Угодный богу

Татьяна Евгеньевна Шаляпина, 2020

Это история, которой никогда не было, но она могла быть именно такой: история о царице Нефертити, фараоне Эхнатоне и его верховном скульпторе Тутмосе.

Глава 5. 1371 год до Р.Х.

Египет.

Наступал рассвет дня Амона, прекрасного праздника долины.

Амонхотеп IV спокойно спал в своей постели, словно не предчувствовал тех событий, которые должны были произойти в этот день.

Люди стали стягиваться к ипет-исутскому храму еще с вечера — все, кто желал видеть фараона и слышать волю оракула, провозглашавшего справедливость для каждого египтянина.

На аллее сфинксов у подножия одного из каменных изваяний спали немолодой крестьянин с пробивающейся сединой в волосах и юная девушка необычайной красоты.

В темноте подземного храма старый жрец Хануахет беседовал с кем-то невидимым, но бесконечно величественным, ибо старик стоял перед ним на коленях, склонив голову в знак почитания.

— Ты хочешь, чтобы я поведал ей тайну ее предназначения? — спросил Хануахет. — Я должен это сделать? Я покоряюсь твоей воле, о могущественный, поскольку так надо для счастья моего ученика.

Старик поднял лицо к потолку и воздел руки:

— О, прекраснейшая красота! Слушай меня!

Перед взором ее закрытых глаз поплыли удивительные картины сказочной жизни царей и принцесс. Но она не завидовала никому из них. Она увидела чудесный сад за высокой каменной стеной, дворец с позолоченными залами, множество сокровищ, хранящихся среди роскоши убранства. Но не к этому лежал путь ее сердца, она не замечала богатств, она неслась дальше, сквозь коридоры и комнаты в тот зал, где на роскошном ложе спал человек. Еще не приблизившись к нему, она знала, что в нем заключено ее предназначение, только ради него стоил ей появиться на свет. Он был несказанно красив…

— Да, прекраснейшая красота, это он, — подтвердил чей-то голос.

Мимо спящих людей по аллее сфинксов быстрым шагом прошел человек в одежде жреца. От этого движения девушка открыла глаза и огляделась вокруг.

— Отец, промолвила она, осторожно трогая крестьянина за плечо. — Уже утро, скоро праздник.

— Нет, доченька, до праздника еще есть время. Видишь, люди еще не проснулись и жрецов нет.

В ответ девушка поднялась и пошла вдоль священной аллеи, с большим интересом разглядывая статуи сфинксов. Все ей было любопытно, она не могла дождаться того момента, когда увидит праздник, говорящую статую и, конечно же, фараона.

— Отец, а он похож на сфинкса? — громко спросила девушка и рассмеялась.

Амонхотеп IV открыл глаза и посмотрел на небо, раскрашенное розовой краской восходящего солнца Хепри. На миг ему почудился легкий девичий смех, словно шевельнувший прозрачную ткань занавески на окне. Фараон погрузился в какие-то мечты, и от этого лицо его расцветила счастливая улыбка, неожиданно изменившая лик властителя и сделавшая его прекрасным. Фараон опять закрыл глаза.

В храме Амона-Ра вокруг верховного жреца собрались служители культа великого бога солнца.

— Почему я не вижу здесь нашего мудрейшего? — строго осведомился Такенс, скользнув взглядом по лицам присутствующих.

— Хануахет болен, — ответил один из жрецов.

— Он прикован к постели, — подхватил другой.

— Наверное, вскоре он перейдет к богам, — с деланной грустью закончил третий.

— Хануахет и вправду так болен? — верховный поднял одну бровь.

— О, мудрый Такенс, я сам видел, как немощно его тело… — проговорил Брохут.

— Прекрасно, — спокойно промолвил верховный. — Это даже лучше, чем если бы он спорил тут с нами, давая советы или грозя немилостью бога нашего Амона-Ра.

— Хануахет давно выжил из ума, — поспешил поддакнуть Брохут.

— Не сказал бы, — после паузы заявил верховный, жестко глядя в глаза собеседнику. — Только в последний год он стал слишком много вмешиваться не в свои дела.

— Я это и хотел сказать, — промямлил тот.

— Итак, сегодня мы обойдемся без Хануахета. Вы помните, что нам суждено сделать нынче утром?

