Кир. История одной мести

Семен Злотников, 2015

История Кира, похищенного смертельно оскорбленной женщиной еще младенцем и выращенного в непримиримой ненависти к собственным родителям – невероятный симбиоз трагического по сути, и стёбового по исполнению. В романе «КИР. История одной мести», как в капле воды отразилось море событий второй половины двадцатого столетия. Как написал по поводу «КИРА» великий русский артист Сергей Юрский: «…Семен Злотников не перестает меня удивлять. Я люблю эту смесь жалости к бытию человеческому и жестокой иронии, а в «КИРЕ» еще запредельную смесь чувств и времен».

14.

И вот он лежит предо мной обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.

С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другой — я не мог взять на себя роль Аллаха.

Впервые меня раздирали сомнения, вроде:

а что если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?

и что делать с ребром уже после того, когда я по настоятельной просьбе Алмаза предельно бережно(!) отделю его от плоти?

и куда, и к кому мне бежать с этим самым ребром (Алмаз не сказал, а я не спросил)?

и вообще, признаюсь, я не мог постичь парадокса превращения примитивной кости в женщину…

Короче, я медлил, как будто ждал знака.

Как вдруг, я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.

Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием с юга.

По левую руку от меня пошел дождь, а по правую — снег.

Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе — что меня, собственно, потрясло! — возник разъяренный, пылающий лик матери моей.

Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка и немедленно возвращался в класс, и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.

За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца — я, практически, ослеп.

На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались в меня ветры ярости и отчаяния.

И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:

«Оставь нас, прошу!» — вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.

«Ты не знаешь, что просишь!» — раскатисто сверху расхохоталась мать моя.

«Но я обещал!» — крикнул я.

«Ты, что ли, Бог, чтобы ты обещал!» — скатилось с небес.

«Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви!» — слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.

«Только Богу дано хотеть невозможного!» — возразила она тем же тоном, полным презрения.

Тут я смолчал.

Я не знал, что ответить.

Черный огонь бессилия жег меня изнутри.

Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.

«Все равно, он просил, и я обещал! — закричал я наверх из последних сил. — И пускай я не Бог — я ему помогу! И пускай я не Бог — все равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! — бунтовал я и рвался, — пускай я не Бог!..»

Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.

Пока мы с ней так препирались, она спустилась с небес и повисла вровень со мной.

Мне сделалось невыносимо жарко.

«Кир! Кир!» — находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.

«Но я обещал!» — кричал я, отчаянно размахивая руками.

— Опомнись ты, дурень! — раненным зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.

«Но я обещал!» — продолжал я хрипеть, как в удушье…

Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.

И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.

Только очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать мою со старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу…