановна встает.

Екатерина Ивановна. Нет, нет! Я с ума сошла! Не слушай меня. Я люблю тебя. Крепче обнимай меня, еще крепче, да еще… Пусти!

Георгий Дмитриевич. Теперь не пущу!

Екатерина Ивановна. Пусти, нет, правда. Сегодня… а сейчас пусти! Ты же мой любимый!

Георгий Дмитриевич. Что со мной делается!

Екатерина Ивановна. Ну вот и пусти… нет, правда. Я еще хочу… нет, правда, послушай!

Георгий Дмитриевич. Слушаю.

Екатерина Ивановна. Я хочу сыграть тебе то, помнишь, когда еще невестой…

Георгий Дмитриевич. Это твой план?

Екатерина Ивановна. Нет, правда, я думала, что если ты приедешь и станешь что-нибудь спрашивать, то я сыграю тебе… хорошо? Ты поймешь? — ты должен понять.

Георгий Дмитриевич. Пойму, моя радость. А разве есть рояль?

Екатерина Ивановна. В моей комнате.

Георгий Дмитриевич. Да! — ведь я еще и не был в твоей комнате, Катя!

Екатерина Ивановна. Нет, пусти — ты только слушай, внимательно слушай. Будешь?

Георгий Дмитриевич. Ты — умница. Екатерина Ивановна. Будешь слушать?

Георгий Дмитриевич. Буду — как нашу молитву.

Екатерина Ивановна быстро идет, но от двери возвращается.

Екатерина Ивановна. Будешь? Нет, нет, ты иди на террасу.

Уходит. Георгий Дмитриевич выходит на террасу и становится, опершись плечом о столб. Луна освещает его непокрытую голову. Екатерина Ивановна играет — звуки рояля далеки и нежны. Осторожно открывается дверь, и выходит Ментиков в своем белом костюмчике. Оглядывается и на носках, стараясь не скрипеть, проходит комнату — видит на террасе Георгия Дмитриевича и в страхе замирает. Оправляет костюмчик и прическу и выходит на террасу, здоровается, на всякий случай, однако, не протягивая руки.

Ментиков. Здравствуйте, Георгий Дмитриевич.

Мгновенная пауза.

Георгий Дмитриевич. Здравствуйте.

Ментиков. Как изволили доехать?

Георгий Дмитриевич. Благодарю, хорошо.

Молчание.

Ментиков. Слушаете?

Георгий Дмитриевич. Да.

Ментиков. Я также очень люблю музыку. Прекрасно играет Екатерина Ивановна. Кажется, Екатерина Ивановна была в консерватории.

Георгий Дмитриевич. Нет.

Ментиков. Ах, значит, я ошибся.

Молчание. Ментиков достает портсигар.

Папиросочку не хотите, Георгий Дмитриевич? — у меня свои.

Молчание.

Георгий Дмитриевич. Давайте.

Оба молчат. Курят и слушают.