Мы – красные кавалеристы. Роман

Юрий Мартыненко

В романе «Мы – красные кавалеристы» показан период истории нашей страны на примере одной семьи от революции 1917 года до горбачёвской перестройки, по сути, от создания до распада великой державы под названием Советский Союз. Книга заставляет задуматься о загадках менталитета русского человека. О том, почему так часто и много нам приходится воевать в этом мире? Своеобразная художественная манера автора делает роман интересным и познавательным для массового читателя.

II

Заготовленные бревна успели вывезти по снегу. Раным-рано, по темноте, выезжали со двора тремя санями. Добирались укатанной заледенелой дорогой по речке. Из-за сопок медленно выплывало по-зимнему туманное солнце… День выдался ясный, с утра стоял мороз. К полудню потянул резкий хиус, обжигая красные обветренные лица.

— Смотри-ка, управились за несколько дней, — толковал вечером после жаркой бани за столом брат Ефим. Он наливал из самовара четвертый или пятый стакан горячего чая. Забеливал молоком. Утирал сухим полотенцем лицо. Курчавая черная борода взмокла. По широкой шее скатывались крупные капельки пота. — А помнишь, Степан, как, бывало, из бани да в снег?!

— Как не помнить? — Степан осторожно дул на горячий свежезаваренный чай, держа блюдце кончиками пальцев.

— Когда наметил приступать? — спросил Ефим.

— Пускай оттеплит, чтобы земля толком отошла. С котлована и начнем. Камень для фундамента заготовлен.

— Место, конечно, самое подходящее выбрано. Это хорошо, что на фундаменте будет мельница. Долго простоит… Потом, поди, другие мельницы понастроят, с механикой… Слыхивал о таких?

— Даже доводилось видеть, когда в японскую кампанию на Дальнем Востоке походом шли. В Маньчжурии паровые мельницы рисовую муку делают.

— Как ни верти, а заграница лучше нас живет. У них там и аэропланы летают, и даже корабли такие есть, что под воду ныряют.

— Да ну? — удивился Степан насчет диковинных кораблей.

— Вот те и лапти гну. Спирька рассказывал. В книжке вычитал.

— В книжке? Басни, поди, — усмехнулся Степан.

— Там еще немой капитан этим кораблем заправлял, — все больше увлекаясь, продолжал рассказывать Ефим, убежденный, что если о чем написано в газетах, а тем более в книжках, то непременно так и есть на самом деле…

— Ну ладно, есть, так есть такой диковинный корабль, — согласился, наконец, Степан. — За спором-то забыли, о чем говорили?

— О посельщиках, которые согласились бы помочь.

— Одним нам с тобой не управиться. Мне еще и пахать, и сеять.

— Знаю. Мне и так лишний раз неудобно к тебе за помощью лезть.

— Ну, это, брат, ты зря говоришь. Кто же, как не кровные люди друг дружку поддержит?

— Тоже верно, — согласился Степан и крепко пожал твердую ладонь брата.

— Да брось ты, — отдернул тот руку. — Не горюй, срубится твоя мельница. Главное, чтобы желание не пропало. Я, честно сказать, опасался, что не потянешь ты эту стройку. Потому и мужики дивятся, что, мол, Степан Ворошилов за такое неподъемное дело надумал взяться. Не тонка ли, мол, кишка с Комогорцевым сравняться. Так судачили в селе. Люди всякие. Хватает и злюк бабьих, и трепачей из мужиков.

— И теперь опасаешься?

— Теперь нет. А про Комогорцева чего языком молоть? Не своим ведь горбом-то строил. По наследству досталась. Дед его в фартовых старателях хаживал на приисках. Мельницу поставил, когда внук — нынешний Комогорцев — еще под стол бегал.

— Знаю, — Степан приподнялся из-за стола и позвал жену: — Лиза, иди к нам. Присядь. Будя там, у печки, пурхаться.

— Щас! Пока разговаривайте свои мужские разговоры, — отозвалась Елизавета из-за дощатой перегородки. На плите что-то шипело.

— А где Ефремка?

— Ушли с ребятами карусель чинить.

— Вырос мой племяш. Хороший парень, — одобрительно заметил Ефим. — С моими не сравнить. Вот ведь двоюродные они, где-то в них и кровь одна по жилам течет, а совсем разные. И в кого? По нашей-то родовой все смирные были. Из-за того, как-то моя Зинка на меня разобиделась. Два дня не разговаривала. Ночью задницей спала…

— Поди, про брата ее каторжного вспомнил? — догадался Степан, откусывая краешек шанежки.

— Так и есть, — качнул бородой Ефим. — И ведь трезвый был. Что-то вскипятнулось в душе. Не утерпел… А вынудили мои ребята. Помнишь, разодрались они с казаковскими?

— Помню. Накостыляли тем по сопаткам. Приходили тогда от казаков. Стращали, что, мол, за кастет и срок схлопотать недолго.

