Неточные совпадения
Все существование твое является чепухой только из-за того, что ты не имеешь этого третьего,
и где
же Я возьму его?
Есть еще вопросы? О самой пьесе Я сам толком не знаю, ее сочинит тот
же импресарио, что привлечет
и актеров, — Судьба, — а Моя скромная роль для начала: человека, который так полюбил других людей, что хочет отдать им
все — душу
и деньги. Ты не забыл, конечно, что Я миллиардер? У Меня три миллиарда. Достаточно, не правда ли, для одного эффектного представления? Теперь еще одна подробность, чтобы закончить эту страницу.
— Вы видите эти руки? На них кровь! Пусть кровь злодея, мучителя
и тирана, но
все та
же красная человеческая кровь. Прощайте!
И нельзя
же совать под нос полузнакомому джентльмену свои белые руки… у
всех палачей очень белые руки!
Я лежал в темноте
и все прислушивался, не идет ли Магнус с своими белыми руками?
И чем тише было в этом проклятом домишке, тем страшнее Мне становилось,
и Я ужасно сердился, что даже Топпи не храпит, как всегда. Потом у Меня начало болеть
все тело, быть может, Я ушибся при катастрофе, не знаю, или устал от бега. Потом то
же тело стало самым собачьим образом чесаться,
и Я действовал даже ногами: появление веселого шута в трагедии!
И будто
все люди — такие
же бутылки с засмоленными головками,
и все мы в ряд
и друг на друге лежим на низком морском берегу.
Не знаю, что говорила Мария. Но — клянусь вечным спасением! — ее взор
и весь ее необыкновенный образ был воплощением такого всеобъемлющего смысла, что всякое мудрое слово становилось бессмыслицей. Мудрость слов нужна только нищим духом, богатые
же — безмолвны, заметь это, поэтик, мудрец
и вечный болтун на
всех перекрестках! Довольно с тебя, что Я унизился до слова.
А сегодня это кушал
весь Вечный город.
И Меня не только не выслали из города, но как раз сегодня Мне были сделаны первые официальные визиты: что-то вроде министра, или посла, или другого придворного повара долго посыпало Меня сахаром
и корицей, как пудинг. Сегодня
же Я возвратил визиты: эти вещи неприятно задерживать у себя.
Если простая облатка у них называется телом Христовым, а какой-нибудь Сикст или Пий спокойно
и с доброго согласия
всех католиков зовет себя Наместником Христа, то отчего
же и вам, американцу из Иллинойса, не быть его… хотя бы губернатором?
— Детство, да… — пробормотал он,
все так
же печально моргая, — дети, да. Но ведь теперь вы не дитя? Забудьте, вот
и все. Чудесный дар забвения, знаете?
Он был спокоен
и ясен, как небо над Кампаньей,
и — Я не знаю, как это случилось, — тою
же ясностью озарилась
и вся Моя преисподняя.
Как видишь, Я снова ищу слов
и сравнений, беру в руки плеть, от которой убегает истина! Но что
же Мне делать, если
все Мое оружие Я оставил дома
и могу пользоваться только твоим негодным арсеналом? Вочеловечь самого Бога, если ты его осилишь, Иаков,
и он тотчас
же заговорит с тобою на превосходном еврейском или французском языке,
и не скажет больше того, что можно сказать на превосходном еврейском или французском языке. Бог!.. а Я только Сатана, скромный, неосторожный, вочеловечившийся Черт!
Он остался
все тем
же преданным другом, но сделался мрачен, почти каждый день ходит на исповедь
и сурово убеждает Меня принять католичество.
Мы не открывали вен, мы не писали кровью, мы просто сказали «да», но этого достаточно: как тебе известно, только люди нарушают свои договоры, черти
же всегда их исполняют… вспомни
всех твоих волосатых
и рогатых героев с их спартанской честностью!
Ведь дожил мой Топпи до седых волос
и мирной кончины — отчего
же и Мне, перейдя
все возрасты, как времена года, не превратиться в почтенного седовласого старца, мудрого наставника
и учителя, носителя заветов
и склероза?
Должно быть,
все животные, когда меняют кожу или броню, испытывают такой
же смутный стыд, страх
и беспокойство
и ищут уединения.
Вочеловечившийся, пришедний сверху, Я до сих пор только наполовину принял человека. Как в чужую стихию, Я вошел в человечность, но не погрузился в нее
весь: одной рукою Я еще держусь за мое Небо,
и еще на поверхности волн мои глаза. Она
же приказывает, чтобы Я принял человека
всего: только тот человек, кто сказал: никогда не убью себя, никогда сам не уйду из жизни. А бич? А проклятые рубцы на спице? А гордость?
Тяжело
и оскорбительно быть этой штучкой, что называется на земле человеком, хитрым
и жадным червячком, что ползает, торопливо множится
и лжет, отводя головку от удара, —
и сколько ни лжет,
все же погибает в назначенный час.
Всех мучительных подробностей Магнус не передал, ограничившись только кратким указанием, что это был семилетний мальчик в новой рубашечке
и что здесь
же присутствовала его еще молодая мать.
Мое существование казалось мне необъятным, как вселенная, которая не знает ни твоего времени, ни твоего пространства, человече! На мгновение мелькнула передо мною черная стена моего Беспамятства, та неодолимая преграда, пред которою смущенно бился дух вочеловечившегося, —
и скрылась так
же мгновенно: ее без шума
и борьбы поглотили волны моего нового моря.
