Школа. Никому не говори

Руфия Липа, 2023

Никто в старшей школе не хочет общаться с изгоями, когда твоя популярность зависит не только от личного обаяния, но и от окружения. Это непреложное правило успеха в подростковой среде.У Любы Поспеловой добрый молчаливый отец и деспотичная властная мать с домостроевскими представлениями о воспитании дочери. У Любы нет никакой свободы, но есть множество обязанностей по дому, и это всё больше отдаляет её от одноклассников. Девушка умудрилась оказаться изгоем в своём дружном и сильном 10 «А», классе с высокой успеваемостью и отборными семьями. Ребята искренне считают Поспелову нелюдимой заучкой и гордячкой, а она всего лишь боится строгой матери и общественного осуждения. Друзей у застенчивой Любы нет, но зато появляется опасный враг – красавец и хитрец Сэро, один из самых популярных старшеклассников в школе, от которого хорошей девушке надо бы держаться как можно дальше… Или не надо? Быть может, именно дерзкий цыган научит трусишку быть смелой и принимать самостоятельные решения?

Глава 7.

Люба Поспелова обожала Дашу Бутенко, свою официальную соседку по парте.

Бутенко пришла в «А» коллектив около полугода назад, где-то в середине девятого класса. Она спелась с Илютиной с первого взгляда; возможно, потому, что девочки были уже знакомы и пересекались через общих товарищей ранее. Подруги не разлей вода, Варвара и Дарья не расставались нигде: ни в школе, ни на дискотеках. Простая прогулка или танцы — ровесницы практически всегда были вместе. При этом Дарья без Вари оставалась сама собой, а Варвара же без подруги лезла на стенку от скуки.

Люба искренне не понимала, что этих двоих настолько крепко сближало друг с другом.

Варвара была девочкой взбалмошной, беспечной, скандальной и жестокой, болтливой и заносчивой, не знавшей меры в словах и выходках. Ляпнуть физруку, мужику лет тридцати, что она от пробежки нескольких кругов вокруг школы свою матку с яичниками через рот вытошнит, или отвесить, смеясь, молодой математичке, что у той сиськи в неудачном лифчике, для Варвары было делом плёвым. Об отношении к сверстникам, позволившим себе одёрнуть Илютину или (не дай Бог!) перечить ей, и говорить не стоило — уж здесь тормоза у Варвары отлетали напрочь.

Бутенко Дарья, наоборот, очень нравилась Любе, и Поспелова мечтала с ней дружить. В глазах тихони Даша совсем была другая. Сдержанная ровесница следила за своими словами и поступками и не позволяла себе глумиться ни над кем.

Люба не видела в Бутенко тех качеств, которые ей так претили в других одноклассницах: ни жестокости и самохвальства Варвары, ни чрезмерной кокетливости Рашель и кичливости Виноградовой, ни эгоизма и удобной отстранённости командирской троицы.

Дарью в классе уважали. И было за что. Чувствовалось в девочке нечто крепкое, опорное, что заставляло считаться с ней и не сомневаться в её авторитете.

Новенькую подсадила к Поспеловой год назад Валентина Борисовна. Люба тогда напряглась, и неудивительно: сидеть за одной партой с приятельницей Варвары!.. Школьница приготовилась к гадостям и травле. Но Даша оказалась приветливой соседкой и не подумала отстраниться от замкнутой девочки. Наоборот, была весьма мила и с удовольствием общалась с ровесницей на уроках, обсуждала темы или решение упражнений. Дарья могла бы использовать тихоню и её хорошее отношение к себе для повышения собственных оценок, но никогда у соседки не списывала, хотя ей стоило лишь намекнуть — и Люба бы не отказала.

На тех предметах, где дисциплина была послабее, Бутенко иногда пересаживалась к закадычной подружке Илютиной. Парочка сплетничала, смеялась, миловалась, просто болтала — а прикипевшая к соседке Поспелова сидела одна и ревновала: «Это несправедливо, что Даша дружит с Илютиной! Почему мне так не везёт? Чем я не заслужила такую подругу?».

До этого Люба полтора года по решению классного руководителя делила парту с Тимофеем, и это были худшее время в её школьной жизни. Тимофей постоянно её дёргал, приставал, обзывался, придумывал клички, портил вещи и (паразит такой!) никогда от ровесницы не отсаживался.

