Неточные совпадения
Я
был прежде больной ребенок, и она некогда проводила целые годы безотлучно
у моей детской кровати; никто
не знал, когда она спала; ничья рука, кроме ее, ко мне
не прикасалась.
«Да кто же
был его учителем в каллиграфии? — добродушно смеясь, спросил Лев Семеныч
у моего отца, — ваш собственный почерк
не очень красив?» Отец мой, обрадованный и растроганный почти до слез похвалами своему сыну, простодушно отвечал, что я достиг до всего своими трудами под руководством матери, с которою
был почти неразлучен, и что он только выучил меня арифметике.
Я
не мог сообразить никакой мысли, и глаза
у меня
были, как мне после сказали, дикие и неподвижные.
Упадышевский приказал мне написать, чтобы Марья Николавна
не беспокоилась и сама
не приезжала, что он отпустит меня с дядькой, может
быть, ранее шести часов, потому что на последние часы учитель, по болезни, вероятно
не придет, и что я могу остаться
у ней до семи часов утра.
Мать моя остановилась,
у кого
не помню, на Проломной улице, только это
был не постоялый двор.
Сердце
у меня оторвалось, как говорится, грусть залегла в душе; но голова
не была смущена, я понимал ясно, что вокруг меня происходило и что ожидает впереди.
Способность понимания и память
были у меня сильно развиты; через месяц я
не только перегнал и оставил позади новеньких, но во всех классах сел за первый стол вместе с лучшими воспитанниками.
По распоряжению гимназического начальства, никто из воспитанников
не мог иметь
у себя ни своих вещей, ни денег: деньги, если они
были, хранились
у комнатных надзирателей и употреблялись с разрешения главного надзирателя; покупка съестного и лакомства строго запрещалась; конечно,
были злоупотребления, но под большою тайной.
В другой раз пришел я напиться квасу или воды в особенную комнату, которая называлась квасною; там бросился мне в глаза простой деревянный стол, который прежде, вероятно, я видал много раз,
не замечая его, но теперь он
был выскоблен заново и казался необыкновенно чистым и белым: в одно мгновение представился мне такого же вида липовый стол, всегда блиставший белизной и гладкостью, принадлежавший некогда моей бабушке, а потом стоявший в комнате
у моей тетки, в котором хранились разные безделушки, драгоценные для дитяти: узелки с тыквенными, арбузными и дынными семенами, из которых тетка моя делала чудные корзиночки и подносики, мешочки с рожковыми зернами, с раковыми жерновками, а всего более большой игольник, в котором вместе с иголками хранились крючки для удочек, изредка выдаваемые мне бабушкой; все это, бывало, я рассматривал с восхищением, с напряженным любопытством, едва переводя дыхание…
Приходили только один раз Княжевичи, с которыми, однако, я тогда еще близко
не сошелся, потому что мало с ними встречался: они
были в средних классах и жили во «французской комнате»
у надзирателя Мейснера.
Не могу сказать, до какой степени
было это справедливо; но доктор этим
не удовольствовался: он утверждал, что
у меня
есть какое-то расширение в коленках и горбоватость ножных костей, что для этого также нужно телодвижение на вольном воздухе и продолжительное употребление декокта (какого
не помню), которым предлагал снабдить меня из казенной аптеки.
Хотя какая-то темная догадка мелькала
у меня в уме, что эта ложь
будет способствовать моему освобождению из гимназии, но я долго
не мог заснуть, смущаясь, что завтра должен сказать неправду, которую и Василий Петрович и доктор сейчас увидят и уличат меня.
В это время
у меня
была такая сила, что двое и трое
не могли удержать меня, и я, обливаясь потом, таскал их по комнате.
Наконец, обратились к самому известному лекарству, которое
было в большом употреблении
у нас в доме еще при дедушке и бабушке, но на которое мать моя смотрела с предубеждением и до этих пор
не хотела о нем слышать, хотя тетка давно предлагала его.
Хотя отец мой
не был приучен к чтению смолоду в своем семействе (
у дедушки и бабушки водились только календари да какие-то печатные брошюрки «о Гарлемских каплях» и «Эликсире долгой жизни»), но
у него
была природная склонность к чтению, чему доказательством служит огромное собрание песен и разных тогдашних стишков, переписанных с печатного его собственною рукою, сохраняющееся
у меня и теперь.
У отца моего много сидело налимов в больших плетеных сажалках — и вкусная налимья уха и еще вкуснейшие пироги с налимьими печенками почти всякий день бывали
у нас на столе, покуда всем так
не наскучивали, что никто
не хотел их
есть.
У нас
не было тогда термометров, и я
не могу сказать, до сколька градусов достигала стужа, но помню, что птица мерзла и что мне приносили воробьев и галок, которые на лету падали мертвыми и мгновенно коченели; некоторым теплота возвращала жизнь.
Церкви
у нас еще
не было, и ближайшая находилась в девяти верстах, в селе Мордовский Бугуруслан.
Вообще должно сказать, что
у нас дом
был не то что
не богомольный, но мало привычный к слушанью церковной службы, что почти всегда бывает при отдаленности церкви.
Заводских вешняков с деревянными запорами
у нас еще
не заводилось, и отверстие в плотине, то
есть вешняк, для спуска полой воды ежегодно заваливали наглухо.
