Неточные совпадения
Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя,
что ей теперь некогда с нами быть и
что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль,
что мне поручают мою сестрицу,
что в другое время было
бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые жили постоянно на берегу в плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая,
что так будет понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где
бы отыскать нам червяков для уженья.
Впрочем, наедине с Миронычем, я сам слышал, как он говорил,
что для одного крестьянина можно
бы сделать то-то, а для другого то-то.
Мать почувствовала,
что послать меня было
бы таким же насилием, как и непозволенье ехать, когда я просился.
Мать отвечала,
что она желала
бы занять гостиную, но боится, чтоб не было беспокойно сестрице от такого близкого соседства с маленькими детьми.
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери, хотя была не новою для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом,
что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог
бы понять.
С этих пор я заметил,
что мать сделалась осторожна и не говорила при мне ничего такого,
что могло
бы меня встревожить или испугать, а если и говорила, то так тихо,
что я ничего не мог расслышать.
Они ехали в той же карете, и мы точно так же могли
бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе сказала мне,
что ни под каким видом не может нас взять с собою,
что она должна ехать одна с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
Конечно, я привык слышать подобные слова от Евсеича и няньки, но все странно,
что я так недоверчиво обрадовался; впрочем, слава богу,
что так случилось: если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел
бы с ума или захворал; сестрица моя начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду,
что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Впрочем, если б я и понимал, я
бы все рассказал настоящую правду, потому
что был приучен матерью к совершенной искренности.
Я даже слышал, как мой отец пенял моей матери и говорил: «Хорошо,
что батюшка не вслушался, как ты благодарила сестру Аксинью Степановну, и не догадался, а то могла
бы выйти беда.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль,
что уж время позднее, а то
бы еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил,
что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
Конечно, я мог
бы сесть на пол, — в комнате никого не было; но мне приказано, чтоб я стоял в углу, и я ни за
что не хотел сесть, несмотря на усталость.
Мать ничего не знала о том,
что обыкновенно происходит в народных училищах, и, конечно, ни за
что на свете не подвергла
бы моего сердца такому жестокому потрясению.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию,
что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало
бы казнить Матвея Васильича как преступника,
что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности;
что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем;
что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком.
Отец мой позаботился об этом заранее, потому
что вода была мелка и без мостков удить было
бы невозможно; да и для мытья белья оказались они очень пригодны, лодка же назначалась для ловли рыбы сетьми и неводом.
Отец мой говорил,
что на нем могли
бы усесться человек двадцать.
Отец воротился, когда уже стало темно; он поймал еще двух очень больших лещей и уверял,
что клев не прекращался и
что он просидел
бы всю ночь на лодке, если б не боялся встревожить нас.
Я помню,
что притворялся довольно искусно и часто пускался в длинные рассуждения с матерью, тогда как на уме моем только и было, как
бы поскорее убежать с удочкой на мостки, когда каждая минута промедления была для меня тяжким испытанием.
Ровно заслон!» Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому
что и тогда говорил Евсеичу: «Вот если б на удочку вытащить такого леща!» Мне даже как-то стало невесело,
что поймали такое множество крупной рыбы, которая могла
бы клевать у нас; мне было жалко,
что так опустошили озеро, и я печально говорил Евсеичу,
что теперь уж не будет такого клеву, как прежде; но он успокоил меня, уверив,
что в озере такая тьма-тьмущая рыбы,
что озеро так велико, и тянули неводом так далеко от наших мостков,
что клев будет не хуже прежнего.
На охоту с ружьем я не смел уже и попроситься, хотя думал,
что почему
бы и мне с Суркой не поохотиться?
Я доказывал Евсеичу,
что это совсем другое,
что на войне я не испугаюсь,
что с греками я
бы на всех варваров пошел.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось,
что я не узнал
бы его; у изголовья на креслах сидела бабушка, а в ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Это все,
что я мог желать, о
чем, без сомнения, я стал
бы и просить и в
чем не отказали
бы мне; но как тяжело, как стыдно было
бы просить об этом!
Переезд в деревню и занятия хозяйством он считал необходимым даже и тогда, когда
бы бабушка согласилась жить с нами в городе, о
чем она и слышать не хотела.
В заключение письма она писала,
что «хочет узнать в лицо Софью Николавну, с которою давно
бы пора ее познакомить; да и наследников своих она желает видеть».
На этот раз ласки моего любимца Сурки были приняты мною благосклонно, и я, кажется, бегал, прыгал и валялся по земле больше,
чем он; когда же мы пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас не пустили сюда?» — Живая Параша, не подумав, отвечала: «Оттого,
что вчера матушка очень стонали, и мы в саду услыхали
бы их голос».
Эта картинка была как
бы пророчеством,
что я со временем буду страстным ружейным охотником.
— «А потому,
что бабушке и тетушке твоей стало
бы еще грустнее; к тому же я терпеть не могу… ну, да ты еще мал и понять меня не можешь».