— Да, — почти шепотом отозвались жрецы.

— Помните: этот праздник должен дать нам отныне и навсегда неограниченную власть над фараоном и над Обеими Землями Нембаатра. Царицей будет объявлена самая достойная, самая прекрасная девушка Египта, дочь честного человека… Как решили вы, мудрейшие, — верховный посмотрел на жрецов. — Моя дочь…

А в это же самое время во мраке подземелья старый жрец стоял у жертвенника, перед которым горел факел, и, казалось, дыхания не было в тщедушном теле Хануахета. Его взор был устремлен вперед, руки обращены ладонями вверх. Вдруг едва различимая искра пробежала параллельно ладоням на уровне лба старика. Затем это повторилось, и в глухом помещении раздался низкий раскатистый голос, такой же, как тогда, во время встречи с Амонхотепом.

— Ха-ну-а-хе-э-эт, — вещал кто-то таким образом, что, казалось, будто сотрясаются стены. — Я здесь, я говорю с тобой.

Пламя факела дергалось в разные стороны, загасая и вспыхивая вновь, яростно треща, как под порывами ветра.

— О, великий! — заговорил жрец. — Ты обещал Египту благоденствия и процветания. Ты послал нашей земле Амонхотепа, человека, которому суждено поколебать веру нечестивцев, предавших бога; ты открыл ему страшную тайну, показав ту, что послана тобой на землю, где ему суждено быть фараоном. Но не ей дано право быть названной великой царицей Обеих Земель.

— Она будет царицей Египта, — ответил голос.

— О, великий! Не ее имя назовут сегодня устами оракула, не ее!

— Ее имя, — настаивал кто-то невидимый; пламя мерцало.

— Как же это может произойти? — жрец ждал ответа, но голос стих; тогда старик заговорил снова. — Возможно ли помешать этому? Что нарушит заговор жрецов? Кому под силу сделать это? Кто тот храбрец?

— Ты-ы… — прокатилось по подземелью и сетью обволокло тело старика.

— Я?! — Хануахет был изумлен и напуган. — Я не смогу, не сумею! Как же это произойдет?!

— Это произойдет! — ответил голос. — Про-и-зой-дет!..

Огромная толпа теснилась у подножья храма, заполняла близлежащие улицы. Где-то среди счастливчиков, умудрившихся пробраться к тому месту, где должен стоять оракул, виднелись лица крестьянина и его дочери.

Внезапно люди зашумели. Самые зоркие рассмотрели вдалеке движущуюся к храму процессию.

— Фараон! Фараон! — пронеслось по толпе.

Девушка вытянула шею. Но прошло еще время, прежде чем эскорт Амонхотепа IV приблизился к месту событий.

Как только фараон оказался на расстоянии пятнадцати шагов от ступеней храма, ему навстречу вышел верховный жрец с маской барана на лице.

— О, бессмертный повелитель! — зычно прокричал он, перекрывая толпу и тем самым заставляя ее замолчать, и в наступившей тишине продолжил: — Пришел великий праздник на землю фараонов, священный праздник долины. И сам Амон готов сойти к своим подданным, чтобы воцарились справедливость, мир и счастье в каждой хижине, в каждом человеке.

Амонхотеп IV выказал едва заметное презрение на лице: столь высокопарные слова звучали из уст лжеца.

Жрецы вынесли статую бога и установили на барке. Радостное лепетание прошелестело по толпе.

Жрец Такенс продолжал:

— Сам божественный фараон Верхнего и Нижнего Египта Амонхотеп четвертый склоняется перед волей Амона-Ра, который сегодня назовет имя той девушки, что станет царицей Обеих Земель.

Девушка в толпе, не отрываясь, смотрела на фараона. Амонхотеп IV был спокоен и сдержан, вновь напоминая статую. Он находился как раз напротив девушки.

— Как он прекрасен! — прошептала она.

— Кто? — не понял отец. — Что ты говоришь. Нефру?

— Как прекрасен этот человек!

— Фараон? — удивился крестьянин. — Ему не пристало быть некрасивым. Он сын Амона и поэтому… — он запнулся, внимательно рассматривая своего повелителя и, переводя взгляд на пожиравшую его глазами дочь, покачал головой. — Этот фараон славен чем угодно, только не красотой своего лица.

