Угодный богу

Татьяна Евгеньевна Шаляпина, 2020

Это история, которой никогда не было, но она могла быть именно такой: история о царице Нефертити, фараоне Эхнатоне и его верховном скульпторе Тутмосе.

Глава 6. 1368 год до Р.Х.

Нижний Египет.

Неподалеку от дельты священного Хапи, плефрах в пятнадцати от крестьянского поселения обособленно стояла убогая хижина бедняка-земледельца.

У крестьянина было восемь детей: старшие уже выросли, завели семьи и трудились вместе с отцом на благословенной земле дельты; младшие помогали матери в ее тяжелой работе по хозяйству. Так было заведено — из месяца в месяц, из года в год…

Но в этот день две малолетние дочери и сын бегали вокруг хижины, беспечно крича и смеясь, счастливые тем, что мать не дала им никакого задания. А та в это время сидела в хижине на полу и обреченно глядела на страдания ребенка, — девочка лет шести, тяжело дыша и стеная, металась по полу.

Ра стоял в зените, и было очень жарко. Хапи испарял воду в бледную голубизну неба, и над землей висело сизое марево. Старик в одеянии странника, прямой, как его палка, и такой же коричневый, приближался к хижине с запада и, поравнявшись с ней, уже хотел пройти мимо, как вдруг остановился, будто что-то почуяв. До его ушей долетел стон девочки. Старик нахмурился, направился к хижине и, остановившись на пороге, всмотрелся в сумрак помещения. Вместе с ним внутрь жилища проник слепящий свет солнца, выхватив из темноты убогую обстановку и человеческие фигуры. Старик скользнул взглядом по скудным крестьянским пожиткам, по горке посуды, сваленной возле затухающего очага, по грязной соломе, заменяющей постель, и присмотрелся к лежащему на ней маленькому высушенному жаром тельцу девочки.

— Чего хочешь ты, странник? — спросила мать.

— Кто этот ребенок? — вместо ответа произнес старик.

— Дочь, младшая, — с тяжким вздохом ответила женщина.

— Что с ней?

— Одни боги знают. Еще вчера она играла с детьми, а ночью, прошлой ночью… — мать смахнула слезу. — Ночью она заболела…

— От чего? — осведомился странник, не сводя глаз с малютки.

— Может, перегрелась на солнце? — предположила женщина. — Или упала и ударилась головой. Дети так неосторожны… Но, скорее всего, ее укусила змея.

— Следов от укусов нет на ее теле, — не двигаясь с места, заявил старик.

Женщина удивленно подняла брови.

— Когда приходит пора соединения души и тела, тело стонет, — непонятно выразился странник.

— Что ты хочешь сказать? — насторожилась крестьянка. — Дочка умирает?

— Нет, женщина. Ее жизнь только рождается. Через три дня она встанет, и ты не узнаешь своей прежней дочери. В девочке откроется великий дар, она будет видеть грядущее и помогать людям. Это принесет вам известность и богатство; но тому, кто пророчествует, тяжко идти по жизни, — старик замолчал.

Он подошел к девочке, и что-то достал из мешочка у себя на поясе.

— Что ты собираешься делать с моим ребенком? — встревожилась мать.

— Не волнуйся. Я посвящен в таинства исцеления людей, — ответил странник.

У него в руках оказалась маленькая деревянная фляжка, из которой он вылил несколько капель в полуоткрытые губы девочки. Сразу ничего не произошло. Но спустя минуту ребенок облегченно вздохнул и, перестав метаться, успокоился.

— Я останусь у вас, пока девочка не выздоровеет, — ровным голосом сказал старик. — Не беспокойся, женщина. Ем я мало, в опеке не нуждаюсь, зато освобожу тебя от необходимости сидеть с больной. Я присмотрю за твоей дочерью. А теперь ступай, отдохни.

Женщина с опаской поднялась на колени, лихорадочно обдумывая, не опасно ли оставлять дочь с неизвестным странником, не распознав, что у него на уме?

