Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 2

Сен Сейно Весто (2024)

Как должен выглядеть мир, теряющий связь причин и следствий? Как случай, наделенный чрезвычайными полномочиями. Случай может почти всё: он может сделать другим и отобрать последнее, он может закрыть выход и может спасти от смерти. Неважно, как много ты готов отдать за еще один шанс, но тот, кто всегда у тебя за спиной, строит руины, как сюжет твоей жизни. Так говорят гарпии, что летят над утром: нельзя бесконечно долго бегать от смерти — и оставаться при этом прежним.

Декреталиум 8. Эксперт

Я сам открыл двери.

— Проходите, садитесь. Что-нибудь выпьете?

Эксперт с любопытством осматривался. Он явно пытался вспомнить, где мог меня видеть раньше.

— Нет, спасибо.

Я кивнул. Человек предпочитал сразу перейти к делу.

Да, Эксперту здорово досталось. Со времени нашей последней встречи он сильно изменился. С другой стороны, пара дней в подвале Животновода людям его склада удивительным образом идут на пользу. Поворот вроде такого они воспринимают как испытание, направленное лично против их выстраданного учения. Всякое же испытание надлежит проходить с блеском. Впрочем, возможно, я просто драматизирую и меня просто уносит сильное течение сюжета.

Охрана была заранее предусмотрительно распущена по домам, от нее остались только связки ключей, непонятно от каких дверей.

Тяжелая мозолистая рука создавала неповторимый контраст с лицом. Даже если бы я не видел его обладателя раньше, я бы решил, что этого человека лучше иметь другом. Я слишком хорошо знал, насколько опасным может быть такое сочетание. «У добродетели загорелое лицо и мозолистые руки», — моментально вспомнил я древнюю максиму.

Много лет меня мучила загадка, как, каким образом происходит так, что одного совсем мимолетного взгляда достаточно, чтобы тебя настигло некое мистическое знание, абсолютная уверенность, что конкретно в данном экземпляре живет случай некоего глубокого ума. Я имею в виду только лицо. Дело не в какой-то особенной красоте, здесь что-то совсем другое. Ты еще не знаешь человека, ты даже никогда не говорил с ним, но что-то в нем такое, когда ты знаешь, что здесь вопрос закрыт. Конечно, он был хорош собой, природа здесь не ошиблась, он наверняка мог бы стать успешным актером, но была масса людей с гораздо более блистательными внешними данными. Глядя на него, ты легко представляешь его и в роли уголовника, засунувшего зубную щетку в горло сокамернику, и доктора всевозможных наук. Доктор медицинских наук ему подошел бы лучше остального. Изо дня в день популяции людей миров и цивилизаций трудятся над одним вопросом: как выглядеть умным. По моим наблюдениям, это главный вопрос данного биологического вида, сводящийся к вопросу тотальной борьбы за статус. На умном выражении политики строят политический бизнес, в среде дураков нет ни одного, кто бы видел себя дураком, и целые плеяды учителей работают над составлением программ поведения и тренировки языка, учащих, как производить впечатление умного человека. Я бы сказал, ничто не способно с большей легкостью вызвать животную злобу и ненависть посредственного окружения, чем ум. Тот одним своим существованием непроизвольно и без всякого желания со своей стороны показывает им их реальную цену в этой вселенной. Ум — это всегда талант. Его талант меня не пугал. Чтобы ценить чужие достоинства, нужно иметь свои.

Я не уверен, что он непременно пользовался оглушительным успехом у женщин, хотя мог бы. У женщин тут все просто. Глядя на лицо мужчины и непроизвольно собирая на нем признаки «интеллекта», там всегда ищут лишь потенциального кормильца, способного обеспечить ее детей едой. И этого уже достаточно, чтобы составить у них категорию «неглупого человека».

У меня давно есть одно подозрение, что человек, видящий чтение своим талантом и своей обязанностью, должен отличаться от остальных. Чтение — это обязательно работа, от природы полудохлое воображение на нее не рассчитано, и эта работа никогда не проходит бесследно. Извлечение скрытого контекста всегда оставляет жестокий след на разуме: маленькие глупости больше его не веселят. Оно неизбежно оставляет на мышцах лица и тела умное выражение. И даже начитанный идиот испытывает беспокойство, беря в руки умную книгу: он стоит к пропасти ближе других.