— Как он прекрасен! — восторженно повторила Нефру.

Вдруг Амонхотеп IV сосредоточенно наморщил лоб, взор его выдавал беспокойное раздумье. Фараон медленно, словно на зов, повернул голову и встретился взглядом с девушкой.

На долю мгновения лицо его выразило испуг, точно молния ударила у него под ногами. Затем он большим усилием воли отвел голову, но глаза, словно не желая ему подчиняться, все смотрели в сторону девушки, пока это было возможно.

— Это он, — сказала Нефру.

— Кто? — не выдержал крестьянин.

— Тот, ради кого я здесь.

Фраза прозвучала весьма двусмысленно.

Крестьянин удивленно взглянул на дочь:

— Конечно, а то ради кого же мы тащились столько плефров! Я обещал показать тебе фараона. Вот и смотри, дочка.

Странные вещи происходили с Амонхотепом. Он чувствовал необыкновенный прилив радости в своей груди и едва сдерживался, чтобы не засмеяться от счастья. Его обычно опущенные книзу углы рта вдруг образовали устойчивое подобие улыбки, упорно не желая принимать привычное положение. Фараон давно позабыл ощущение веселости. Аскетическая жизнь по сенью храма отбила все живые чувства и желания. И повелитель думал, что ему, почти тридцатилетнему, уже ничто не способно вернуть чудо волнений и нежности. Он не понимал причины этого удивительного настроения. Ему было очень хорошо в тот момент, может, потому что ему сейчас показалось, что девушка в толпе похожа на ту, которую показал однажды чудесным способом Хануахет? А может, это и была она?..

Верховный жрец что-то говорил, но фараон не вникал в смысл его речей, и только тогда вернулся к действительности, когда верховный объявил:

— Воля Амона!

Глухой голос, точно исходящий из каменного мешка, но многократно усиленный акустикой храма, проговорил:

— Царицей Египта, женой моего божественного сына Неферхепрура Ваэнра, станет самая достойная, самая прекрасная девушка Египта, дочь честного человека, который денно и нощно трудится во славу своего повелителя, не требуя награды от судьбы и своего бога, каким представляюсь я, Амон-Ра… Имя достойнейшей… — голос на миг умолк; самодовольная усмешка поползла по физиономии верховного жреца.

При виде этой гримасы фараон почувствовал легкую дрожь в коленях. В этот момент он вдруг испугался.

Но тут оракул громко и отчетливо произнес, только голос его, возможно, чуть изменился, но никто этого не заметил:

— Имя ей — Нефру, дочь крестьянина Фахета.

Известие произвело самый неожиданный эффект: народ заволновался, фараон облегченно вздохнул, а верховный жрец велел немедленно убрать статую обратно в храм. Девушка и крестьянин, словно охваченные столбняком, не шевелились.

— Воля Амона священна! — сказал фараон и обратился к слугам. — Разыщите Нефру, дочь Фахета, и приведите ее ко мне сегодня же.

И тут он вновь увидел девушку, по-прежнему не сводящую с него взгляда.

— Пойди узнай, кто это? — велел он одному из воинов, охранявших покой властелина.

Тот пролез сквозь толпу, и фараон увидел, как солдат говорит с растерянным мужчиной, не отходившим от девушки.

Но вот слуга вернулся:

— О, божественный, этот сумасшедший говорит, что он и есть крестьянин Фахет, а эта девушка — его приемная дочь Нефру.

Фараон почувствовал, будто его обдало холодом с головы до ног. Он немедленно велел подвести к нему обоих бедняков.

Девушка и крестьянин в сопровождении слуг фараона несмело приблизились к царским носилкам.

— Это правда, что ты Фахет? — спросил фараон.

— Да, — пролепетал крестьянин.

— И правда, что эта девушка — не твоя родная дочь?

— Я подобрал ее давно, когда ее мать погибла в пустыне. Жена моя умерла много лет назад, и я один воспитывал малютку.

— Ты будешь богат и получишь плодородные земли в долине, — сказал фараон.

— Благодарю, о божественный!.. — крестьянин пал ниц.

— А ты… — Амонхтеп посмотрел на девушку.

— Я — Нефру, — произнесла она.

— Я знаю. Фахет, достойный отец невесты, следуй за нами, — сказал повелитель.

Он отдал распоряжение больше не искать девушку, ибо она уже найдена, и усадил Нефру рядом с собой на носилках.

— Я сразу узнал тебя, — шепнул ей Амонхотеп и тут же осекся, но потом добавил. — Я видел тебя однажды.

Девушка, конечно же, не поняла его слов, а, может, только сделала вид, что не поняла… Она не сводила с него глаз и казалась завороженной то ли его красотой, то ли уродством. Рабы несли фараона и его невесту во дворец, а люди обступали носилки и что-то выкрикивали, пытаясь пробиться сквозь охрану и прикоснуться к Нефру. А некоторые простолюдины плакали от счастья, вознося хвалу великой справедливости и милости Амона-Ра, свершившейся в этот благословенный, отмеченный на века, день.

А в храме верховный жрец вел поиски того, кто осмелился погубить его планы.

— Брохут, проклятый Брохут! — бормотал он, вышагивая вдоль колоннады. — Я убью тебя, негодяй, предатель!

— О, мудрый Такенс! — раздался голос из-под пола.

— Ты нашел его, Асахадон? — верховный бросился к нише в стене за злосчастной статуей Амона, которую уже успели водрузить на прежнее место.

— Да, Брохут лежит в подземном помещении храма. Он мертв. Но никакой крови.

— Что?! — закричал верховный, вне себя от злости. — Он наверняка отравлен или задушен! Кто его убил?

— Не знаю, мой господин, — отозвался Асахадон из-под пола.

— Хануахет, — медленно выговорил Такенс. — Этот старый хитрец вздумал провести меня! Асахадон!

— Да, мудрый Такенс, — ответил голос.

— Ты видел Хануахета?

— Нет, он сегодня не покидал своего жилища.

— Найди его и приведи ко мне.

— Хорошо.

— А, впрочем, он наверняка уже далеко отсюда, — сказал самому себе верховный жрец.

Счастливые дни потекли в Египте — дни ожидания царской свадьбы.

Нефру поселили во дворце, а фараон по несколько раз на день заходил к ней. И в каждый свой приход делал ей дорогие подарки, а она брала их только потому, что они хранили тепло его рук. Даже если б он подарил ей простой камень или горсть песка, она берегла бы их, как величайшую драгоценность.

Он молча любовался ею, казалось, до конца не верил собственным глазам, боясь, что Нефру окажется прекрасным миражом и растает. Для нее же он был самим совершенством, воплощением бога Амона.

И была у них свадьба: и ликовал народ, сочинивший легенду о девушке, посланнице богов, в образе крестьянки сошедшей с неба к их фараону; и повелитель сделал все, как обещал; и крестьянин Фахет стал богат, получив плодородные земли и рабов; и благословлял тот день, когда упала ему в руки лента с носилок божественного, принесшая так много счастья.

Жрец Хануахет бесследно исчез, и хотя обозленный Такенс повсюду разослал своих людей, они возвращались ни с чем, так и не сумев найти старика. Может, бог сделал его невидимым для врагов? Когда же терпение Такенса истощилось, он объявил Хануахета мертвым и устроил похороны мудрейшего служителя Амона-Ра. И фараон, не зная, что хоронят куклу, глубоко скорбел по своему учителю. И эту скорбь разделяла с ним его Нефру.

В тот день Амонхотеп был мрачен и неразговорчив. Фараон сидел, ни на кого не глядя, на жестком ложе и две глубокие морщины разрезали его высокий лоб. В большом зале со сверкающим серебряным полом играла музыка, и прекрасные служанки танцевали изысканно, искусно, но Нефру легким жестом удалила всех и подошла к Амонхотепу. Казалось, он не заметил перемен. Нефру сняла с него корону и обеими руками нежно обняла его голову, наклонившись к нему и будто к чему-то прислушиваясь. Потом закрыла глаза и нахмурилась, но тут же лицо ее осветила улыбка.

Неожиданно фараон посмотрел на нее, и взгляд его не был угрюм.

— Расскажи мне, как ты жила? — Попросил он.

— Зачем тебе это, мой повелитель? — она грустно улыбалась. — Ты же не захочешь сделать бедняков богатыми и не накормишь тех, кто тяжко голодает?