— Ступай, — повторил старик и пристально посмотрел на нее.

Взгляд его был удивительно спокойный, но излучал какую-то неведомую, нечеловеческую волю, и оттого-то мать покорно встала и вышла из жилища. Старик перевел взор на ребенка. Больная тихо дышала и, казалось, спала тем целебным сном, который так необходим при выздоровлении.

— Я здесь, — одними губами беззвучно прошептал странник. — Боги прислали меня к тебе, о проницательнейшая! Они не обманули мой разум. Ты будешь великой предсказательницей в землях Нембаатра, а я здесь, чтобы помочь тебе, той, которая встанет рядом с учеником моим, человеком по имени Амонхотеп. Здесь я, оставивший службу Амона-Ра, проклятый своими друзьями-жрецами, но еще не прошедший до конца путь свой. Спи, девочка…

Издалека до ушей Хануахета, а это был именно он, доносился радостный смех детей.

Хеттское царство.

Армия, которую неутомимый Суппиллулиума собирал по всей хеттской земле, расположилась на отдых у вод бездонного озера, от которого даже в самый ужасный зной веяло свежестью. Мрачная сизая гладь воды, мутной от песка и покрытой в мелких местах грязно-зеленой растительностью, напоминавшей мусор, стелилась далеко вширь, стремясь принять в свои объятья горизонт и небо. Несколько правее озера, за грядой песков начинались горы, раскаленные и такие же пыльные, как воздух и вода. Армия растянулась вдоль воды на огромное расстояние и казалась почти неисчислимой в условиях слепящего солнца и непрозрачного воздуха, тяжелой пеленой висевшего перед глазами Суппиллулиумы.

Сам царь находился под сенью огромного навеса, а вокруг лежали пустынные земли с редкими жухлыми кустиками выгоревшей растительности. Владыка полулежал на походных носилках среди множества роскошных подушек и взирал из-под тяжелых век на свою армию, долженствующую воплотить в реальность его замыслы и честолюбивые планы. Царь думал. Его покатый лоб, украшенный тяжелой надбровицей, густые черные брови, обрюзглость губ и хищные ноздри широкого и короткого носа придавали всему лицу какое-то звериное выражение, не сходящее почти никогда и усугублявшееся в минуты радости. Сейчас Суппиллулиума был сильно озадачен предстоящей войной, и это отразилось на внешности — появились новые морщины, складки около рта и под глазами, состарившие тридцатидвухлетнего царя почти на десятилетие. Мысли владыки малоазийского народа были незатейливы, и легко догадаться, что царь мечтал о близкой цели, о мгновенном покорении Митанни без особого сопротивления. И о том, что тогда, после этих подвигов и побед, начнется его время: хеттское царство достигнет небывалого расцвета и могущества, а тысячи рабов, мужчин и женщин, сирийцев и египтян, ханаанеев и финикийцев будут бесчисленными толпами лежать у ног победителя. У его ног, радуя тем самым глаз и сердце своего нового господина. При этой мысли владыка заулыбался хищной гримасой, окончательно обезобразившей и без того некрасивое лицо царя.

В слепящем свете отражающей солнце почвы в мутной дали среди колыхания струившихся от земли потоков разогретого воздуха он заметил какое-то едва различимое передвижение. Солдаты его армии не шевелились, разморенные зноем, но кто-то ходил между ними, то останавливаясь, то вновь направляя шаг к следующей группе воинов.

После некоторых стараний Суппиллулиума узрел богато одетого молодого человека с драгоценным оружием, поблескивающим на его левом бедре, и узнал Рабсуна, сына своей сводной сестры Халеэ.

Когда мальчишка неожиданно объявился в жизни хеттского властелина, царь увидел в этом некий знак богов и решил воспитать племянника достойным образом, как принца. Не желая распространяться, кем на самом деле по крови является Рабсун, Суппиллулиума сам всегда об этом помнил, как и том, что, возможно, когда-нибудь мальчишка может ему пригодиться в тех политических играх, которые ведут самые хитроумные полководцы и властители. А пока ему нравилось опекать и баловать племянника, это было забавно, как растить породистого жеребца и наблюдать за ним и его успехами.