Мне давно казалось странным, как ум, даже умело спрятанный, непроизвольно работает на вопрос выживания особи. Некие микроэкспрессии, бессознательные производные программ поведения, которые выдают мышцы лица, отражают то, насколько эти программы оптимальны в смысле выживания особи. Их нельзя сымитировать. Наверное, я не прав, убедив себя, что дело только в лице. Все его жесты и все его тело были единственно уместны и оптимальны. Даже здесь он выглядел так, словно оказался здесь передо мной не в силу случая. Он не притворялся и не играл. Возможно, все дело было лишь в ценности, которую данная особь представляла с точки зрения эволюционного развития. Здесь было исключительно редкое несочетание лица и всего остального. Благородное лицо принадлежало философу; мышечное оснащение — воину. Над ним работали на протяжении жизни, как работают над наследным смертельно опасным оружием, от состояния которого зависит слишком многое: никому не показывая и только для себя.

Мы сидели на мягких пляжных сиденьях, пытаясь заглянуть за грань доступного: я — с локтем на подлокотнике, привычным античным жестом прикрыв пальцами губы, пряча ироничную улыбку и откровенно его разглядывая; он — отвечая мне тем же, глядя прямо в глаза спокойно и без вызова. Он не притворялся. Он в самом деле был спокоен. Стучали на него давно, но достали лишь теперь через налоговое управление: поставить в известность о доходах он счел лишним. Мистер Кул, сказал я про себя.

— Всё, вспомнил, — произнес он вдруг с видимым облегчением. — Ну, конечно. Стабуларий. Видел вас в стабуларии. Вас еще все звали к себе домой говорить о деспотизме, а вы всех называли великими реформаторами.

Эксперт с любопытством смотрел, словно археолог восстанавливал в памяти давнюю цепь событий. Он уже не мог остановиться.

— Это в тот вечер трагически закончил тропу жизни наемник, которого все называли Кочевником. Страшная была личность. Полная загадок. Ходили слухи, что будто бы он тогда ждал Животновода, сидевшего в тот вечер в стабуларии, и что в тот вечер Животновод должен был умереть. Но Животновод жив, а Кочевник нет. Только поэтому Животновод тогда остался в живых. И жив до сих пор. Два удара ножом под ухо. В Каньонах такой удар называют «тодомэ», «завершающий». Но я никогда не слышал, чтобы его делали за их пределами.

Эксперт молчал, я молчал тоже. Потом он сказал:

— Но Животновод не тот, ради которого обычно рискуют жизнью. Особенно, принимая во внимание профиль профессиональной деятельности Кочевника. Ведь никто так тогда и не понял, в чем дело. Правда, вам это было неинтересно. Вы выглядели таким беспечным. С такой иронией смотрели на мир. Сидели с таким лицом, словно за плечами у вас была неприятная, но важная работа, которую сделать больше было некому. Я еще подумал: почему у человека с таким ясным, открытым лицом дрожат пальцы рук?

Эксперт словно размышлял вслух.

— И еще я подумал: почему у человека леса не пристегнут упор ножа на поясе? У людей леса какой-то врожденный инстинкт, кодекс, доведенный до условного рефлекса аккуратности во всем, что касается оружия, видимо, это связано с вопросом выживания. Никто не боится остаться в лесу без ножа так, как тот, кто знает, что его нечем заменить. Мы то, что мы делаем, повторяя на протяжении жизни. И привычка оставаться в живых всегда накладывает оттиск, хотим мы этого или нет. Одного взгляда на ваш лук было достаточно, чтобы понять, что за инм следили руки профессионала. Не на всех ножах упор пристегивают и даже не все помнят, что это такое. Только тот, кто уже из опыта знает, какой непредсказуемой бывает тропа в лесу и река в горах, держат под защитой то, от чего может зависеть жизнь. Упор на ноже может быть не пристегнут по множеству причин. В конце концов, его могли расстегнуть, чтобы им воспользоваться за ужином. Но чаще всего он бывает расстегнут тогда, когда инструментом только что воспользовались, а застегнуть почему-то забыли.

Эксперт помедлил. Я понимал таких людей. Этот сорт разумных был так давно и с полным правом очарован свойством интеллекта восстанавливать порции давно утраченной информации, что не имел заднего хода. Кнопка отключения на нем не была предусмотрена.