Проведя прошлогоднюю весну в тюремном заключении, в тесной больничной комнате, казалось бы, я должен
был с особенным чувством наслаждения встретить весну в деревне; но
у меня постоянно ныло сердце, и хотя я
не понимал хорошенько, отчего это происходило, но тем
не менее все мои удовольствия, которым, по-видимому, я по-прежнему предавался,
были отравлены грустным чувством.
Переговоря с новым директором и инспектором, Василий Петрович уведомил, что я могу теперь, если моим родителям угодно,
не вступать в казенные гимназисты, а поступить своекоштным и жить
у кого-нибудь из учителей; что
есть двое отличных молодых людей...
С первого взгляда Григорий Иваныч чрезвычайно понравился моей матери, и она очень огорчилась тем, что я
буду жить
не у него.
Ибрагимов диктовал свою славянскую грамматику для тех, кто ее еще
не слушал и
у кого ее
не было; обыкновенно один ученик писал под диктовку на классной доске, а другие списывали продиктованное.
У священника я
был в числе
не отличных, но хороших учеников.
Надобно прибавить, что
у Григорья Иваныча уже
не было своих воспитанников.
Мать моя очень обрадовалась этому обстоятельству: она и без того
не оставила бы меня
у Ивана Ипатыча, но тогда ей
было бы гораздо труднее, даже невозможно, убедить Григорья Иваныча взять меня к себе прямо от своего приятеля.
У меня
был уже Сумароков и Херасков, но Григорий Иваныч никогда
не читал их со мною.
Григорий Иваныч
не был любимым сыном
у матери, но зато отец любил его с материнскою нежностью.
Евгенья Степановна, например, любила кошек, собачек, певчих птичек, которые, надобно заметить, как-то
у нее
не сорили,
не пачкали и ничего
не портили; Василий Васильич совсем
не любил их, но самая безобразная, хрипучая моська, с языком на сторону, по прозванию «Калмык»,
была ему приятна и дорога, потому что ее любила Евгенья Степановна, и он кормил, ласкал отвратительного Калмыка с удовольствием и благодарностью.
У нас в доме никакой пирушки никогда
не бывало, и мы с Евсеичем очень дивились такой новости, хотя причина
была теперь очевидна...
Кроме того, зная, что с половины августа я начну слушать лекции натуральной истории
у профессора Фукса, только что приехавшего в Казань, я решил заранее, что
буду собирать бабочек, и в эту вакацию, с помощию моей сестры, сделал уже приступ к тому; но, увы,
не умея раскладывать и высушивать бабочек, я погубил понапрасну множество этих прелестных творений.
Надежда Ивановна
была очень довольна, что я сделан студентом; с гордостию рассказывала о том всякому гостю, наряжала меня в мундир и очень жалела, что
у меня
не было шпаги; даже подарила мне на книги десять рублей ассигнациями.
Это
был мой первый публичный театральный успех, потому что спектакль
у Панаевых происходил секретно и зрителей
было очень мало; но здесь находилось университетское и гимназическое начальство, профессоры, учителя и даже их жены и дочери,
не говоря уже о студентах и гимназистах, которых набилось столько, сколько могло поместиться.
Говоря по совести, я должен сказать, что
у Дмитриева, может
быть, более
было таланта к литературе и театру, чем
у меня; но
у него
не было такой любви ни к тому, ни к другому, какою я
был проникнут исключительно, а потому его дарования оставались
не развитыми,
не обработанными; даже в наружности его, несколько грубой и суровой, во всех движениях видна
была не только неловкость, но какая-то угловатость и неуклюжесть.
На этот раз мне
не хотелось уезжать, потому что
у нас с Панаевым
был устроен механический театр с чудесными декорациями, машинами, превращениями, с грозою, с громом и молнией.
В духов день
был у Панаевых спектакль, сошедший великолепно: дуб
был раздроблен и сожжен молнией, месяц беспрепятственно выходил из облаков, водопад шумел и пенился,
не останавливаясь.
Помещаю здесь мои первые ребячьи стихи, которых, впрочем,
не помню и половины, и праздную тем мой пятидесятилетний юбилей на поприще бумагомаранья; считаю нужным прибавить, что
у меня
не было никакой жестокой красавицы, даже ни одной знакомой девушки.
Я нашел здоровье моей матери очень расстроенным и узнал, что это
была единственная причина, по которой она
не приехала ко мне, получив известие о моем разрыве с Григорьем Иванычем. — Продолжая владеть моей беспредельной доверенностью и узнав все малейшие подробности моей жизни, даже все мои помышления, она успокоилась на мой счет и, несмотря на молодость, отпустила меня в университет на житье
у неизвестного ей профессора с полною надеждою на чистоту моих стремлений и безукоризненность поведения.
Актеры предлагали мне опять вступить в их труппу, но я
не забыл еще сделанного мне оскорбления и отвечал: «Я вам
не нужен,
у вас
есть Дмитриев, который прекрасно играет мои роли».
У Надежды Ивановны
были бедные должники; об них докладывали при ее кончине, и она отвечала, «что
у ней деньги
не воровские,
не нажитые скверным поведением, и что она дарить их
не намерена».
—
У нас
был также давно затеян другой спектакль, и все актеры и студенты пламенно желали его исполнения; но дело длилось, потому что трудно,
не по силам нашим
было это исполнение.
Я
не слишком горячо хлопотал об этом спектакле, потому что всегда заботился о достоинстве, о цельности представления пиесы, а
у нас
не было хороших актеров для первых ролей, для ролей Карла и Франца Моора.