Юноша обходил войско с видом бывалого солдата и пытался заговаривать с людьми. Но изнемогшие от невыносимого пекла и долгой дороги воины не только не горели желанием шевелить языком, но и попросту не обращали внимания на юного принца. Суппиллулиума не видел, как злится его племянник, как чешутся его руки ударить непочтительных солдат плеткой с золотой рукояткой, усеянной сапфирами и рубинами, и бить, бить, бить… Владыка понял только то, что Рабсун пытается привлечь к себе внимание его воинов, быть может, завоевать авторитет среди солдат. И почувствовал некое подобие ревности: сын Халеэ и его, Суппиллулиумы, египетского врага, осмелился отдавать приказы в его войске!

Владыка сделал чуть заметный жест пальцем, и слуга тут же склонился перед ним в поклоне, ожидая приказаний.

— Позови Рабсуна, — велел царь.

Слуга степенно поклонился и молниеносно кинулся выполнять волю владыки.

Через какое-то время перед царем предстал молодой человек, весь вид которого выдавал в нем неукротимого гордеца. Пятнадцатилетний Рабсун сильно вытянулся, но еще не настолько, чтобы соперничать со своим братом Амонхотепом, конкурентом в борьбе за трон Египта. Юноша был худой и нервный. Его обострившееся лицо, пробивающиеся усы и острые колючие глаза сбили бы с толку того, кто попытался б определить его возраст. Можно сказать, он был красив, но той холодной красотой, какая бывает у людей безжалостных и самодовольных. В его годы появляется жажда самоутверждения, желание доказать всем собственную значимость. Это как нельзя наглядно читалось во взоре и жестах юного принца.

— Ты звал меня, повелитель? — вальяжным тоном спросил молодой человек на не совсем чистом хеттском языке.

— Да, Рабсун, побудь со мной, 0 смягчая интонации, промолвил царь.

— Ты скучаешь? — задал вопрос юноша.

— О, нет, мой дорогой племянник. Я не могу соскучиться, когда вижу предо мною мое войско.

— Да, дядя, это занимательная картина. Но те самые негодники, которых ты взял в свою армию и с кем ты желаешь покорить чужие земли, они не желают признавать меня, тогда как я — единственный представитель твоего царского дома здесь, в этой пустыне! А раз они так относятся ко мне, то чего можно ждать от них в будущем? Они изменят тебе в первый удобный момент, ты проиграешь битву!

— Они устали, — ответил царь, стараясь казаться спокойным. — Им очень долго пришлось идти по жаркой земле.

— Они никуда не годные воины! — заявил Рабсун, вскидывая подбородок. — Ты не завоюешь с ними даже самого малого селения! Твоя затея пропадет, как дым от костра! А ведь и тебе, и мне нужна такая армия, с которой я двинусь на Египет и верну себе отобранную предателями власть!

— Ты горячишься напрасно, — негромко сказал Суппиллулиума. — Не обижайся на них, они еще покажут себя, едва только им выпадет такая возможность.

— Да, они покажут себя! — зло воскликнул юноша, теребя саблю в ножнах.

— Я не сомневаюсь, мой племянник, мой сын.

— Прости, повелитель, я оставлю тебя, — сказал Рабсун.

Царь опустил веки в знак того, что не возражает против ухода племянника. Юноша со злобно стиснутыми зубами молча удалился, не оглядываясь. Суппиллулиума проводил его томным и невозмутимым взглядом и после паузы процедил себе под нос: «Шелудивый щенок! Ты возомнил, что я отдам тебе Египет! Гордец! Посмотрим, кто будет править страной пирамид!» Слуга с опахалом не спеша отгонял от владыки вялых насекомых, отважившийся летать в такую жару и, казалось, не слышал слов повелителя.

