Кир. История одной мести

Семен Злотников (2015)

История Кира, похищенного смертельно оскорбленной женщиной еще младенцем и выращенного в непримиримой ненависти к собственным родителям — невероятный симбиоз трагического по сути, и стёбового по исполнению. В романе «КИР. История одной мести», как в капле воды отразилось море событий второй половины двадцатого столетия. Как написал по поводу «КИРА» великий русский артист Сергей Юрский: «…Семен Злотников не перестает меня удивлять. Я люблю эту смесь жалости к бытию человеческому и жестокой иронии, а в «КИРЕ» еще запредельную смесь чувств и времен».

11.

Теперь-то я понимаю, что все мои встречи или знамения, посланные мне по жизни — странного вида прохожий, треснутое зеркало, внезапный порыв ветра, посвист иволги, белка, перебежавшая лесную тропу, или падающая с неба звезда — происходили по плану.

Не могли же возникнуть случайно: ворона, за хвост которой я уцепился, когда нечаянно выпал из окна; или тощий, облезлый кот, принявший смерть вместо меня от крыс-людоедок; или тот же Галимулла — зеленоглазый уродец с хищным ястребиным профилем и горбом повыше лопаток.

Алмаз, как он мне объяснил, в переводе с татарского языка означает бриллиант чистой воды, а Галимулла — ни больше, ни меньше, как Аллах всезнающий.

Аллах, который Аллах, Он, может, и знает все наперед и назад — вот только Галимулла был полон неведения, когда согласился сидеть рядом со мной.

Помню, он лихо стянул со спины новый ранец и вывалил разом на парту татарские сладости и печенья.

«Куший, чо хочиш, каныш, и скольки хочиш!» — воскликнул Алмаз от всей своей маленькой большой души.

Увидев мое замешательство, он сам стал щедро совать мне пахучие леденцы.

«Я татарын, каныш, панимаиш? — весело смеялся он и тряс меня за руку. — А каныш — значит, друг, понимаиш?»

Отчего-то я глянул в окно на мать мою, не спускавшую с меня глаз, и нерешительно помотал головой.

«Да куший, каныш, не баись! — засмеялся Алмаз. — Мамушка мой сделил дли мине!»

При слове «мамушка» маленький горбун неожиданно горячо прижал обе руки к груди, будто там у него неожиданно образовалась дыра.

У меня же при этом — впервые, наверно! — слезы из глаз потекли.

«Ты чиво?» — изумился Алмаз и погладил меня по плечу.

И тут мы друг друга увидели по-настоящему (а когда люди видят друг друга по-настоящему, между ними образуется тончайшая связь, нарушит которую разве что смерть!).

Алмаз был первым, кто дал мне почувствовать вкус сладкого.

Он же первым открыл для меня целый мир — мир большой, любящей семьи…

Сколько раз, лежа на ледяных газетах, я представлял моего друга утопающим в жарких перинах, и то, как приятно ему просыпаться в родительском доме, где его все любят и нежат.

Меня, восьмилетнего мальчика, не знавшего отца, потрясали восторженные алмазовы рассказы о десяти его братьях-джигитах и пяти сестрах-красавицах, о добрейших родителях, обожающих и балующих своих детей, о многочисленной шумной родне, верных друзьях и веселых знакомых.

У меня натурально захватывало дух, когда он перечислял своих знаменитых предков. Чингис-Хан, называл он уверенно, породил Джучи-хана; Джучи-хан, в свою очередь, подарил жизнь Кызыл-тину; а Кызыл-тин, пришло время — Ювашу; Юваш оставил после себя Иши; а Иши — Мамета; а Мамет — Куташа; и после Куташа, благословение Аллаху, еще родились Аллагула, Кузей, Ебардула, Мунчак и Юрак…

«Ты не думый, каныш, я давно на свете живу!» — любил повторить Алмаз не без гордости.

Я помню, меня восхищала его убежденность — что он не вчера родился, и не завтра умрет.

Вместе с тем, он заметно печалился и нередко размышлял вслух о краткости отпущенной человеку жизни и, словно предчувствуя собственный близкий закат, торопил и подстегивал время, стремясь успеть самое главное.

Продолжение рода — великого рода Галимуллы! — вот что больше всего заботило моего маленького друга.

У десяти его старших братьев-джигитов, которые были женаты, будто назло, рождались исключительно одни девочки, иногда даже по три за раз — что, по словам Галимуллы, угрожало сохранности их древнейшего рода.

Женщина, он говорил, у татар, всем известно, в великом почете — но все-таки до известного предела!

Любой нормальный татарин денно и нощно молится о даровании ему сына — поскольку, как объяснил мне Алмаз, согласно древнему поверью, только сын после смерти отца возвращает его обратно на землю.

«А если нет сына — то кто возвратит?» — в ужасе вопрошал и хватался руками за голову маленький Галимулла.

Моей детской фантазии, признаюсь, не доставало, чтобы осмыслить сам ход процесса: рождение сына, затем смерть отца и новое его рождение…

И сколько бы ни толковал мне Алмаз про вечную душу отца, которая не умирает, а где-нибудь парит и только дожидается зова любимого сына — у меня все равно оставались вопросы, вроде тех, что занимают ум любого мало-мальски мыслящего младенца: как это все получается и с какой целью?

Тем не менее вслух я сомнений своих не высказывал, слушал внимательно, не прерывая, и никогда над ним не смеялся.

Похоже, я был единственным в мире существом, которому он поверял свои помыслы и секреты.

Алмаза в семье обожали и баловали, и обещали любую красавицу — пусть только он чуть-чуть подрастет.

Галимулла же терпеть не хотел и после уроков, вместо того, чтобы гонять, подобно другим мальчишкам, в футбол, или резаться в карты и покуривать коноплю, решительно отправлялся на швейную фабрику или молокозавод, в трамвайно-троллейбусный парк, больницы, прачечные и пункты общественного питания, где и выглядывал ту единственную, что родит ему сына.

Удивительным образом он догадался, что ему бесполезно разыскивать суженую среди таких же, как он, восьмилетних девчонок и по-умному сузил круг потенциальных претенденток.

Приметив красивую, статную женщину с бедрами, как у слона, мой маленький друг подходил к ней и без обиняков предлагал руку и сердце (он всерьез полагал, что женщина с бедрами, как у слона — как раз то, что надо!).

Бывало в ответ, признавался Алмаз, они смеялись ему в лицо, обзывали уродцем, случалось, и шлепали.

И также встречались особы, желавшие видеть его инструмент — назовем его оным.

Тут он умолкал и стыдливо краснел, удивляясь бестактности женщин.

Они не знали, о чем просили!

Самые отъявленные шутницы бледнели и падали в обморок еще прежде, чем он успевал предъявить оный инструмент во всем его грозном величии…