— Но Животновод не из тех, за кого отдают свою жизнь. Он даже не из тех, с кем люди вроде вас стали бы искать контакт, будь он сотню, тысячу раз выгодный, я не говорю даже — дружбу. Въевшаяся в природу восприятия, ставшая компонентой генотипа людей вроде вас способность видеть последовательность чужих шагов и предвидеть их конечный результат задолго до самого события, то, что стоит в конце чужой логики, настолько должна приводить в бешенство при столкновении с логикой людей подвида Животновода, что о каком бы то ни было контакте речь не идет. Больше того, и люди вроде Животновода, в силу своей природы моментально определяющие направление опасности, по сути, были обязаны принять меры, чтобы уже заранее исключить возможность появления на их горизонте такого, как вы.

Вас настолько трудно представить рядом с Животноводом, не говоря уже о том, чтобы кто-то вроде вас стал рисковать ради него жизнью, что я спрашиваю себя, где за видимыми всем горизонтами должна лежать та гипотетическая точка, которая бы могла свести одно с другим? Но ее то ли нет, то ли в цепи моих заключений где-то дефект. И если всё это так, то Животновод сейчас жив только благодаря одному человеку, вам. Я не понимаю, — признался он.

Я молча ждал. Было так непривычно, словно видел в зеркале покойника, который был уверен, что его не видит никто.

— Так вы говорите, у нас никаких шансов? — спросил я, улыбнувшись.

Да, он был хорош. Я никогда еще не видел человека, который бы по самым случайным из доступных крупиц информации умел восстанавливать общую архитектуру недоразумения и так быстро определять, насколько все плохо. Я подозревал, что сензитивность, повышенная восприимчивость — это пограничное состояние между аутизмом и тем, что принято называть «нормой», она часто результат тяжелого детства, что-то вроде защитной реакции, но так странно было наблюдать ее со стороны.

Я уже знал, что будет дальше, и, даже сложись все иначе, мы никогда бы не смогли стать друзьями, но… сложись все иначе, где-нибудь в другой жизни и в другом измерении, он был бы последним, кого бы я стал посылать на смерть.

— Даже не знаю, что принято говорить в таких случаях.

Он больше не улыбался.

— Но если уж я здесь, могу ли я дать вам один совет? Вы зря так легко забыли про портрет, который он ждал. Вы забыли, но он не забывает ничего. Я бы сказал, что на вашем месте я бы воздержался от блюд, которые он вам предложит.

Если бы ты мог выбирать реальность, то кого бы ты убил первым? — вспомнил я максиму совсем другого мира.

— Смотрите, как интересно получается, — сказал я. — Земля, по вашим словам, — это колыбельная койка вида Homo sapiens. Но покинуть ее ему не дано?..

Эксперт покачал головой.

— В таких громких заявлениях я обычно первым делом предлагаю сделать сноску-поправку. Игра словами может быть очень небезопасным занятием.

— Абсолютно с вами согласен. Стоит только подобрать сочный плакатный образ — и всем всё как бы сразу становится ясно. Но смотрите: разве всё, что делалось человеком раньше — всё лучшее и всё самое трудное не подсказывало, что Земля — лишь начало? Что человек лишь в самом начале длинного очень долгого пути? Разве вся логика разума не подсказывала с каждой с невероятным усилием взятой ступенью, с каждым новым трупом и с каждым новым знанием, что его дом — звезды и что иные звездные миры — его предназначение? «Претензии человека должны быть выше его возможностей — а иначе на что нам небеса?»

Я не слишком любил этот афоризм, но мне было интересно, что он скажет.

–…Так насколько реалистичной выглядит мечта о дороге к иным звездным системам? — спросил Эксперт изменившимся тоном, устраиваясь удобнее, словно продолжая накануне начатую беседу. Он снова глядел с иронией, но она не относилась к предмету разговора. Похоже, это было его нормальное состояние. — Попробуем без эмоций — просто взять саму идею такого транспорта и саму идею колонизации чужих солнечных систем под микроскоп. Не надо скепсиса. Не надо логических умозрений. Только факты.

Он прервался. Я ждал.

— Так вот. Те самые факты настаивают на заключении, что Земля — единственное место во Вселенной, где Человеку дано быть счастливым и дано быть здоровым. Мы можем треснуть, но не существует такого понятия, как «Наша Планета номер 2».

На протяжении целых поколений едва ли не каждый, кто поднимал взгляд к ночному небу, полному колоссальных перспектив, не знающих края, задавался одним вопросом: как выйти за пределы Солнечной системы, в которой заперт вид Homo sapiens? Если придерживаться строго только одних законов физики, возможность двигаться быстрее света закрыта: подобная скорость предполагала бесконечную массу объекта. Притом даже самый ближайший сектор нашего интереса лежит от нас на расстоянии в четыре световых года. То есть даже двигаясь со скоростью света, нам ни при каких условиях не оказаться там раньше, чем через четыре года. Что, как обещают нам законы физики, сделать невозможно.