Рабсун шел прочь от навеса Суппиллулиумы, и драгоценная сабля стучала по его левой ноге.

Ипет-Исут.

Пользуясь утренней прохладой, царица Нефру вошла на рассвете в ипет-исутский храм, излучающий свет луны и звезд ночами и нестерпимо блистающий в течение дня. Высокие колонны, поддерживающие воздушные плоскости крыши, образовывали бесчисленную череду вертикальных линий, и, казалось, были соединены с самим небом. Ступени вели внутрь здания, состоящего из нескольких залов: каждый камень храма излучал неповторимые теплые краски утренней зари. Повсюду блестело золото отделки: белое и желтое: где-то в сверкающей глубине горел негаснущий огонь алтаря Амона. Ничего не изменилось за эти три года, словно время не касалось священного здания.

Верховный жрец встречал царицу. Это по его приказу были зажжены факелы, высветившие затемненные части храма. Советник Амонхотепа, верховный сановник Такенс представал перед царицей как живое воплощение смирения и благоговения.

Колыхалось пламя факелов, блистала позолота и косые солнечные лучи, начинавшие проникать в храм, выхватывали для глаз поистине неземные драгоценности. Казалось, вся слава мира, созданная Амоном-Ра-несут-нечером, собрана здесь!

Царица приближалась к жертвеннику: юная, на редкость прекрасная, способная по красоте вступить в соперничество со всем богатством храма. И двое рабов чуть поодаль несли за ней дары Амону. Сама же царица казалась лучшим даром богу солнца.

У алтаря Нефру остановилась и обратилась взором к статуе оракула, принесший ей счастье три года назад, во время праздника долины.

— О, могущественный бог солнца, покровитель Египта и Уасета, Амон-Ра! Я, дочь твоя, жена твоего сына, правлением которого ты доволен, мудростью которого ты восхищаешься и чья доброта — это твоя доброта, могущественнейший Амон, я, Нефру, царица земли египетской, земель Сирии, Нубии и Палестины, пришла в твой благословенный храм принести тебе свои дары, дабы отблагодарить тебя за счастье мое, за любовь и радость. Прими же, Амон, мои подношения.

Она повернулась к слугам и, взяв с подносов по горсти драгоценностей в каждую ладонь, ссыпала их на жертвенный камень. Затем вновь взяла по горсти золота и каменьев и опять возложила на алтарь. Царица принесла в жертву богу несколько золотых слитков, небольшой змеевидный браслет из дорогого металла — железа, штук десять колец, пять дебенов золота, белую цепочку из сплава золота и серебра и множество драгоценных камней.

Некоторое время после она стояла неподвижно и смотрела на статую оракула, которой была обязана всем, что теперь обрела. В ее ушах опять звучал голос, прогремевший над толпой в тот день, когда она оказалась у храма Амона. И тут к звукам воспоминаний подмешался едва уловимый, но вполне реальный шорох. Кто-то неслышно подкрался и встал за плечами. Но как ни бесшумны были шаги, Нефру обернулась.

Ничуть не смущенный этим, верховный жрец молча улыбался, глядя на супругу божественного.

Нефру заглянула в его зрачки, а потом медленно и спокойно повернулась к статуе, хотя в ее движениях чувствовалась напряженность.

— О, прекраснейшая царица! — вкрадчиво зашептал над самым ухом верховный жрец. — Твои дары бесценны, и бог Амон-Ра взамен на них дарует тебе вечную любовь и молодость на земле Нембаатра.

— Благодарю тебя, мудрый Такенс, — смиренно отвечала Нефру. — Цари Египта нуждаются в покровительстве Амона, защитника восемнадцатой династии.

— О, прекраснейшая из женщин, царица Обеих Земель, защита Амона неколебима. Но, — верховный обошел Нефру кругом и встал к ней лицом к лицу. — Бог Амон-Ра, сделав тебя, самую достойную, женой своего божественного сына, хочет, чтобы я, его слуга, передал тебе его священную волю. Он повелевает мной.