— Какой кастет? Это Афонька камешком приложился. Пока Спирька от двоих казаченков отбивался кулаками, на Афоньку толстозадый Пронька рыжий навалился. Ухватил за горло и давай тушей давить.

Братья замолчали.

— Зинаиду твою зацепило, что ты про ее родственника в полном здравии упомянул. Кабы пьяный, так еще простительно. Какая блажь во хмелю в башку не взбредет? А тут при полной ясности ума такой упрек! Конечно, обидно. Елизавета тоже бы не спасибо сказала на подобные упреки в адрес ее родни.

— Я опосля извинился. К тому же брат ее не по уголовной части в Усть-Кару угодил, а за прокламации. Третий год ни слуху, ни духу. Жив или червей в земле кормит, неведомо. Через него, Гришу-то, и старуха-теща слегла. Парализовало ноги. И помирать не помирает, и жилец не жилец. На днях доктор приезжал со станции. Сказал, что при хорошем уходе и покое, может, и поправится.

— Ну, Зина при ней постоянно, — заметил Степан.

— Это верно, старая при заботе. Матушка есть матушка. Святой человек для своего детенка.

В сенях стукнула дверь. Вошел Ефремка. Лицо красное от холода.

— Озяб? — спросила мать.

— Не шибко. Хиус тянет.

— Что, управились с каруселью? — поинтересовался дядя.

— Ага. — паренек разматывал толстый вязаный шарф. — Кататься пацанам малым.

— Следующей зимой, небось, не до каруселей будет, — усмехнулся в бороду дядя Ефим. — Тогда уж на вечерки начнете бегать с девчатами?

— Поживем-увидим, — буркнул Ефремка. Щеки его еще больше запунцовели.

— Брось парня смущать, — улыбнулся отец, глядя на брата.

* * *

Через два дня по утру, когда из-за сопок медленно выплывало зимнее туманное солнце, Ворошиловых всполошил резкий и громкий стук в окошко. Кто-то нетерпеливо тарабанил по стеклу.

— Кого бы это спозаранку принесло?! — Степан поспешил в холодные сени, чтобы откинуть с дощатых дверей крючок.

С улицы ввалился в заиндевевшем тулупчике Прохор Иванович. Лицо взволнованное.

— Еще не слышали?! — закричал с порога. — Конечно, не слышали! Откуда слышать? Ну, сосед, ну, паря, такие дела на свете делаются!

— Чего, Прохор Иванович? Чего стряслось-то? Беда какая?

— Пойдем, пойдем в тепло! Там расскажу, — поторопил сосед, подталкивая Степана к обтянутой толстым войлоком двери.

На кухне Прохор Иванович сообщил нежданную новость:

— Я только что со станции! Первым делом к вам! Царя свергнули! Отменили его власть. Во, паря, что стряслось-то!

— Как это? Как царя свергнули? — ошарашенный громким известием, Степан подставил соседу табуретку. Из горенки показалась заспанная Елизавета. Услышав шум, тер глаза проснувшийся Ефремка.

— Сам в толк не возьму. Станционный телеграфист принял сообщение. В депо уже и митинг объявили. Сказали, что будут выступать агитаторы. Подъедут паровозом аж из Читы.

— Читы-ы? — протянул в неопределенности Степан, все больше путаясь в мыслях. — И что же теперь?

— Что теперь? Теперь, значит, паря, сам народ будет собой управлять…

— Надо же, надо! — повторял, не до конца еще понимая смысл произошедшего, Степан. — Вот так-так! Какая новость!

— Такая еще новость! Всем новостям новость!!! — воскликнул Прохор Иванович, расстегивая крючки на тулупчике. — Ладом ничего пока неясно. Ясно одно, что царя больше нет…

— Но кто же все-таки вместо него-то? — с нетерпеливой дрожью в голосе спросил Степан.

— Телеграфист пояснил, что временное правительство.

— Как это временное?

— Шут их теперь разберет. Говорят, по всей России народ ликует.

— А радуются чему?

— Как чему? Свободен народ.

— От кого же он свободен?..

…Новость, прилетевшая в Забайкалье, ошеломила не всех. У многих, особенно, городских чиновников, тлело смутное ощущение скорых перемен. Местная полицейская охранка вдруг обнаруживала так называемую запрещенную литературу и внезапно выявляла лиц, ее распространявшую.

Прохор Иванович, где-то в году 1915-м, стал свидетелем случая. Сокращая путь до депо, с масленкой и ведерком с ветошью для обтирки он нырнул под стоявший пассажирский вагон. По другую сторону путей чуть не столкнулся с человеком, явно пассажиром поезда. Цивильный костюм и шляпа. Аккуратные усики и светлые бакенбарды на бледном неспокойном лице.

— Прошу прощения, — извинился незнакомец, Окинув взглядом железнодорожника, он оглянулся и вежливо повторил: — Еще раз прошу прощения!

