Мы – красные кавалеристы. Роман

Юрий Мартыненко

В романе «Мы – красные кавалеристы» показан период истории нашей страны на примере одной семьи от революции 1917 года до горбачёвской перестройки, по сути, от создания до распада великой державы под названием Советский Союз. Книга заставляет задуматься о загадках менталитета русского человека. О том, почему так часто и много нам приходится воевать в этом мире? Своеобразная художественная манера автора делает роман интересным и познавательным для массового читателя.

XI

Вокзал окутан клубами молочного густого тумана, смешанного с угольным дымом, который черными потеками стелется по земле. В горле першит, и хочется пить. Вода в титане теплая с легкой ржавчиной. Холодную можно набрать только с водонапорной башни. Но никому не хочется идти по такой скверной погоде.

На железнодорожных путях пыхтят разгоряченные, прибывшие с перегонов паровозы. Готовятся к заправке углем и водой. На перроне тускло светят фонари.

Машинист в почерневшем от копоти и смазочного масла кожухе и кожаной шапке. Высунув голову из паровозной будки, он смотрит на свой состав с японцами, преодолев плечо в полторы сотни километров с восточной железнодорожной станции. Фыркая густым паром, паровоз стоит на первом пути напротив водокачки. Состав из одного классного вагона для офицеров и нескольких теплушек для солдат прибыл ранним вечером, когда на небе проклюнулись первые звезды.

Широкозубые японцы подстрижены под ежик. Слышны гортанные отрывистые команды. Солдаты, сначала рассыпавшись у теплушек, быстро построились в две шеренги. Чужая речь резала слух. От нее веяло чем-то чужим и враждебным. Железнодорожникам становилось не по себе.

По внешней манере интервентов видно, что они с первых шагов на незнакомой для них железнодорожной станции ведут себя как хозяева, абсолютно презирая местных жителей.

— От этих косоглазых, однако, лучше держаться подальше, — посоветовал Николай, обращаясь к молодому напарнику.

— А что, беляки лучше? — спросил Прохор Иванович.

— Они все ж таки русские.

— Хрен редьки не слаще. Посмотрел бы ты, паря, что они с пленными партийцами делают.

— Этим все равно. Партиец или нет. Кишки на штык намотают и, как звать, не спросят. Вишь, как винтовками машут. Штыки широченные. Мясо рубить такими штыками…

— Тише, Николай. Дались тебе эти штыки…

— Что, теперь и язык проглотить?

— Вы чего тут митингуете? Марш по рабочим местам! — строго приказал подоспевший мастер цеха. — Накаркаете на свой хребет. Ты-то, Прохор Иваныч, чего? Что? Нехорошо?

— Да уж чего хорошего.

Николай с Ефремом поспешили к своему паровозу, а мастер задержался около Прохора Ивановича.

— Думаешь, дрянь дело? Я, честно говоря, не ожидал, что до япошек дойдет. Видать, дали наши жару белякам. За помощью побежали. Теперь вот приперлись инородцы… Со своим уставом в чужой монастырь.

— Видно, так, — согласился Прохор Иванович, поглаживая грудь правой рукой.

— Что? Сердце? — встревожился мастер. — Ты покудова посиди, не торопись за молодыми. Не расстраивайся шибко. Если все занедомогаем, так и работа встанет. Как бы то ни было, железку обслуживать надо. Может, оно еще и пронесет. Всякое в России бывало. И монголы налетали, и поляки с французами наступали. Однако, ничего. Отбили. Выжили. Надо потерпеть.

— Только вопрос имеется.

— Какой?

— Сколько терпеть-то? Господь терпел и нам велел?

— Ну, Иваныч, — мастер развел руками. — Ты все равно попридержал бы язык…

Известие о японском эшелоне опечалило всех. Одно дело — беляки, но все-таки они свои, русские. А чего ожидать от интервентов? В сознание людей вселился страх. Железнодорожники, обслуживающие станцию и депо, старались не попадаться на глаза японским патрулям. Зловеще поблескивали отточенные с обеих сторон штыки, заставляя сжиматься сердце…

* * *

После ужина Кеха Золотухин доплетал корчажку. Расположился на лавке у печи. На полу у ног насыпан ворох тальниковых прутьев Фроська убирала со стола грязную посуду. В кухонное оконце тихонько постучали. Фроська будто ждала. Набросив шаль на плечи, поспешила в сенцы. На крыльце дожидался, пока откроют, скрытый темнотой человек.

— Здрасти! Привет от Бирюкова…

— Здрасти-мордасти!

— Хлеб кончается.

— Понятно.

— Заберу, как всегда. Ну, я пошел, — заторопился человек.

— Подожди, — Фроська вернулась в дом. Завернув каравай в тряпицу, вынесла на крыльцо. — На-ко пока гостинец, поди совсем отощали?

— Маленько есть. Последний сухарь догрызли.

— А чего долго не приходил?

— Вражина шурудит. И конные беляки, и пешие япошки. Понапрасну пошто тебя риску подвергать?