Пару раз тихоня попыталась поговорить с Валентиной Борисовной, чтобы та отсадила её от Степанченко — и оба разговора окончились для девочки неприятно.

Разъярённый Тимон после первой просьбы вместе со Жваником и Сысоевым затащил Поспелову в тёмный пустой коридор и крепко побил, пообещав в следующий раз расправу похлеще за попытку удрать от него.

Вторую робкую мольбу Любы, долго не решавшуюся попросить пересадку, Бортник услышала. И с этого момента жизнь тихони в классе стала окончательно невыносимой.

Тимон, почитаемый и обожаемый всеми в коллективе, мстил пакостными россказнями, сплетнями да надуманными обвинениями: то ему от Любы воняло псиной, то он брезговал находиться возле неё, не такая одежда, некрасивые ноги, уродливые губы, не сиськи, а сплошное недоумение — гадостям не было ни конца ни края.

О сероглазом Тимофее как в открытую, так и украдкой вздыхали практически все одноклассницы. Школьницы бредили стать заметными в его глазах, слышать от красавца комплименты, встречаться с этим жизнерадостным шатеном или хотя бы дружить. Такой чести в классе удостаивались немногие, и с легкой руки неформального лидера за избранной тут же начинали волочиться все остальные мальчики.

Когда харизматичный Степанченко провозгласил Поспелову самой стрёмной и худшей девкой в классе, парни его дружно поддержали, а остальные девушки обрадовались, что место страшилы досталось не им. Каждая в 10 «А» желала сидеть с Тимоном, и Люба незаслуженно занимала это место полтора года. Ещё и сама отсесть попросилась. Неслыханно!

Авторитету Тимофея никто не перечил. Кто-то поддакивал, а кто-то отмалчивался. Люба же, став изгоем, покорно терпела: не давала сдачи, не спорила, не дралась, не обзывалась в ответ и не жаловалась. Что бы не исполнил Тимон, родители Поспеловой и её старший брат с разбирательствами в школу ни разу не явились.

Одноклассники чувствовали себя безнаказанными. Они нападали — тихоня не защищалась, не пыталась помириться, льстить, подстроиться, найти общий язык. Только всё больше замыкалась и становилась пугливее, осторожнее, недоверчивее.

Бутенко не участвовала в гноблении Любы. Она улыбалась с некоторых шуток, иногда смеялась, но сама соседку не трогала. Не поддерживала настрой Варвары и Тимофея по отношению к Поспеловой, хоть и была в прекрасных отношениях с обоими. За это Люба была ровеснице очень признательна.

***

Октябрь оказался не менее жарким, чем сентябрь. Свежесть утра сменялась весьма тёплым, избыточно солнечным днём, переходящим в приятно прохладный вечер.

В школе был назначен субботник: старшие классы и среднее звено освободили от уроков на один день, велели прийти в домашней одежде и с хозяйственным инвентарём.

Десятые классы вместе с классными руководителями по приказу администрации школы отправились облагораживать территорию возле автовокзала.

«А» классу досталась побелка деревьев и бордюров. Подъехал огромный грузовик с гашёной известью — её разлили в вёдра, принесённые школьниками из домов вместе с кисточками, и ребята пошли трудиться.

Люба не боялась работы и белила деревья с удовольствием. Тихоня представляла, что теперь каждый ствол благодаря ей защищён от личинок и вредоносных жуков. 10 «Д» нигде не было видно — школьники пропалывали клумбы возле третьего съезда.

Утренняя прохлада ушла, и от распекающего осеннего светила всем стало жарко. Станица купалась в искристых солнечных лучах. Вспотевшие старшеклассники начали снимать верхнюю одежду, несмотря на неожиданные и резкие порывы холодного северного ветра.

Возле Любы учащиеся 10 «Б» собирали граблями жёлтые опавшие листья в кучки. Аромат жухлой травы, осенней ностальгии, печальной свежести стоял в воздухе. Под влиянием свежего воздуха и осеннего солнца девушка, порядком уставшая от размахиваний кисточкой, захотела всей душой человеческого тепла и любви вместо злобы, тоски и грусти, занявших собой большую часть её жизни.