Взгляды пожилого жреца и юной царицы встретились, как два клинка.

— Обещай, о подобная богине неба, следовать воле Амона-Ра! Бог-создатель ждет от земной царицы повиновения. Дай клятву исполнить его божественную волю.

— Скажи мне эту волю, мудрый Такенс, — ровным голосом попросила Нефру.

Верховный некоторое время медлил, ступая взад-вперед подле жертвенника, сияющего золотыми царскими слитками и драгоценностями и, в конце концов сказал:

— Ты знаешь, о царица, что твой божественный супруг провел в этом храме большую половину своей жизни?

— Да, Такенс, — ответила Нефру.

— Он не знает света, — продолжал жрец. — Не знает людей, политики, порядка ведения войн и мирных дел. Он жил в стенах святилища, обо всем спрашивая совета у наставников. Он слаб и нуждается в помощи. Но он горд и сейчас для него унизительно слушать советы, хотя самые мудрые люди Египта охотно помогли бы ему. Даже я, его верховный сановник, не смею поправить моего повелителя. Трудно владыке. Амонхотеп запутался и растерялся. В теперешнем положении никто не может ему помочь, ибо ни с кем он не считается. Да, никто… — повторил верховный жрец и опять посмотрел на Нефру. — Никто… кроме тебя. Ты должна помочь ему.

— Чем, о мудрый Такенс? — царица была в ту минуту так открыта, так, казалось, готова помочь мужу, что верховный принял это за свою победу.

— О, супруга божественного! Я смею просить тебя о маленьком деле. Необходимо содействие нам, людям бога.

— Что я должна предпринять?

— О, прекраснейшая! Ты часто ходишь в этот храм. Ты будешь всякий раз рассказывать мне о том, что говорит тебе и своим людям фараон, чего он хочет, какие у него планы и мысли о политике. Не желает ли он завязать войну, нарушив мирную традицию последних десятилетий? В твоих действиях не будет ничего дурного. Ты обо всем сообщишь мудрецам Амона, а они найдут хорошее решение, которое ты под видом собственных мыслей передашь фараону Египта, да живет он вечно! Он не будет знать, откуда идет совет, и радостью ухватится за него. Самолюбие владыки не будет сковано ощущением зависимости от кого-либо, а в стране начнется эпоха процветания, благодаря мудрости прекраснейшей царицы!

— Ты действительно не зря называешься мудрым, о Такенс! — отвечала Нефру с большим почтением.

Жрец, с видом человека, заслуженно польщенного, слегка поклонился царице.

— Амонхотеп не зря остановил выбор на тебе, — продолжала она. — Но он вовремя понял тебя! — голос ее вдруг зазвенел. — Амон-Ра-несут-нечер твоими устами хотел заставить меня предать моего мужа, человека, которого я люблю так, что ради него готова умереть самой страшной смертью! Пусть же бог-создатель будет терпим к прихотям влюбленной женщины. Я говорю тебе, его слуге, чтобы ты передал Амону-Ра мой ответ. Я не стану выдавать жрецам планы мужа. Я все сделаю для того, чтобы убрать от него подальше благочестивых шептунов, коварство которых поистине всепроникаемо. Пусть Амон-Ра гневится на меня, но я никогда не дам клятвы исполнить ту волю, которую он высказал через тебя, о Такенс!

Она жестко уперлась взглядом в верховного жреца. Тот попытался ответить тем же, но не выдержал и отвернулся.

— Как угодно, царица. Я лишь думал, что ты богобоязненна и умна. Значит, я ошибся, — добавил он, спустя несколько мгновений.

— Нет, мудрый Такенс, — возразила Нефру. — Я простая крестьянка, на которую бог Амон возложил бремя стать супругой властителя великой страны. Я не рождена для подслушивания, я не подхожу вам.

И она быстрыми шагами вышла из храма.

