Кир. История одной мести

Семен Злотников, 2015

История Кира, похищенного смертельно оскорбленной женщиной еще младенцем и выращенного в непримиримой ненависти к собственным родителям – невероятный симбиоз трагического по сути, и стёбового по исполнению. В романе «КИР. История одной мести», как в капле воды отразилось море событий второй половины двадцатого столетия. Как написал по поводу «КИРА» великий русский артист Сергей Юрский: «…Семен Злотников не перестает меня удивлять. Я люблю эту смесь жалости к бытию человеческому и жестокой иронии, а в «КИРЕ» еще запредельную смесь чувств и времен».

15.

В чем я не раз с удивлением убеждался, и к чему уже вряд ли привыкну — так это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.

В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовем — такой она, реальность, нами увидится!

Услышав про наводнение, мы готовы представить реку, покинувшую берега, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю, и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, и как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.

И не так, вроде, страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцу — похитителем жизни, а насильника и маньяка — душевнобольным…

Само словосочетание «детская комната» способно кое-кому навеять светлую грусть по канувшей в лету поре, когда можно ползать среди игрушечных лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.

По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской Комнатой при Районном Отделении Внутренних Дел №13.

Попадали в нее, минуя разъезжающиеся по сторонам бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращались — то тайна, покрытая мраком.

От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.

Окон в этой обители зла не наблюдалось.

Единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежащее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой с гравировкой на резной спинке: генерал-полковник милиции Каинова Н.А.

В пеньюаре цвета кровавой зари, с небрежно наброшенным поверх могучих плеч кителем с золотыми генеральскими погонами, зеленым бантом на огненно-рыжей, будто охваченной пламенем, квадратной голове, двумя белесыми, близко посаженными глазками-буравчиками, глядящими страстно-пронзительно из-под тонко ощипанных дужек бровей, неровной порослью усов над тонкой верхней губой и замусоленной папиросой в черных щербатых зубах — всем своим видом начальник Каинова Надежда Авелевна являла собой симбиоз женщины и солдата.

«Свободны!» — громовым голосом объявила генерал двум рогатым полковникам, притащившим меня к ней за ноги, жестоко избитого, окровавленного и окованного пудовыми ржавыми цепями.

«Служим Советскому Союзу!» — в унисон прокричали полковники и бесследно растворились в сумеречном пространстве каземата.

По всему судя, мы остались вдвоем — только я и она.

Я не мог ее видеть, поскольку валялся в подножии трона, лицом в промерзлый бетон.

Не в силах поднять головы, я только слышал ее тяжелое с присвистом дыхание и затылком чувствовал на себе ее взгляд, обжигающий лютым холодом.

Я покрылся корочкой льда, пока мы молчали.

«Ну, хорош!» — наконец, прозвучало набатом в замогильной тишине Детской Комнаты.

«Хорош, матереубивец!» — хрипло повторила генерал, хватая меня мощной дланью за воротник моего, времен первой мировой войны, суконного пиджачка и вознося над собой.

«Цепи на мне весят больше меня!» — отчего-то подумалось мне.

Минуту-другую она внимательнейшим образом разглядывала меня на расстоянии вытянутой руки.

Вид у меня был еще тот — судя по тому, как она вдруг брезгливо поморщилась, вследствие чего ее нижняя губа невероятным образом сомкнулась с дужками бровей.

«Ты Данту читал?» — Неожиданно вопросила Каинова Н.А., устрашающе похлопывая черными щетками искусственных ресниц.

Я хотел ей сказать, что читал, и даже читал не единожды — но только в ответ простонал: а-а…

«Вот и я тоже чувствую, что не читал! — почти с дьявольской улыбочкой на устах констатировала она. — А когда бы читал, — продолжила, встряхивая меня, как нашкодившего кота, — то, может, и знал бы про Ад, что тебя не дождется!»

Без преувеличения, автор «Божественной Комедии», после Софокла, входил вторым номером в круг нашего обязательного чтения.

Я бы мог генералу цитировать строки из «Ада», первой части трилогии великого флорентийца («Чистилище» и «Рай» мать моя находила занудными и необязательными), но малейшее шевеление разбитыми в кровь губами доставляло страдание.

«Гляди!» — властно воскликнула генерал, вознося меня выше под потолок; при этом сама она оставалась неподвижной, и только ручища ее непостижимым образом удлинилась, подобно многопрофильной стреле башенного крана.

И тут же, как по команде, с тяжелым грохотом разъехались по сторонам бетонные полы каземата, открыв моему потрясенному взору огнедышащий зев гигантской пропасти, буквально кишащей мириадами человеческих существ, терзаемых бесчисленными популяциями ядовитых змей, а также лютыми львами с подъятыми гривами, тощими волчицами и прочими подобиями ежей, ехидн, шакалов и гиен.

Несметные тучи малярийных комаров и навозных мух, диких ос и свирепых слепней носились туда и сюда под музыку Вагнера и безжалостно жалили, кололи и пили из несчастных кровь.

Разум мутился от стонов и ропота адовых пленников.

С окаянного дна на меня, вдруг, пахнуло зловонием и тоской.

Верно, и в самых своих невероятных фантазиях я бы не смог увидеть воочию все девять кругов Ада, когда-то так точно и образно описанных Данте Алигьери.

«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» — припомнилось мне.

«А ну-ка, не жмуриться, матереубивец!» — встряхнула и страшно воскликнула генерал.

Я открыл глаза, повинуясь приказу.

Воистину, зримая реальность, представшая моему потрясенному взору, в разы превосходила возможности человеческого воображения.

Крики и мольбы тонущих в реках кипящей смолы, страждущих в объятиях скопищ мерзких червей, горящих на вечных кострах, раздираемых диким зверьем на куски, пронзаемых насквозь, как кинжалами, стальными хвостами крылатых драконов — проникали в меня до костей и карябали душу.

Страшный вопль раненным зверем вырвался из меня и кубарем прокатился по всему периметру каземата.

«Не орать, не люблю!» — грозно осадила меня Надежда Авелевна.

Кажется, я еще закричал и задергался из последних сил, от чего пиджачок затрещал, расползся по швам — и я выпал в тартарары…