Для писателей-фантастов, философов, футуристов, футурологов, а затем и для реальных инженеров ответ был найден: решение в транспорте, рассчитанном на несколько поколений. Перелет будет таким, что первое поколение колонистов не проживет достаточно долго, чтобы увидеть ту же Альфу Центавра. Но, возможно, потомки их потомков сумеют сделать это?

— И вы приходите к мнению, что межзвездные колонии — большая проблема, чем можно подумать?

— Она и в самом деле проблема — большая, чем кто-то бы мог подумать.

— Звездные системы навсегда и фундаментально лежат вне пределов возможностей Homo sapiens.

Эксперт посмотрел на меня, как бы пытаясь понять, чем ему грозит быть здесь искренним.

— Я просто отрабатываю варианты.

— И что сподвигло вас на такой подход?

Эксперт развел руками.

— Это следствие последних научных исследований в области того, что мы представляем собой как животные. Идея о том, что девяносто процентов нашего ДНК не являются человеческими, лично для меня оказалось шоком. Говорить на эту тему можно долго, но, в двух словах, слишком многое говорит за то, что мы не в состоянии выжить за пределами нашего микробиома.

Он посмотрел на меня.

— Чтобы оставаться здоровыми, мы пристегнуты к Земле.

— И, следуя дальше вашей логике, видимо, не только мы.

Эксперт кивнул:

— Так и есть. Создавая подобный межзвездный транспорт в качестве чисто ментальной абстрактной конструкции, нам предстояло бы взять с собой весь современный макробиом, частью которого мы являемся. Это должен быть не просто род зоопарка, нет. Нам предстоит захватить настолько большой фрагмент земной биосферы, какой только нам под силу. Отсюда — ограничения и следствия того, насколько массивным в реальности такой корабль может быть. Я предлагаю на минуту задуматься и проследить за логикой заключения.

Это запас топлива: прежде всего, чтобы достичь скорости, хоть сколько-нибудь соизмеримой с теми расстояниями, которые вам бы предстояло преодолеть и чтобы предприятие изначально не выглядело миссией суицида.

Потом нужно будет еще захватить с собой запас топлива на цели торможения — по достижении куда вы там летите. Вес подобного сооружения поистине обещает быть апокалипсическим. Предположим, девяносто процентов веса вашего корабля — это топливо на то, чтобы сбросить скорость, при условии, что она составит хотя бы что-то около десятой части скорости света. Таким образом, мы уже в рамках жестких ограничений — со всех направлений и сторон. И давление их может оказаться таким, что они ужмут возможность такого путешествия до категории невозможного.

— Ваше учение проповедует, что иные звездные системы попросту фундаментально лежат на таком от нас расстоянии, что подобный корабль далек от того, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь близким к реальности.

— Все говорит за то.

— Ясно.

Я помедлил, обдумывая в таком свете все претензии поколений, идущих следом.

— А вы понимаете все следствия такого взгляда на окружающую нас враждебную материю?

Он с кислым видом смотрел за окно. Конечно, он был уверен, что понимает.

— Но вы не договорили. Прошу вас, продолжайте. У вас интересно получается.

На самом деле Эксперт больше не выглядел заинтересованным. Не знаю, что он там учуял.

— Даже если говорить о скорости в одну десятую скорости света и даже не принимая во внимание проблему ускорения-торможения, то речь идет о ста двадцати годах.

Мы видим планеты вроде тех, что лежат в системе Gleese. Они в самом деле выглядят более чем многообещающими. Но они на расстоянии пятисот-шестисот световых лет. И та система по меркам Галактики все еще у нас под боком. Млечный Путь реально велик. Но он — всего лишь одна галактика в пыли миллиардов других. Вселенная много больше, чем мы привыкли думать о ней, и даже много больше, чем мы можем о ней подумать.

Несомненно, галактики прекрасны. Все говорит за то, что они полны звезд и планет, которые выглядят в точности, как Земля, хотя, возможно, и лишены жизни. Это фантастический мир, мы знаем, он есть, есть реально — там и сейчас… Он просто слишком далек. Я не имею ничего против научно-фантастических историй, ничего против космических сюжетов, они совершенно справедливы в рамках человеческих забот. Но есть еще другая сторона реализма, которую необходимо приложить к тому сериалу и которая, стоит ее приложить, создает совсем другую историю. Это я и пытался сделать.