Поспелова отвлеклась от побелки, услышав голос Дарьи. Та шла с Варей по дороге. В руках подружек покачивались ведра с жидкой известкой и малярные кисти.

— У тебя, Илютина, миллион одёжек по всей твоей хате болтается! Кофт, штанов и юбок — хоть жопой жуй! Можешь позволить себе с таким гардеробом преспокойно пачкаться в известке да траве!

— Ой, ладно тебе, зайка, остынь! Придём, как нас Валя отпустит домой, ко мне, я тебе несколько джинсиков и спортивных штанишек подгоню!

— Мне не нужно, Варь, твоё! Мне, знаешь ли, дорого моё! Пусть в моём шкафу манатки можно по пальцам пересчитать, но портить тебе свои шмотки я не разрешала! Какого хера ты, неряха ленивая, машешь своей метлой направо и налево?!..

— Да я никогда не белила! Не царская, знаешь ли, это работа!

— Мне наплевать, что ты у нас царица! От известки моё шмотьё драить будешь!

— Стиралка отстирает!

— Иди в задницу, дура! Не отстирает! Выкидывать свои вещи я из-за твоей рукожопости не намерена!

Илютина на всю гневную тираду Дарьи реагировала заливистым смехом. Варя снятую ветровку повязала на поясе, оставшись в тонкой синтетической розовой футболке. Края куртки болтались по ветру, попадали в ведро и пачкались в извести, обдавая брызгами дорогие синие джинсы и фирменные кроссовки Adidas.

***

Холодный ветер и осенняя жара сыграли со вспотевшими, разгорячёнными от работы школьниками злую шутку.

В понедельник в 10 «А» недосчитались одной трети класса.

Заболела Илютина. Целых две недели Варвара провалялась дома с высокой температурой, соплями и рвущим горло кашлем.

Заболели Тимофей, Илья Жваник и Сысоев Матвей. Простыл Картавцев Игнат, и Близнюк Юлиана целых четырнадцать дней отдыхала от его удушающего, навязчивого внимания.

А Люба, привыкшая к тяжёлому физическому труду, закалённая огородом и своей не знающей поблажек требовательной мамой, целых две недели наслаждалась отсутствием главных заводил класса и обществом Даши Бутенко, которая принадлежала сейчас только ей. Они вместе обедали в столовой, вместе болтали на переменах, ходили в туалет, за семечками, в ларёк за жвачкой, шутили и переписывались на листочке во время скучных уроков.

Поспелова радовалась и от всей души впервые наслаждалась школьными буднями — ей казалось, будто счастье, наконец, теперь на её стороне.

***

Близнецы Ибрагимовы поднялись с постели сегодня ни свет ни заря.

Отец их был в ночной смене — требовалось разгрузить два поезда и переставить вагоны. Перед братьями с утра стояла задача покормить хозяйство, почистить, где надо, загоны и нарвать с верхушек яблонь и груш оставшиеся плоды. Парни всегда с утра следили за животиной, когда Алмаз работал в ночь.

Пока Сэро после возни по хозяйству оттачивал удары и выпады об боксёрскую грушу, сделанную отцом для того, чтобы сыновья не утратили обретённые в спортивных секциях Новосибирска рефлексы и навыки, Имир бегал — ежедневный утренний ритуал, выполнявшийся мальчиком в любую погоду.

С ночи моросил мелкий холодный дождь. Постепенно светало. Груша, подвешенная на цепь к балке дворового навеса, покачнулась от крепкого удара обмотанной бинтом руки. Сэро стряхнул со лба капли пота и услышал щелчок затвора калитки — вернулся с пробежки Имир.

Промокший, цыган прошёл мимо брата в сарай и вышел оттуда с лопатой и куском старой мешковины. Калитка тихо щёлкнула ещё несколько раз — Имир вышел на улицу, затем через время вернулся и устремился на огород. В мешковине было что-то завёрнуто.

Сэро бросил грушу и проследовал на огород вслед за братом. Он догадывался, что могло быть в тряпке, и, как всегда, оказался прав: Имир принёс с проезжей части передавленное машиной тельце кошки, умудрившейся неосторожно перебежать ночью дорогу.

Отличник прошёл в конец огорода, к кустам смородины, и начал копать у самой сетки глубокую ямку. Дождь усиливался. Сэро положил кошачий труп на дно ямы, забрал у брата лопату и закопал несчастное животное.

— Ты, я смотрю, никогда не перестанешь таскать к нам на огород раздавленных кошек и собак.

— Я тебя не звал помогать. Ты сам пришёл. Мог бы бить грушу и дальше, — Имир, уже здорово промокший, вспомнил о дожде, накинул капюшон своей спортивной куртки на голову и пошёл в сторону дома.

Сэро удручённо вздохнул и потопал вслед за братом.

К ногам прилипли комья земли. Близнецы почистились о балку, прибитую отцом у выхода с огорода, и зашли в дом.

— В конце нашего квартала стоят три мусорных бака. Ты мог бы выбросить ошмётки кота туда.

— Нет.

— Наш огород — не кладбище домашних питомцев.

— Сэро, зачем ты мне это говоришь? Причём в который уже раз. Ты знаешь, что этот диалог бесполезен. Трупы передавленных животных не должны оставаться на дорогах и гнить.

— Пусть их убирают хозяева…

— Хозяева их не убирают, и ты это прекрасно знаешь. Местные вылизывают свои клумбы от самых мельчайших сорняков, красят каждую весну перед Пасхой свои рамы, беседки, скамейки и заборы, ругают засранцами всех, кто не пидорит хаты, так же, как они. И при всём своём чистоплюйстве ни один станичник не уберёт с дороги или обочины сбитую собаку, кошку или птицу, пока те, воняя, киша опарышами, не истлеют до высохшей шкурки. А шкурка не истлеет до состояния дорожной пыли.

— Но и наш огород — не свалка для трупов! Мы выращиваем здесь овощи, а ты кишки да фарш хоронишь!

— Я сейчас какой глубины яму выкопал?

— Метр — полтора.

— Во время копки я не перерубил ни один корень смородины, потому что с умом выбрал место. Ни помидоры, ни огурцы, ни картофель с кукурузой и кабаками не пускают свои корни в землю на целых полтора метра глубины. Тем более мы не сажаем их впритык к рабице. Все трупы я закапываю именно там. Что тебя не устраивает?

— Всё устраивает, — Сэро недовольно и зло смотрел на брата, не зная, что тому ответить.

Имир залил кипятком кофе в кружках, достал из холодильника еду и поставил подогреваться на плиту.

— Животные тоже имеют право быть погребёнными в землю. Тем более если погибли от рук человека. И хватит пытаться меня переубедить! Я тебе всё равно не уступлю… Иди купайся: нам через час выходить в школу, а мы ещё не ели. Я после тебя мыться пойду, а пока еду подогрею.

Сэро сдернул с себя промокшую толстовку да майку под ней и устремился было в ванную, как Имир окликнул его:

— Да, смотри, брат: после школы — никуда, сразу домой! Надо несколько пакетов яблок и груш на станцию отнести! Я один столько не дотащу, и велик не поможет. Отец просил; он нескольким напарникам фруктов лишних пообещал. В том числе и Поспеловым.

Близнец нахмурился, услышав знакомую фамилию. Имир усмехнулся и отвернулся к скворчащей сковороде.

— Вали в ванну давай! Время-то не резиновое, опоздаем…

Сэро было любопытно посмотреть на предков «зубрилки», что видел лишь мельком и толком никогда значения не придавал. Тех самых, которых девочка боялась аж до трясучки в коленках. Мальчик всё равно не доверял новой знакомой. Ну не может быть, чтобы люди, когда-то проявившие чуткость и отзывчивость к его семье, оказались такими сухарями с родной дочкой!

Алмаз и Лала отзывались об Александре Григорьевне и Василии Михайловиче как о людях порядочных, добрых и принципиальных. Юноша этой оценке доверял. Люба наверняка привирает, только с какой целью?.. Мальчик к женскому вниманию давно привык и все девчачьи уловки выучил назубок. Да и сам был ещё тот интриган. А вот в партии с тихоней двигался вслепую.

«Впрочем, когда я увижу старших Поспеловых, всё встанет на свои места. И если коза, завравшись, решила, что я лох и лёгкая добыча… Если считает, что моё хорошее отношение можно использовать как наживку… Ну что ж, тогда тебе несдобровать, зараза! За брехню свою ответишь по полной!»

***

Люба вошла в библиотеку и окунулась из шумной уличной суеты в полумрак сонных книжных стеллажей. Половицы, недовольные тем, что их потревожили, заскрипели под подошвами девичьих кроссовок. Глухо тикали часы. Занавески на окнах укрывали в темноту сонмища книг, теснящихся в скуке на полках. Пахло кофе, лёгким шлейфом пыли, чистящим порошком и каким-то особым ароматом, который тихоня про себя обозвала «книжным». Такая атмосфера была для нее самой желанной и любимой.

Библиотека всегда казалась школьнице местом загадочным, полным разных тайн, которые она непременно должна была узнать. Правда, Люба боялась, что всей её жизни не хватит, чтобы прочитать, изучить и осознать все-все скрытые, записанные на страницах книг сокровища человеческих умов. Бывало, она даже завидовала работникам библиотеки в том, что эти люди сидят в такой сокровищнице целыми днями и могут беззаботно изучать каждую понравившуюся книгу, лишь изредка отвлекаясь на посетителей.

«Чего им жаловаться, что люди начали меньше читать и посещать библиотеки? Наоборот, им же лучше: сидишь — и работаешь, и книжки поглощаешь, и никто не отвлекает. Меньше ходят всякие — меньше мешают увлекаться сюжетом!» — недоумевала школьница.

Библиотекарь подняла голову, приняла прочитанные книги. Люба побрела вглубь стеллажей выбрать что-нибудь свеженькое. Больше трёх книг брать на дом не разрешали — обидно. Поспелова читала быстро, запоем. Могла всю ночь не спать — так погружалась в текст.

Книги для Поспеловой были наркотиком, опиумом. Вроде всего лишь бумага с напечатанными знаками, но девочка, читая, видела другие миры. Герои и сцены проносились мимо, а Люба дышала, страдала и любила за них. Содержимое книги прошивало насквозь душу девочки, оставляя отпечаток на её мировоззрении, взглядах и мечтах.

Прижав новое чтиво к груди, Поспелова побрела в читальный зал.

Паша, услышав шаги, поднял голову и радостно улыбнулся. Люба засияла в ответ. Зал был пуст: кроме неё, Паши да библиотекаря, никого не было. Тихоня подсела к подвинувшемуся мальчику.

— Я боялся, что ты не придёшь.

— Ты что, я же пообещала!.. Рюкзак только домой забросила. Что читаешь? — десятиклассница наклонилась на Пашину половину стола, прикусив губу от любопытства.

Овчинников взял несколько книг о космосе и толстую книгу с красивыми яркими рисунками.

— Что это?

— Комикс. Один на весь город. Даже в районной библиотеке нет — проверено мною лично.

— Можно?..

— Конечно!

— «Сага о лесных всадниках», — школьница восхищённо стала разглядывать красочную обложку. — Красиво нарисовано… Какая тяжёлая книга!

— Если хочешь, читай… Рад тебя видеть, — сверстник улыбнулся. Тонкие губы обнажили неровные белые зубы с выступающими клычками.

Было в Паше что-то для Поспеловой родное, знакомое, открытое. То, чему начинаешь доверять сразу весь, без остатка. И это было взаимно. Родные души, что ли… Подростки, легко нашедшие о чём болтать в прошлые встречи, в читальном зале пустой библиотеки легко и непринуждённо нашли о чём молчать. И было им обоим в этом молчании так же славно и уютно, как и в безудержной трескотне.

Вышли школьники из здания, только когда оно закрылось. Позади хлопнула, прощаясь, библиотечная входная дверь.

— Ты, Паш, наверное, отличник? — робко поинтересовалась тихоня.

— Да нет, я троечник, — равнодушно ответил блондин. — У меня тройбанов — несколько четвертных в дневнике.

— Странно, ведь ты такой умный и читаешь много! — изумилась девочка.

— Я не гонюсь за оценками. Мне лень. Да и мама не требует от меня каких-то успехов! Говорит, главное, чтобы я сам понимал, что мне действительно надо. А оценки не стоят, мол, того, чтобы из-за них переживать.

— Понятно, — ответила Люба из вежливости, хотя ничего не поняла. Мама, равнодушная к оценкам сына, для неё была явлением весьма странным.

«Дочери-троечницы в семье моей быть не должно и не будет!» — Александра Григорьевна бдела успеваемость Любы неусыпно, и сохрани Боже опуститься вниз хотя бы с одной тройкой в четверти.

Мелкий холодный дождь, моросивший с утра, к обеду сменился лёгкими облаками на небе, а к раннему вечеру эти облака вконец исчезли, оставив на небосводе только чистую лазурь и приветливое октябрьское солнце.

Десятиклассники уже с добрый час как вышли из читального зала и всё стояли на перекрёстке под разросшейся туей, потому что не могли закончить беседу да распрощаться.

— Люба, приходи ко мне в гости сама, если хочешь. Буду очень рад! Необязательно ждать Сэро и его желание тебя привести. Я очень вкусно вафли пеку. Ты же дорогу запомнила? — Паша, мило улыбнувшись, заглянул подружке в глаза.

Поспелова доверчиво улыбнулась в ответ. Она надеялась, что этот кудрявый, как барашек, низкорослый круглолицый парнишка, с белыми, как хлопковый цветок, волосами и круглыми, словно плошки, светло-голубыми глазами, окажется настоящим другом.

— Обязательно приду к тебе в гости! — ответила тихоня и тут же стыдливо добавила. — Извини, но вот ко мне нельзя…

— Я в курсе, — спокойно выдал парень. — У тебя родители строгие. Мне Имир рассказал.

«А Имир откуда знает? Сэро, значит, поделился», — сконфузилась Люба. — «Может, это и хорошо, меньше Паше объяснять придётся».

— Эй, Поспелова! — раздался громкий окрик со стороны. — Чего тут трёшься, внешний вид улицы портишь?!.. Нельзя тебе из дому выходить, людей пугать!..

Подростки обернулись. Жваник и Сысоев поравнялись с парочкой. Илья злобно скривился в ответ на Любин немой взгляд, а Матвей ехидно, с ног до головы, осмотрел её собеседника. Но, видимо, что-то Сысоеву не понравилось в блондине, что пришлось спрятать своё ехидство поглубже и отвернуться. Жваник тоже стушевался, но и окончить просто так свою тираду уж больно не хотел:

— Радуйся, обезьяна, в понедельник мы будем школе! Ты же по нашим предварительным ласкам соскучилась, правда?.. Хорошо тебе живётся без нас в классе? Слишком спокойно, да? — бросил одноклассник напоследок, и оба пацана, скалясь, быстро исчезли вдали.

— Тебя что, в классе обижают? — недовольно поджал губы Паша и заглянул в глаза собеседнице.

— Нет-нет, что ты! — задохнулась Поспелова. Страх разоблачения своей ничтожности в школьной среде дал о себе знать.

«Что теперь будет?!.. Ну почему эти два упыря вылезли именно сейчас?! Они же болеют, так какого чёрта им по домам не сидится?.. А если после того, что эти двое выдали, Паша перестанет со мною дружить?.. Будет брезговать водиться с такой девкой, которую все гноят?» — мысль потерять едва обретенного друга приводила Любу в панику.

Добрый и улыбчивый Овчинников, будучи где-то на полголовы ниже сверстницы, маленький и щупленький, остроплечий, немного сутулый, сейчас выглядел раздражённым и обеспокоенным.

— Они тебя обзывали! Это ведь твои одноклассники?..

Девочке нечего было сказать. Она промолчала, до боли сжав пальцы в кулаки, и отвернулась. Паша воспринял Любино молчание как знак согласия.

— Ты им что-то сделала?..

Ровесница повернула, наконец, своё перепуганное личико к блондину и посмотрела нехотя на него. Честно. Открыто. В серых глазах её отражались расстроенные чувства и горечь человека, не знавшего к себе хорошего отношения.

— Нет, ничего не делала, — еле слышно произнесла школьница и покачала отрицательно головой.

Паша замолчал минуты эдак на две, задумчиво смотря в ту сторону, куда смыло дружбанов Тимона.

— Разве можно так человека обзывать, даже если он тебе не нравится?.. Злые они, эти двое! Очень злые! У тебя не класс, а гадюшник!

— Нет, ребята очень дружные, компанейские, — поспешила заверить его в обратном тихоня. — Можешь у Сэро спросить, он со некоторыми из моего класса знаком.

— А Сэро, кстати, знает, что эти двое тебя так оскорбляют? — заинтересовался Овчинников.

«Чёрт!.. Да кто меня за язык дёргал?» — спохватилась Люба, а вслух быстро затараторила:

— Нет, и не надо! Ты что, позор какой! Я не хочу, чтобы он знал!.. Паша, пожалуйста, только не говори Сэро!.. Пожалуйста-пожалуйста!!!

— Почему? — удивился тот, видя в цыгане решение Любиной проблемы.

— Потому что я очень тебя прошу! Ничего хорошего для меня из этого не выйдет! Пожалуйста…

Паша внимательно посмотрел на неё, но ничего не ответил. Школьник думал вмешаться, заступиться за девочку, так как злился и негодовал, потому что знал: в ненависти этих двоих хамов по отношению к ровеснице присутствовала элементарная вседозволенность, безнаказанность.

«Знают ли предки о придурках-одноклассниках?.. Если знают, то почему не заступятся? Невозможно же так в школу ходить!.. Если я сболтну Сэро, этим двоим придёт капут. Любе только стоит показаться рядом с Ибрагимовыми. Но Имир сказал, что она не хочет общаться с ними в школе… Блин, что за хрень?! Сама себе яму роет, не используя такую хорошую крышу, как близнецы!»

Паша, осмысляя произошедшее, метался между желанием помочь и просьбой девочки не говорить о случившемся никому. Подводить Любу блондин не хотел. Тем не менее получалось, что, выбрав путь рассказать или, наоборот, промолчать, он всё равно её подведёт.

Девчонка не сводила глаз с задумчивого лица ровесника, ожидая его решения.

— Хорошо, — коротко выдал Овчинников.

— Обещаешь?

— Клянусь! Как скажешь, — Паша улыбнулся и движением руки символично застегнул на рту замок.

Поспелова радостно выдохнула и в порыве души крепко обняла собеседника, чем немало смутила его.

***

В товарной кассе ж/д вокзала пахло лежалой бумагой, старыми лакированными деревянными панелями и чернилами — ароматами государственной суровой конторы.

Здание выглядело очень старым, фундаментальным, с настолько высокими потолками и окнами, что посетителям приходилось хорошенько задирать свои головы, дабы разглядеть тяжёлую массивную железную люстру на мощной, потемневшей от времени цепи под потолком.

Щёлкали счёты. Перестукивала печатная машинка. Рядом с ней скучал выключенный компьютер: товарный кассир Поспелова в ногу с прогрессом не шла, в отличие от своей более шустрой, молодой напарницы Тони — та с компьютером была на «ты».

Рабочий стол был весь устелен бумагами, и каждая бумажка — с цифрами, буквами, подписями и печатями — была на своём месте, подшитая и подложенная туда, где ей и следовало лежать. У финансистов с документами иначе дружба и не водилась. А Григорьевна являлась как раз тем самым финансистом, который в дебрях свой работы плавал как рыба в воде.

Всю свою взрослую жизнь Александра и Василий Поспеловы отдали железным дорогам России, впоследствии получив почётные звания Ветеранов Труда. Тут, на ж/д станции, приходилось работать много, тяжело. Сколько себя Люба помнила, родители возвращались после рабочего дня измученные и молчаливые, опустошённые почти до дна. Особенно мать. Она практически всегда приходила очень поздно, уставшая, раздевалась и валилась на кровать. И, даже отдохнув, женщина не выходила из дёрганого, нервного состояния.

Умственный труд в товарной кассе был для женщины изнуряющим, но тем не менее нравился. Другой профессии, кроме как железнодорожника, Александра Григорьевна в своей судьбе и не представляла.

Лихие 1990-е внесли свои коррективы в работу маленькой южной ж/д станции. Шли закулисные грязные распилы и разделы, товарные составы пропадали полностью в дебрях России, а кто из работников не успевал учуять «запах горелого» — оказывался за решёткой со всеми повешенными на него чужими финансовыми махинациями.