Все выше поднимались они, заливая мир. Мне уже нечего было ни вспоминать, ни знать:
все помнила
и всем владела моя новая человеческая душа. Я человек!
И все так
же не сводя с меня своих ясных очей, светлея мрамором
и холодом своего лика, она тихо отвела руку — я смутился —
и вновь дала ее мне, сняв перчатку.
— Да
и вы думаете так
же. Для маленького зла вы слишком большой человек, как
и миллиарды слишком большие деньги, а большое зло… честное слово, я еще не знаю, что это значит — большое зло? Может быть, это значит: большое добро? Среди недавних моих размышлений, когда я… одним словом, пришла такая странная мысль: кто приносит больше пользы человеку: тот, кто ненавидит его, или тот, кто любит? Вы видите, Магнус, как я еще несведущ в человеческих делах
и как я… готов на
все.
Этот цыпленок собирался отвечать Богу за людей! А он продолжал
все так
же спокойно
и невозмутимо...
— Ах,
и этот чудак о законе — вы слышите, маркиз? Нет, я решительно не понимаю, зачем им
всем так понадобился этот закон! Чтобы
всем было одинаково плохо?.. Извините, но вы очень эксцентричны, м-р Вандергуд. Впрочем, если вы уж так хотите, пусть будет закон, но кто
же вам его даст, если не я?
— Почему
всех? Некоторых довольно. Другие просто испугаются. Понимаете, Вандергуд, они просто украли у меня власть
и теперь, конечно, не захотят отдать. Не могу
же я сам следить, чтобы меня не обкрадывали? А эти господа, — он кивнул на покрасневшего маркиза, — не сумели, к сожалению, оберечь меня.
— Ну, ну, я знаю твою преданность, но ты
же прозевал, это правда? А теперь столько хлопот, столько хлопот! — Он слегка вздохнул. — Вам не говорил кардинал X., что мне надо дать денег, м-р Вандергуд? Он обещал сказать. Конечно, я потом
все возвращу
и… но об этом вам следует поговорить с маркизом. Я слыхал, что вы очень любите людей, м-р Вандергуд?
Если это называется искусство, то какой
же ты, Вандергуд, осел! Конечно, ты культурен, ты почтительно смотрел на искусство, но как на чужую религию
и понимал в ней не больше, чем тот осел, на котором мессия вступал в Иерусалим. А вдруг пожар? Вчера эта мысль
весь день тревожила меня,
и я пошел с нею к Магнусу. Но он слишком занят чем-то другим
и долго не понимал меня.
Это место, где мы лежали, называется Анакапри
и составляет возвышенную часть островка. Солнце уже зашло, когда мы отправились вниз,
и светила неполная луна, но было
все так
же тепло
и тихо
и где-то звучали влюбленные мандолины, взывая к Марии. Везде Мария! Но великим спокойствием дышала моя любовь, была обвеяна чистотою лунного света, как белые домики внизу. В таком
же домике жила когда-то Мария,
и в такой
же домик я увезу ее скоро, через четыре дня.
— Если они кролики, то ты самый отвратительный из них, потому что ты — помесь кролика
и… Сатаны. Ты трус! Это не важно, что ты мошенник, грабитель, лжец
и убийца, но ты трус. Я ждал большего, старина. Я ждал, что твой ум поднимет тебя до величайшего злодейства, но ты самое злодейство превращаешь в какую-то подлейшую филантропию. Ты такой
же лакей, как
и другие, но прислуживать ты хочешь человеческому заду: вот
вся твоя мудрость!
Мария высвободила руку
и отошла в сторону, далеко от меня.
Все еще не понимая, я смотрел, как она отходила, уже стоял один, а
все еще ничего не понимал. На одно коротенькое мгновение мне стало даже смешно, напоминало какую-то сцену из комедии, где влюбленные
и сердитый отец, но тотчас
же этот нелепый смех погас,
и я с покорным ожиданием устремил глаза на Магнуса.
Но тогда я не понимал этого
и, задыхаясь медленно, дыша
все короче, так
же медленно терял сознание.
Мария стояла на том
же месте
и в той
же позе, словно ни разу не двинувшись за
все время борьбы.
— Не знаю еще, радоваться мне или нет, что я не убил тебя, дружище. Теперь я совершенно спокоен
и просил бы тебя рассказать мне
все… об этой женщине. Но так как ты лжец, то прежде
всего я спрошу ее. Синьорина Мария, вы были моей невестой,
и в ближайшие дни я думал назвать вас своей женой, скажите
же правду: вы действительно… любовница этого человека?
— Успокойся. Ты видишь, как она слушает меня? Даже твой старый Топпи ежится
и краснеет, а у нее —
все так
же ясен взор
и все черты полны ненарушимой гармонии… ты заметил, как ясен взор Марии? Он всегда ясен. Мария, ты слушаешь меня?
— Так вот, Вандергуд, дружище. Теперь ты знаешь почти
все о Марии, или Мадонне, как ты ее называл,
и я тебя спрашиваю: ты хочешь ее взять или нет? Я отдаю ее. Возьми. Если ты скажешь «да», она сегодня
же будет в твоей спальне
и… клянусь вечным спасением, ты проведешь очень недурную ночь. Ну что?
Если говорить
всю правду, то в первую минуту нашего тет-а-тет с Магнусом мне снова захотелось заплакать — припасть к его жилету
и заплакать: ведь
все же этот грабитель был моим другом!