Только теперь верховный сбросил маску кротости и заскрежетал зубами от злости.

— Ничего, о прекраснейшая! Ты выполнишь волю Амона. Или умрешь! — добавил он медленно.

Носилки царицы двигались прочь от храма. И никто из свиты не оборачивался на ипет-исутское чудо Амона, оставшееся далеко позади.

Китай.

Луч света падал из круглого маленького окошечка на золотую статую китайской девушки в одежде до пят. Лицо ее казалось почти живым, если бы не сверкание желтого металла. За столом китаец Ну-от-хаби, согнувшись, корпел над браслетом, белые и голубые камни которого переливались в солнечном потоке. Ювелир работал над крошечным механизмом замка, а в это время в другой части жилища Тотмий стучал молотком по металлическому пруту, приставив другой его конец к большому камню. Из-под прута сыпались крошки и осколки, а на камне начинали проступать очертания человеческого лица.

— Все! — удовлетворенно произнес китаец, откидываясь назад и выпрямляя спину.

— Уже закончили, учитель? — не переставая стучать, спросил Тотмий.

— Да! Хитрый замочек! — потирая руки, сказал Ну-от-хаби и встал из-за стола. — А как дела у тебя?

— Подождите, учитель, я еще не завершил, — поспешно проговорил молодой человек, делая жест, словно желая прикрыть руками результат своего труда.

— Позволь, позволь, — промолвил китаец, кладя руку на плечо ученику и всматриваясь в его работу. — Это ты кого изобразил?

— Просто… человек, — краснея, ответил Тотмий.

Румянец мгновенно пронесся от его щек к вискам и задержался на кончиках ушей.

— Не надо лукавить, — дружелюбно сказал Ну-от-хаби. — Это же похоже на меня.

— Разве? — деланно удивился Тотмий. — Даже не мог подумать…

— Возможно, сходства особого тут нет, — продолжал китаец. — Но вот твоя скорость и сноровка впечатляют.

Тотмий посмотрел на учителя, затем перевел взгляд на работу, стараясь хладнокровно оценить ее. С расстояния вытянутой руки на него смотрела высеченная в камне и грубо обработанная физиономия, со всех сторон обрамленная неровными каменными выступами. Но каким-то чудом ему удалось передать не только внешнее сходство с учителем, но и живую иронию Ну-от-хаби, застывшую в каменных глазах.

— Да, Тот-мий. — задумчиво произнес китаец. — Пора тебе становиться мастером. Я передал тебе все, что знал в искусстве скульптуры. А теперь нам необходимо подумать, как тебе проявить себя в этом по-настоящему. Полагаю, в Китае это вряд ли удастся. Ты слишком не похож на китайца.

— Но я не гонюсь за славой, мне этого и не надо, — простодушно заявил Тотмий, сидя на скамеечке рядом с будущей скульптурой и глядя на учителя снизу вверх.

— Не о славе ты должен думать, а о долге перед своим даром. Я учил тебя, и ты многое знаешь. Тебе придется уйти из моего дома…

— Вы хотите прогнать меня?! — опечалился юноша.

— Нет, — успокоил его китаец. — Но ты должен проверить свои силы где-нибудь в другом месте, в дальних землях. Может быть, в той жаркой стране, что лежит за горами и государствами, за пустынями и полноводными реками. На одной из таких рек и стоит эта страна. Там правят люди, которые называют себя богами и считаются бессмертными. О, тленная плоть и нетленная мечта!.. — Рассуждал Ну-от-хаби, расхаживая по дому и, обернувшись к Тотмию, увидел внезапную перемену в нем. — Что с тобой? — удивился китаец.

Юноша вскочил.

На мгновение он увидел свою детство, лодки рыбаков под высоким зеленым холмом, перекатывающуюся волнами мягкую траву, покрывающую берег. Он вспомнил рассказы взрослых на своем родном языке о той стране, куда он всегда хотел попасть! Именно поэтому он оказался здесь, в Китае, так далеко от родины. Он искал ту самую землю, где люди подобны богам…

— Ну-от-хаби, учитель! — Тотмий поднял на китайца внезапно увлажнившиеся глаза. — Я пойду в ту страну.