Фараон нахмурился:

— Не понимаю, что ты говоришь?

— Я радуюсь за отца, — продолжала Нефру тем же тоном. — За свои страдания и милосердие он заслужил награду. Но я скорблю, что те, кто сделался его рабами, остались несчастными.

Фараон пристально посмотрел в лиловые глаза царицы, не понимая, откуда у этой юной женщины такие мысли.

— Ну почему так повелось: чтобы одним жилось хорошо, другие должны терпеть лишения? — рассуждала Нефру. — Если бы сделать так, чтобы все трудились на себя и благодарили бога за это счастье!..

Амонхотеп IV встал и медленно приблизился к светильнику в центре зала. Пламя дрожало и на миг ему почудилось, что в огне появится человеческий лик, как уже было однажды. Но этого не произошло, и фараон повернулся к Нефру, все еще сидящей на полу в своей забавной и несколько нелепой позе.

Она же, склонив голову набок, смотрела на него:

— Прости меня, мой господин, — совсем по-детски сказала она. — Это только мои мечты.

— Они мудры, — промолвил фараон, подходя к царице.

Он протянул ей руки и помог подняться.

— Я хочу научиться мечтать, как ты, — сказал Амонхотеп и глаза его улыбались. — А пока, прошу, расскажи мне о том, как живут люди там, откуда ты пришла.

Они сели рядом друг и с другом на жесткое ложе и Нефру начала свою длинную повесть о несчастных рабах, стойких и покорных, об аристократах, жестоких и скупых, о незаконных поборах чиновников, об их нежелании умерять свою жадность, о крестьянах, о жрецах… Амонхотеп порой не выдерживал и вскакивал с места. Иногда в его глазах блестели слезы. О чем он думал? О правде, попранной людским невежеством? О том, что правда должна быть едина для всех? В тот момент он чувствовал, будто кто-то говорит внутри него. Может, это был сам Бог? И мог ли человек быть бескорыстен и чист душой?..

Китай.

Тотмий сидел за гончарным кругом и лепил на стенках глиняного горшка очертания человеческого лица. Он был так поглощен работой, что не заметил, как отворилась дверь и вошел китаец.

— Чем это ты там занят? — спросил тот сверху.

Юноша, полный смущения, смял плоды своего труда в бесформенный комок.

— Мнешь, да? — веско сказал китаец, спускаясь по лестнице, — Напрасно. Так ты никогда не добьешься своего… Чего испугался? — Ласково спросил он, подходя к Тотмию.

— Простите, хозяин, — с чудовищным акцентом ответил юноша.

— Да перестань, — отмахнулся китаец. — Лучше пойди и вымой руки. Или нет! Садись и рассказывай, что ты хотел сделать?

— Горшок.

Китаец поморщился.

— Нет, пожалуйста, больше не делай этого никогда. Слышишь? Точно так же, как и миски для похлебки — этим пусть занимаются бездельники и глупцы. А я не позволю изготовлять на моем станке в моем доме из моей глины подобную пошлость. Ты меня понял?

— Да, хозяин.

— Прекрасно. Тогда возьми глину и сделай что-нибудь изящное. Кувшин. Это ты умеешь?

— Да, хозяин, — кивнул головой раб. — Я был учеником гончара.

— Как?! Негодник! — возмутился китаец. — И ты до сих пор скрывал это?

— Я не знал, хозяин, что для вас это важно, — пытался оправдаться Тотмий.

— Ну, во-первых, мне неприятно, что ты меня величаешь не иначе, как «хозяин», — наставительно заметил китаец, располагаясь на низкой скамеечке подле стола. — Признаться, в общении с тобой я таковым себя не ощущаю: мой раб лазает по моим вещам, работает моими инструментами, а порой и спит на моей постели. Я хочу, чтобы ты называл меня Ну-от-хаби. Ты понял?

— Да, я понял.

— Ты в силах запомнить это простое китайское имя?

— Да.

— Тогда ответь, почему ты не называешь меня так?

— Я думал, вам не понравится, — сказал раб.

— Думать нужно всегда, в этом ты прав. Но порой следует этого и не делать. Впрочем, начинай…

Закрутился станок, глина под тонкими пальцами юноши поехала вверх, приобретая выемку, которая все углублялась по мере роста будущего изделия. Изящные стенки сосуда свидетельствовали о большом мастерстве юноши.