— Ладно. Иди. Осторожно. Товарищу Бирюкову тоже привет!

— Спасибо и на том, — взяв гостинец, человек растворился в темноте.

Отложив корчагу, Кеха подошел к окошку и, отдернув шторку, ткнулся носом в холодное стекло, силясь разглядеть что-то в такой-то темени.

Когда стукнула калитка, Фроська набросила крючок и вернулась, застав мужа за прежним занятием. Не глядя на жену, тот молча ощупывал округлые бока корчажки. Бывало, мужики, оценивая по достоинству рыбацкое изделие, искусно сработанное руками Кехи, переговаривались:

— Эка ловко плетет! В такой корчаге небось рыбке самой погостить охота.

— А вы думаете, что Иннокентий мой только по гармонике мастак? — встревала в разговор Фроська. — Он и по другим делам толк знает.

Мужики начинали гоготать.

— Вы об чем это подумали? — наступала на тех Фроська. — В краску вогнать пытаетесь? Ничего не выйдет.

— Бронебойная ты баба.

— Какая есть.

— За тобой Кеха, как за броней и есть.

— А вам, гляди как, завидно! Ладно, хорош лясы точить. Нам дела делать.

— Знамо, какие…

— Вы опять за свое?! А ну, как вас лопатой по хребту за ваши подколки?!

— Ладно-ладно, и пошутковать нельзя.

— Шуткуйте шутки со своими бабами…

Мужики неспеша тушили докуренные цигарки и расходились, продолжая немудреный мужицкий треп.

* * *

…При виде чужаков пес загремел цепью, но тут же забился в конуру, наверное, почуяв своим собачьим чутьем смертельную угрозу. Нагрянули японцы с обыском. До этого побывали у Елизаветы и Ефима с Зинаидой Ворошиловых. Ничего не нашли.

— Нюх у них, что ли? — Фроська испуганно прижалась к мужу.

— Сыбка многа хлеба где? — японец раскосо разглядывал кухоньку. Затем заглянул в горницу.

— Ага, еще под подушками пошарь, — вдруг осмелела Фроська.

— Где хлеба много сыбко? — повторил вопрос японец, обнажая крупные, как у лошади, передние зубы, почему-то переставив слова в обратном порядке.

— Здеся вот, в брюхе! — похлопала себя Фроська.

— В зивоте? — удивился японец и тоже похлопал по цевью винтовки за плечом. — Мозит, посмотлим? — Качнулся широкий штык.

Вышли на улицу. Второй японец вышел из зимовья, брезгливо зажимая нос от запаха куриного помета.

— Фу, какие, гляди-ка, япошки благородные, — заметила Фроська оцепеневшему от происходящего Кехе. Тот знал, что запасенный хлеб — целый мешок — спрятан в подполье. Японец не догадался отвернуть половичок. У них на родине подпольев, слава богу, поди, не имеется. Фроськины слова были сказаны довольно громко. Тот, что у зимовья, услышал. Невозмутимо подошел совсем вплотную к женщине и словами на чистейшем русском — «это тебе за япошек» — влепил Фроське звонкую пощечину.

— Ах, — ошеломленная не столько пощечиной, сколько русской речью, Фроська дернулась назад, сжимая кулаки и натыкаясь на первого японца. Тот судорожно сдернул с плеча винтовку и проворно отскочил в сторону.

— Что? Бабу безоружную стрелять?! — Фроська яростно рванула кофточку вместе с нижней рубахой, обнажая налитые, как спелые груши, груди. — На!!!

Невозмутимость покинула японца, шевельнулись плоские, прежде будто железные скулы. В сознании его, видимо, вспыхнули какие-то ассоциации и он сдержанно гортанно что-то сказал напарнику. Тот, вытаращив глаза, ни бельмеса не понимая, что к чему, держал наизготовку свою «ариксу».

К счастью, все обошлось. Японцы ушли, оставив за собой раскрытую, как при покойнике, калитку, а Фроська, чувствуя, как вдруг обессилели ноги, опустилась на ступеньку крыльца.

— Вот же косоглазый, — выдохнула она и заплакала.

— Ладно, тихо-тихо тебе. Слава богу, все обошлося, — прорезался, наконец, голос у Кехи. Он сидел рядышком и, прижимая к себе жену дрожащей рукой, вытирал ее слезы своим рукавом, тоже повторяя: — Ладно, тихо, все ведь обошлося…

* * *

Пышные кроны тополей и пахучие ветви черемушника сливались в единую темную массу, окружавшую избы. Ночь плотно укрыла землю черным одеялом. С тех пор, как перестали собираться шумные молодежные вечорки, замолкли гармоники и балалайки, тишина опускалась на село с первыми сумерками. Лишь залают где-то встревоженные чем-то собаки, замычит протяжно корова в хлеву, видно, чувствуя скорый отел. Далеко вспарывается ночь топотом копыт. Неведомые всадники — то ли белые, то ли красные — то ли кого догоняя, то ли от кого убегая, промчатся по селу и утихнут за поскотиной.