Тот некоторое время вглядывался в глубину зрачков ученика, а потом сказал:

— Да, Тот-мий, ты отправишься в Догонять-пыль…

— «Догонять пыль»? — с удивлением переспросил молодой человек.

— Да, — усмехнулся ювелир. — Так на нашем языке называется та страна. Ты покинешь меня. Но это произойдет не раньше, чем ты закончишь свою работу, — он показал на незавершенный портрет. — И не думай, будто мне хочется, чтобы ты подарил мне мое же собственное изображение. Просто, дело нужно всегда доводить до конца, — добавил он, пряча взгляд.

Тотмий улыбнулся. Он хорошо понимал Ну-от-хаби, своего мудрого учителя.

Египет.

Нефру в спальне главного дворца ждала своего мужа. Слуги окуривали комнату благовониями и расставляли на ночь букеты роз в бронзовых вазах.

После утреннего разговора в храме Нефру никак не могла обрести спокойствие, она весь день искала возможности поговорить с супругом, но тот все был занят.

В последние месяцы фараон казался замкнутым, как никогда. Он был постоянно погружен в размышления, в свой внутренний мир, куда никому не было доступа. Амонхотеп все больше ограничивался в речах и все меньше нуждался в чужих советах. Вот что и послужило поводом к беспокойству жрецов, решивших пойти на крайности в разговоре с царицей.

Нефру ждала фараона и, наконец, он вошел: угрюмый, усталый, терзаемый какими-то мыслями и заботами.

По знаку царицы слуги ушли.

— Что-то произошло? — спросила Нефру.

— Я буду спать в павильоне, — вместо ответа сказал фараон.

— Почему? — голос царицы дрогнул.

— Я пришел пожелать тебе прекрасных снов, — сдержанно произнес Амонхотеп и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди! — остановила его Нефру, быстро соскочив с ложа и подбегая к мужу. — Ты полон тревоги. Скажи, что терзает тебя?

Он не смотрел на нее, отводя глаза.

— Ты не веришь никому, даже мне? — спросила царица, пытаясь поймать его взгляд.

Фараон молчал.

— Я понимаю тебя, моя любовь! — воскликнула Нефру с искренностью и страстью, — Ты остерегаешься каждого, кто окружает тебя. Ты никому не делаешь исключения. Ты молчишь, чтобы не выдать своих мыслей, ведь кругом недоброжелатели, которые хотят заставить тебя подчиниться своей воле, хотят править Египтом за твоей спиной, хотят сделать тебя послушным рабом своим! О, я знаю это!

Амонхотеп, не двигаясь, слушал ее. Она говорила горячо, с болью, а он не понимал, откуда в ней столько любви — к нему, к миру, к людям. Она всегда была загадкой для него, неисчерпаемым колодцем тайн. Откуда она знала про его невзгоды?

— Нефру, — обратился он к ней, — Кто говорил с тобой о том, чего я боюсь? Как могло тебе прийти в голову, что я опасаюсь какого-то предательства? Я — высшая власть Египта!

— Он не только сказал, он предложил мне доносить о каждом твоем шаге! — отвечала Нефру.

— Кто — «он»? — быстро спросил фараон.

— Я не хочу произносить это имя в твоем присутствии, оно недостойно слуха божественного! — торопливо говорила Нефру. — Но он должен уйти от порога трона, он недостоин быть рядом с тобой, не может называться твоим сановником. Он хочет править Египтом — вот его мечта!

Глаза фараона вспыхнули, лицо передернулось гримасой омерзения.

— Опять верховный жрец! — воскликнул он. — Никак не хочет отказываться от своих давних замыслов!

— Он коварен и жесток!

— Что он хотел от тебя? — Амонхотеп взял руки Нефру в свои большие ладони и с волнением посмотрел ей в лицо.