— И на основании которой вы приходите к выводу, что планета Земля — единственное место, в котором Человеку предназначено быть и умереть.

Эксперт как будто услышал что-то, что разом напомнило ему, что он не у себя на лекции в университете. Он, прищурясь, какое-то время смотрел на меня, потом сказал:

— Кто мы и что представляем собой как живые существа в свете исследований нашей природы? Подобно тому, как желеобразную медузу пронизывают воды океана, Земля струится сквозь нас: мы часть ее. Мы своего рода скоротечное и случайное собрание земных элементов, мы вертимся в пространстве, чтобы распасться вновь, уходя в Землю. Это естественный процесс. И мы эволюционировали, чтобы делать это здесь.

Такие вещи, как наше магнитное поле, гравитация и еще биосфера — все они могут оказаться элементами, для нашего существования незаменимыми. И, на мой взгляд, это справедливое умозаключение — знать больше о самих себе.

— То есть, вы говорите, все те философы, всякие великие мыслители, всякого рода футуристы, что кричали: «Эй! Мы созданы, чтобы увидеть иные звездные миры! Вот наш уютный дом, но наше предназначение — плыть к иным мирам…» На ваш взгляд, эта идея не имеет права на существование?

— Нет.

— Вы понимаете, что отнимаете мечту не только у одного поколения?

Я покачал головой, больше не думая, как быть дальше. Я, кажется, понимал его. Он был уверен, что большой костер гарантирует большой микрофон.

— Эта идея восходит чуть ли не к философам древних миров. Не одна культура была взращена на идее, что нам предназначено распространить себя в просторах иных звездных систем, с тем чтобы пережить взрыв нашего солнца. И, на мой взгляд, это довольно ошибочная идея как фундамент восприятия. Что-то вроде суррогата мечты о бессмертии. Люди не желают умирать, но все равно умирают и думают: «По крайней мере, хоть вид не умрет, человечество не умрет, и так будет продолжаться…»

Мы поднимаем глаза к небу и видим то же, что видели до нас все великие мыслители: исполинские массивы пространства, наполненные светом далеких звезд.

— Говорят, их столько, что глаз человека, в каком бы направлении ни смотрел, должен бы упереться в какую-то из них.

— Да, эффект Доплера. Мы видим лишь часть ничтожной части того, что есть. Или может быть. И практически вокруг каждой из них вращаются планеты. И так до бесконечности…

— Вместе с тем, у меня сложилось странное впечатление, что вы как будто абсолютно убеждены, что в этой вселенной мы не одни?

Эксперт смотрел с иронией. Он выглядел так, словно впервые за долгое время наконец нашел собеседника, с которым мог не играть в прятки.

— Ну посудите сами. Логика здесь крайне проста. Можно поднимать голову вверх и смотреть, поражаясь размерам вечности. Можно этого не делать. Однако существует огромная, несоизмеримая дистанция между абсолютным нулем и единицей, между «нет точно» и «есть точно». Если бы нас с вами не существовало, вероятность нашего с вами существования в этой огромной, чудовищной бездне стремилась бы к нулю. Очевидно, есть нечто, что в силу неких законов препятствует нашему с вами появлению в означенных несоизмеримых измерениях. Между тем мы явно имеем место. Это в корне меняет весь подход к проблеме. Таким образом, в рамках формальной логики доказывается обратное. Вероятность нашего с вами существования как минимум не равна нулю. А это уже очень много. В пересчете на ту саму бездну получается столько, что мы в сравнении с остальным представляем собой нечто весьма банальное. Настолько, что то чудовищно уникальное явление, которое представляет собой разум, перестает быть уникальным. Больше того: он перестает быть явлением. В рамках той же логики уже следует ожидать чего-то, дистанция между чем и нами была бы сходна дистанции между муравьем и ребенком, для которого тот не представляет никакого интереса.

Таким образом, допущение относительно того, что в этой огромной вселенной мы одни, было бы категорией с вероятностью, стремящейся к абсолютному нулю. Это было бы уже усложнением сущего. Вы, конечно, слышали о принципе Лезвия Оккама. Положение оказывается под запретом той самой формальной логики.

И, таким образом, мы уже вынуждены исходить из принципиальной возможности существования сходных нам форм материи. А вот насколько сходным — это другая тема. Я бы даже поставил вопрос иначе: насколько не сходным данные материи в сравнении с нами заведомо должны быть в рамках любой строгой логики?