Я предварительно напомнил ему,
что не худо было
бы взять ружье с собой (
что отец иногда делал), и он взял с собой ружье.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том,
что Прасковью Ивановну за богатство все уважают,
что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться;
что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит;
что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза;
что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал,
что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили;
что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет;
что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники;
что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты;
что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все,
что Александре Ивановне вздумается;
что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала,
что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и
что лучше век оставаться в девках,
чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился
бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал
бы ей за то.
Если б мать не сказала прежде,
что Александра Ивановна не понимает своей благодетельницы, то я
бы поверил Александре Ивановне, потому
что она казалась мне такою умною, ласковою и правдивою.
Я вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б я знала,
что ты не спишь, то не стала
бы всего при тебе говорить, ты тут ничего не понял и подумал,
что Александра Ивановна жалуется на тетушку и
что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
Она говаривала в таких случаях,
что гораздо меньше греха думать о том, как
бы сделать пик или репик [To есть шестьдесят или девяносто, как теперь выражаются технически игроки.
Я чувствовал,
что у меня не хватило
бы храбрости на такую потеху; но мне весело было смотреть на шумное веселье катающихся; многие опрокидывались вверх ногами, другие налетали на них и сами кувыркались: громкий хохот оглашал окрестные снежные поля и горы, слегка пригреваемые солнечными лучами.
Я любил тогда рыбу больше,
чем птиц, потому
что знал и любил рыбную ловлю, то есть уженье, каждого большого линя, язя или головля воображал я на удочке, представляя себе, как
бы он стал биться и метаться и как было
бы весело вытащить его на берег.
Сказка до того возбудила мое любопытство и воображение, до того увлекла меня,
что могла
бы вылечить от сонливости, а не от бессонницы.
Сейчас начались опасения,
что эти люди могут утонуть, попав в глубокое место,
что могло
бы случиться и с трезвыми людьми; дали знать отцу.
На третий день мне так уже захотелось удить,
что я, прикрываясь своим детским возрастом, от которого, однако, в иных случаях отказывался, выпросился у матери на пруд поудить с отцом, куда с одним Евсеичем меня
бы не отпустили.
По моей усильной просьбе отец согласился было взять с собой ружье, потому
что в полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить,
что она боится, как
бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял,
что ружье лежало
бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Я, конечно, попросил
бы объяснения, если б не был взволнован угрызением совести,
что я уже солгал, утаил от матери все, в
чем просветила меня Параша.
Я сделал это без всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не говорил; но после я задумался и долго думал о своем поступке, сначала с грустью и раскаяньем, а потом успокоился и даже уверил себя,
что маменька огорчилась
бы словами Матреши и
что мне так и должно было поступить.
Три года для восьмилетнего возраста значат очень много, и можно было
бы ожидать,
что я гораздо живее, сознательнее, разумнее почувствую красоты разнообразной, живописной природы тех местностей, по которым нам должно было проезжать.
Пересыхающая во многих местах речка Берля, запруженная навозною плотиной, без
чего летом не осталось
бы и капли воды, загнившая, покрытая какой-то пеной, была очень некрасива, к тому же берега ее были завалены целыми горами навоза, над которыми тянулись ряды крестьянских изб; кое-где торчали высокие коромыслы колодцев, но вода и в них была мутна и солодковата.
Ошибся дядя Михайла Максимыч,
что не поселил деревню версты три пониже: там в Берле воды уже много, да и мельница была
бы у вас в деревне».
Прасковья Ивановна давно ожидала нас и чрезвычайно нам обрадовалась; особенно она ласкала мою мать и говорила ей: «Я знаю, Софья Николавна,
что если б не ты, то Алексей не собрался
бы подняться из Багрова в деловую пору; да, чай, и Арина Васильевна не пускала.
Посмотрю я, какая ты охотница до яблок?» Мать с искреннею радостью обнимала приветливую хозяйку и говорила,
что если б от нее зависело, то она не выехала
бы из Чурасова.
В самом деле, сад был великолепен: яблони в бесчисленном количестве, обремененные всеми возможными породами спелых и поспевающих яблок, блиставших яркими красками, гнулись под их тяжестью; под многие ветви были подставлены подпорки, а некоторые были привязаны к стволу дерева, без
чего они
бы сломились от множества плодов.
Отец мой пришел в отчаяние, и все уверения Михайлушки,
что это ничего не значит,
что дело окончательно должно решиться в сенате (это говорил и наш Пантелей),
что тратиться в низших судебных местах — напрасный убыток, потому
что, в случае выгодного для нас решения, противная сторона взяла
бы дело на апелляцию и перенесла его в сенат и
что теперь это самое следует сделать нам, — нисколько не успокаивали моего отца.
Но Прасковья Ивановна приняла такое ходатайство с большим неудовольствием и сказала: «Алексея я, пожалуй
бы, отпустила, да это огорчит Софью Николавну, а я так ее люблю,
что не хочу с ней скоро расстаться и не хочу ее огорчить».