— Он пытался запугать меня немилостью Амона-Ра! Он обманывал меня, выдавая свои желания за волю бога. Но я знала, что не мог справедливый Амон, подаривший мне счастье любить тебя, теперь желать, чтобы я следил за тобой. Он и так слышит все наши мысли.

— Нефру…

— Я знала, что это придумал он сам, твой верховный жрец Такенс!

— О, да! — медленно произнес Амонхотеп. — Я понимаю, я помню, на что способен этот человек. Он убил моего учителя Хануахета, самого мудрого жреца во всем Египте… — Тень скорби промелькнула по лицу фараона и пропала в его глазах. — Я никогда не забываю зла и подлости, намеренно совершенных против добрых и беззащитных людей. Верховный жрец будет наказан. Я обещаю тебе!

Нефру с ужасом посмотрела на своего возлюбленного, в этот миг охваченного гневом возмездия. Ей казалось, что так говорит Бог.

Верхний Египет.

В маленьком селении, окруженном песками, все домишки сбились в кучу. Таких деревушек было много в Верхнем Египте, и в каждой из них бедность соперничала с еще большей бедностью. Сгрудившиеся хижины соседствовали с мусорными свалками, где невозможно было отыскать ничего полезного и пригодного в хозяйстве. Почерневшие лодки, непременный предмет быта на период разлива Хапи, лежали подле домов, рассыхаясь и растрескиваясь под беспощадным Ра.

Одна из таких лодок подпирала глухую стену бедняцкой хижины и, казалось, ничем не отличалась от других. Вдруг внутри нее что-то сухо хрустнуло, и одна из досок в передней части днища провалилась внутрь. Спустя мгновение чьи-то быстрые черные глаза припали к щели изнутри и осмотрели окрестность. Не заметив никакой опасности, из-под лодки выбрался мальчуган лет двенадцати и, крепко держа в руках добытую доску и, пряча ее от посторонних глаз, скрылся за соседними хижинами.

Забравшись подальше от дома в безлюдное место среди ненужного хлама и гнилья, он достал из-за пояса бронзовый нож и принялся с увлечением строгать доску. Но нож слушался плохо, вырывался из рук, а деревяшка скакала, как живая, с каждым новым взмахом ножа становясь все более безобразной. Когда от нее почти ничего не осталось, мальчишка в досаде бросил изуродованную доску и чуть не расплакался от бессилия. Он никак не мог понять, почему так непослушны предметы в его руках? А, может, виноваты руки, слабые и неумелые? Как добиться мастерства?

Заскорузлая рука отца настигла его, когда он в открытую выламывал от отцовской лодки новую доску.

— Ты что делаешь, негодник? — закричал отец, человек с очень длинными руками и согнутой спиной. — Скоро разлив Хапи, нужно готовить лодку, а мне и починить ее нечем!

— Я не хотел… — попытался возразить сын, но отец рассердился еще сильнее:

— Халосет! Ты сошел с ума? Зачем ты испортил лодку?..

И он кричал о том, что дерево — большая редкость, что не знает, как теперь ему быть. А мальчишка делал вид, что слушает отца, но в то же время размышлял, где бы достать материала для своих поделок? Вдруг лицо его просияло. Ему ясно представился большой самшитовый куст на окраине деревни. Никому он не был полезен, а ему сгодится. Куст так и стоял перед его глазами. Мальчишка уже предвкушал, как будет строгать ветки и делать из них прекрасные вещи, чтобы все удивлялись его мастерству…

От сладких мыслей его отвлек свистящий взмах кнута, совершившего посадку прямо ему на спину. Мальчишка заорал. Его крик достиг окраины, где все еще рос большой самшитовый куст с крепкими ветками, пригодными для любых поделок, а отец вновь взмахнул кнутом, крепко держа свободной рукой провинившегося сына, который от каждого нового удара орал все сильнее, но отнюдь не раскаиваясь в том, за что его наказали.