Но китаец только покачал головой:

— Плохо, очень плохо. Этим не годится даже черпать воду.

Тотмий посмотрел на почти готовый кувшин, к которому оставалось только ручки прилепить и можно обжигать в огне… Почему Ну-от-хаби недоволен?

— Ты думаешь, я шучу? — спросил китаец.

— Да, хозяин, вы ошибаетесь, — твердо заявил юноша. — Если сделать стенки тоньше, глина не выдержит собственной массы. Я много раз убеждался в этом.

— Надо же, а я думал, что ты занят чем-то более важным, уборкой дома, к примеру, или другими полезными делами. Тебе не пристала работа гончара.

— Да, я не гончар, — после небольшого раздумья сказал молодой человек. — Но я хочу научиться обращаться с материалом, из которого можно сделать форму…

— Зачем тебе это? — китаец лукаво сощурился на юношу.

— Я хочу делать человеческие лица.

— Лепить гримасы? Да, это занимательно, — поддел Ну-от-хаби. — Серьезная работа.

По его чуть ироничному тону невозможно было установить, шутит ли он или говорит всерьез.

— Не смейтесь, хозяин! — воскликнул юноша. — Я всю жизнь стремлюсь познать искусство, делающее глину похожей на живых существ.

— Всю жизнь? — переспросил китаец. — А сколько тебе будет в годах? Допустим, семнадцать. Год ты живешь у меня, и прибавь пару лет на то, что ты называешь «всей жизнью». Это будет три. Три года. Для тебя, быть может, это и много. Но всегда найдется кто-то старше и мудрее тебя, который поднимет тебя на смех, если ты скажешь о своих годах. Я занимаюсь ювелирным искусством гораздо дольше, чем ты живешь на свете. Так что ты имеешь в виду, когда говоришь, что шел к этому всю жизнь?

— Это несопоставимо с тем, сколько вы живете на земле. — Ответил юноша, потупив взор.

— Вот, я уже слышу слова мудрого человека, — сказал китаец с одобрением.

— И все же это не три года, а семнадцать! — упрямо произнес молодой человек. — Я действительно не помню перед собой иной цели.

— Никогда не говори опрометчиво, иначе будешь несчастным, — ответил Ну-от-хаби. — Подумай прежде, чем о чем-то сказать.

— Ну-от-хаби, — вдруг спросил Тотмий. — Почему у вас нет учеников?

Китаец хитро взглянул на молодого человека:

— Нет достойных.

— А как стать достойным? — не унимался юноша.

Тот еще более лукаво посмотрел на своего раба:

— Зачем тебе это знать?

— Зачем? — молодой человек замялся, но тут же решительно выпалил. — Я бы хотел учиться у вас.

Китаец с улыбкой на губах замотал головой.

— Но почему? Почему, Ну-от-хаби? — воскликнул юноша. — Я не подхожу? Я недостоин вас, потому что я ваш раб, иноземец? Вы не хотите взять в ученики своего соплеменника, китайца, зачем же вам я и отчего я об этом спрашиваю?! — молодой человек вскочил с места, схватил с круга недоделанный кувшин и зашвырнул его с размаха в таз с глиной, а сам принялся мыть руки в другом тазу, где была вода.

— Нет, — тихо ответил китаец. — Все это не имеет для меня никакого значения.

— Тогда что же? — спросил раздосадованный юноша.

— Ты напрасно уничтожил хорошую работу, — Ну-от-хаби кивнул в сторону глины, валявшейся в тазу.

— Вам не понравилось.

— Всегда верь себе. Даже те, кого ты уважаешь, нарочно или случайно могут высказывать ошибочное мнение, — произнес китаец и глубоко вздохнул.

Потом сказал:

— Знаешь, Тот-мий, каждый наделен своим даром. У кого-то это красота, у кого-то — чудесное зрение. Мой учитель выбрал меня из числа многих, увидев мои иероглифы. В то время я мечтал о ремесле художника. Ни я, ни другие не видели ничего особенного в том, как я выписывал знаки, для меня это не имело значения, я стремился рисовать совсем другое. Но старый ювелир Лок-хинь усмотрел в них особую отточенность линий, вкус, твердую руку и, как он говорил, учуял легкое дуновение зарождающегося дара. Он взял меня и обучил прекрасному делу. Одного из всех. Его сыновья ненавидели меня, их было четверо, но весь дар, данный семье, боги заключили в их отце, не пролив из этого священного кувшина на детей ни единой капли. Так и с тобой. Пойми, я не могу сделать из тебя ювелира. Потому что ты непригоден к этому.

— Понятно, хозяин, — молодой человек взял тряпку и стал вытирать руки; все его движения были нервны и импульсивны.

— Да, ты не ювелир, ты рожден с другим даром, какого нет у меня, — продолжал размышлять вслух Ну-от-хаби. — Тебе не дано копаться в мелких вещах, корпеть над едва различимой линией, поворотом завитка, зубчиком оправы. У тебя стремление не к плоскости, а к объему, к большому, массивному. Ты прекрасно чувствуешь оттенки, свет и тень. Настолько, что смог бы стать художником…

— Но, хозяин…

— Меня зовут Ну-от-хаби. Прискорбно, что это имя никак тебе не дается, — невозмутимо сказал китаец, разгуливая по дому.

— Я помню, я оговорился, — поправился юноша, боясь, что ювелир прекратит разговор, так волнующий его сердце.

— Ты умеешь сознавать свои ошибки и не боишься говорить о них, — это очень дорогое качество, его нечасто встретишь даже среди сильных духом людей! — Ну-от-хаби дружески похлопал юношу по спине. — Мне не жаль обучить тебя своему искусству…

— Благодарю вас! — поспешил обрадоваться молодой человек и услышал:

— Но вряд ли это принесет тебе удовлетворение. Потом, когда ты поймешь, что занят нелюбимым делом, к которому остыло сердце, ты будешь обвинять меня и покрывать позорными словами память обо мне.

— Нет!

— Да, Тот-мий! Ты не из тех, кто простит себе это. Ты не сумеешь долго терзать свой дар, держа его в клетке чуждого тебе ремесла. Я старый человек, я знаю, что истинный твой покровитель, живущий внутри тебя, оставит память о тебе в делах твоих и твоих работах.

— В каких работах? Ну-от-хаби? — у Тотмия кончалось терпение.

— Посмотри на свои твердые руки, сильные кисти, чуткие пальцы. Это не орудия ювелира. Сравни, — китаец показал юноше маленькие сухие ладони и пошевелил фалангами нервных остроконечных пальцев. — Сам бог создал тебя для твоего дела. Ты действительно не гончар. Но ты не ювелир и не художник.

— А кто? — широко открытые глаза юноши с жадностью ждали ответа.

— Ты будешь скульптором, — заключил Ну-от-хаби.

— Скульптором? — неуверенно переспросил молодой человек.

— Да, Тот-мий. Есть такое искусство. И оно — твое. Я это понял еще в первый день нашего знакомства, когда так неожиданно выменял тебя на украшения у черного дикаря. Ты дорого мне обошелся. Но ты создашь настоящие шедевры. И тебя будут помнить. Я это знаю. А вот мое искусство, — добавил китаец со вздохом. — Разойдется по странам и землям вместе с караванами, и никто не будет знать имя создателя блестящих золотых штучек, хотя все восхищаются ими…

Он помолчал, а потом сказал почти весело:

— Я буду учить тебя, Тот-мий. Но ты должен помочь мне вылить золотую статую. Для этого необходимо сначала вылепить ее из глины, и сделать это хорошо, что оказалось мне не по силам. Хочешь ли ты попробовать себя в таком деле?

— Я не могу обещать, что справлюсь, — промямлил юноша. — Я же еще ничего не умею, я же пробовал…

— А вот так никогда не говори, — наставительно заметил Ну-от-хаби. — Так ты можешь думать, но будь достаточно мудр, чтобы не произносить этого никогда, дабы завистливые уши недоброжелателей не уловили и следа твоих сомнений. Гони прочь дурные мысли. Они не помогут твоим успехам. Берись за неизведанное и смело иди вперед. Ты понял меня, мой ученик?

— Да, понял, — со счастливой улыбкой ответил Тотмий и впервые в жизни произнес слова: — Мой учитель.