Разумеется, существует масса других логик. Можно исходить и из того, что мы существуем в этой бездне, потому что она, эта бездна, создана для нас, под нас и только ради нас. Переубедить этот тип мышления практически невозможно. Всякий элемент, всякий подход, не отвечающий ему, блокируется уже не формой логики, а самим принципом мышления. На мой взгляд, это доказывает, до какой степени на самом деле соплив и неразумен наш разум есть. Можно допустить также, что именно так выглядит старость разума, форма стареющего разума. Тогда у нас с вами времени меньше, чем все думают. Чтобы отвечать этой логике, мы должны были бы представлять собой нечто поистине уникальное.

— Религиозный тип мышления, — вставил я вполголоса, скорее для себя. Я слишком хорошо знал, о чем шла речь.

— Да. В рамках этой логики всё, что имеет и когда-либо имело место в этой вселенной, имело в виду исключительно один животный вид. По большому счету это не представляло бы интереса помимо софистики и прочего из той же категории, мы же вроде как пытаемся придерживаться практической стороны дела. Об том не стоило бы говорить еще раз, но за всю историю известной нам формы разума к подножию именно этой логики было возложено столько гор обугленных костей, что вправе задуматься, насколько разумен вид, на чем он так настаивает?

Между тем мы уже вынуждены раздвигать прежние понятия разума и исходить уже из того, что даже животные наделены определенной формой сознания. Причем речь не идет о высших, самых сложных формах жизни. Рассуждать в сходном русле можно долго, но я уверен, вы уже поняли, что я хотел сказать.

— Я совсем готов был похвалить вас за крепкий сюжет, — сказал я, — но потом вспомнил, что ближайшая к нам звезда не сидит на месте. Если бы она сидела, как сидит, я бы то же с легким сердцем развел руками в стороны. Но через пять миллиардов лет, как говорят, она пойдет с нарезки. У нее нет вариантов. И тогда она начнет выжигать и превращать в пепел все, до чего сможет дотянуться, а дотянется она очень далеко. Вы скажете, что мы этого не увидим. Но я не хотел бы оказаться на месте того, если кто-то это увидит. Есть две теории. Согласно одной, никакая форма живой материи не способна пережить временные промежутки вроде таких. Согласно другой, жизнь неизбежна там, где для нее есть условия.

Лишь с действительно большого костра можно донести свое учение массам и быть услышанным всемирной историей. Я подумал, что все дело лишь в этом. Ты все знаешь, а это никому не интересно. Надеюсь, я ошибаюсь.

Никто не знал, откуда они все знали. Ходили слухи, что эти местные перипатетики и сами этого не знали. Боги наделили их способностью восстанавливать порции информации, как восстанавливают фрагменты руин, но забрали взамен способность этим пользоваться. И это проклятье богов накладывает определенные обязательства. Конечно, промолчать трудно.

Я сказал:

— То есть если кто-то в атмосфере какой-нибудь экзопланеты вдруг находит ДМС, диметилсульфид, то мы просто должны об этом забыть?

— Вы тоже слышали? Да, молекула, вырабатываемая только живыми организмами. По крайней мере, в условиях этой планеты.

— И если, — продолжал я, — еще кто-то обнаруживает, что та же планета находится в Зеленой Зоне по отношению к своей звезде, то есть как раз, чтобы не жарко и не холодно, а вода чтобы была водой, и если на той же самой планете находят метан и углекислый газ, то есть практически железные доказательства наличия на планете океана, то нас это не касается?

Как бы под давлением опечаленных чувств, я поднялся, чтобы принести кувшин с любимым лимонным нектаром.

— У меня предложение, — сказал я, разливая по сосудам. — Вы держите язык за зубами — и все живут долго и счастливо. Как представитель вашей защиты, я рекомендую принять его.

— Вы думаете, этого хватит?

Мне он надоел. Он был кругом прав, и ничем хорошим это кончиться не могло.

— Спесь немногих соизмерима разве только с тупостью остальных. Легче что-то не любить, чем понять. И как жить счастливо, зная, что истина где-то рядом? Слишком много проблем на этой планете, и она стоит того, чтобы сосредоточить всё внимание на ней.

Я сел.

— Ты дурак, — сказал я тихо. — Я пытаюсь тебе помочь.

Я покачал головой.

— Я умываю руки.

Эксперт снова смотрел за окно.

— Мы — всего лишь один из множества прочих биологических видов, который имеет свои пределы. И который, как все другие, пришел и уйдет.

— Ясно, — сказал я, ставя стакан на столик и утираясь. — Встретимся с вами в суде.