В голове поезда раздался жандармский свисток.

Незнакомец нервно оглянулся и произнес: — Это вот, можно, я оставлю? — Он протянул белеющий сверток, показывая взглядом на ведерко с ветошью.

Позади, уже совсем близко, снова раздался свисток. Но пассажирский поезд тронулся.

— Быстро! — Прохор Иванович подставил ведерко и нырнул под следующий вагон, успев заметить, что незнакомец, ухватившись за скользкие поручни, запрыгнул в тамбур.

Спустя время, отдышавшись от быстрого шага, Прохор Иванович в укромном уголке депо развернул шуршащий сверток. Увиденное ужаснуло. Прокламации! Целая пачка!!!

* * *

В феврале 17-го года царь отрекся от престола. Народ судачил о так называемом Временном правительстве. Что значит, «временные»? И кто же в нем? Умные головы из местных, как, например, Прохор Иванович объясняли землякам, что это те же буржуи-капиталисты… Но что означало слово «временные», понять толком никто не мог. Одно было ясно, что новая власть, скорее всего, лишь только временная, и надо ожидать новых перемен…

Во второй половине марта после роспуска Нерчинской каторги вернулся с Усть-Кары Ефимов шурин. Похудевший, без двух передних зубов, в грязной шинелишке и дырявом картузе, из-под которого свисали грязные космы. В разговоре слегка заикался. У сестры с зятем отмылся в жаркой, аж уши трещат, бане. Не спеша и всласть отпаривал пахучим березовым веником каторжанскую копоть. Мать-старуха и Зина наглядеться не могли на сына и брата. Забили бычка, намололи мяса. Откармливали доходягу большими, в ладонь, котлетами. Отпаивали парным молоком, сметану в палец мазали на хлеб. Отогрели, откормили. Приодели, и шурин уехал в город. Сказал, что так надо, что пришел мол черед выполнять ему свой гражданский долг…

Долго размышляли Ефим с Зинаидой над мудреными словами. Что за долг такой гражданский? Пойди пойми. А мать-старуха повеселела и пошла на поправку. Хоть и обратно покинул сынок отчий дом, но, главное, жив-здоров. Не сожрала его проклятая каторга. Теперь бы только голову свою, в которой битком непонятных мыслей из книжек, он больно читать любил, спрятавшись в укромном месте, куда опять не сунул. От рождения заикастый, Гриша больше молчал и меньше говорил.

…Где он теперь? Какими путями-дорогами мотает его этот самый, будь он неладен, гражданский долг?

Сестра Зина да мать-старуха опять по Грине жили воспоминаниями.

…Встретили его тогда, как положено. Без шумной гулянки, правда, но хлебосольно и с радостью. Собрались за праздничным ужином только свои. Степан с Елизаветой да сами. Ребята — Ефрем, Спиридон и Афоня — сидели за столом, во все глаза рассматривая дядю Гришу. Пацаны-то на улице всякое болтали, как узнали, что дядька ребят Ворошиловых нынче с каторги вернулся.

Во время ужина пригубила старуха из рюмки водочки. Порозовели щеки. Не отрываясь, глядела она, лежа на высоко взбитых подушках, с кровати, которую специально подтащили ближе к столу, на сыночка. Боялась только одной мысли, как бы опять куда не девался Гриня из родимого дома. Две у старухи кровинушки: дочка постарше и сынок помладше…

У Ефима на встречинах даже отлегло на сердце. Но в течение всего вечера так и подмывало спросить-полюбопытствовать у шурина: чем дальше намерен заняться Григорий? Два с половиной года каторги все-таки наложили свой отпечаток на его характер. Не то, чтобы стал Григорий угрюмей, нет, скорее всего, молчаливей. Раньше, бывало, становился говорливым, прочтя очередную книжку. Откуда он их брал, до сих пор никому в семье неведомо…

Вышли на крыльцо. Остудиться, перекурить. Ефим протянул шурину кисет.

— Нет, — отказался тот и пояснил: — За это время отвык. Точнее, пришлось отвыкнуть. Да это и к лучшему. Для пользы здоровья.

— Да и не привыкай по-новой, — согласился Ефим и посмотрел на Степана. Тот с улыбкой кивнул: — Нет худа без добра, Григорий.

Оба брата понимали, что каторжную тему лучше не затрагивать, поэтому как бы враз, не сговариваясь, заговорили о будничных делах.

— Что? Какая мельница? — необычно живо среагировал на разговор родственников Григорий.

— Степан наш строит! Самолично! Своими руками, — с гордостью похлопал брата по плечу Ефим — Ну, и я, конечно, по силе возможного, подсобляю.

— Мельницу?

— Да. Водяную мельницу. На запруде.

Какая-то тень слегка пробежала по лицу Григория. Ефим взялся рассказывать о мельничной затее Степана, делая короткие затяжки из самокрутки, а Григорий так и промолчал до конца разговора, пока не вернулись в избу.