Работать в эти годы было страшно, но надо — как ещё семью прокормить? Александра могла в своей товарной конторе до глубокой ночи перепроверять счета и табеля, сортировать накладные, а в свой выходной, когда на смену выходила её напарница Антонина, переживать за себя и свою семью — не подставят ли? Доверять внутри организации, через которую проходили огромные суммы, было некому: каждый сообразительный да нестыдливый тащил всё, что мог. Кто — содержимое товарных вагонов, а кто — миллионы через аферы с финансовыми документами.

Это было жуткое время для Александры Григорьевны — работника исполнительного и ответственного. Человека в работе справедливого, порядочного и принципиального. Женщине, не желавшей быть замешанной в закулисных делишках ж/д коллектива, было от чего дрожать: от страха подставы, боязни тюремного заключения и несмываемого грязного пятна на будущем сына и дочери.

***

Пружина, натянутая от тяжёлой входной двери коридора к наличнику, протяжно затрещала.

Александра Григорьевна оторвалась от бумаг и подняла голову посмотреть посетителей.

В товарную контору вошли двое мальчиков-подростков, в спортивных штанах и лёгких трикотажных куртках. Головы ребят были покрыты капюшонами, из-под которых смотрели на женщину две пары внимательных обсидиановых глаз. Тот, что вошёл первым, держал большой цветной пакет.

— Здравствуйте! — учтиво поздоровался первый и снял капюшон.

Оконный свет упал мальчику на лицо. Смуглая кожа, необычный разрез глаз, правильный, с небольшой горбинкой нос. В аккуратных, чуть оттопыренных ушах красовались два серебряных крошечных кольца и гвоздик. На голове вперемешку с чёрными волнистыми волосами смотрелись контрастом крашеные пшеничные пряди, уже порядком отросшие у корней.

Второй тоже вежливо поздоровался и снял капюшон. Коротко стриженный, без колец в ушах и крашеных волос. Умные холодные глаза.

«Смуглые какие! И чёрные, будто патлы и зенки в дёгте измазали», — отметила с неудовольствием товарный кассир, досадливо поджала губы и подозрительно сощурила глаза. — «Попрошайки или мошенники; хотят мне какую-то дрянь подсунуть! Или украсть здесь что-нибудь. А вдруг наводка?.. Молодчики-то крепкие, статные!».

— Я ничего у вас покупать не буду. И дать мне вам нечего! — грубо отрезала она.

У первого по лицу пробежала тень изумления.

— Мы принесли вам яблоки, как отец обещал, — ответил Имир совершенно спокойно. Будто не заметил, что его с братом приняли за попрошаек.

Сэро шагнул к рабочему столу и показал содержимое пакета. Из полиэтиленового недра на Александру Григорьевну глядели наливные темно-красные бока яблок и сочная плоть жёлтых груш.

— Груши жёсткие: ещё не дозрели. Дома подержите в тепле пару дней, и можно есть. Яблоки же в самый раз, — пояснил отличник.

Тут уже Александра Григорьевна сообразила, что к чему, и засуетилась, чтобы сгладить неловкость.

— Так вы сыновья Алмаза Иштвановича! — всплеснула она руками и быстро-быстро затараторила. — Так бы с порога и сказали, а то я уж было подумала!.. Время-то неспокойное, а касса, как видите, без решёток, кабинет обычный… Как выросли-то! Я когда вас последний раз видела, вы совсем детьми были. Вон как вытянулись! Красавцы удалые! Уже и жениться таким молодчикам пора!

Сэро, смутившись, опустил глаза и лукаво усмехнулся.

— Белозубые! Оба — вылитый Алмаз; как я так сразу не подметила?!.. Надо же, как две капли воды похожи друг на друга! Спасибо вам за яблочки, золотцы, большое! Надо было просить папку вашего, чтобы к нам домой принесли… Хотя какая разница? Василь на велосипеде дотащит!

Имир от этой восторженно-торопливой трескотни остался отстранённо-холодным, позволив себе чуть улыбнуться. Брюнет часто приходил на работу к отцу и не раз сталкивался и здоровался с Александрой Григорьевной. Она могла давно запомнить внешность мальчика, если б хотела. Поэтому пустая болтовня, отвлекавшая от грубой фразы в начале общения, на него не действовала. А ещё цыган помнил вчерашний разговор с отцом:

— Зачем тащить яблоки с грушами Поспеловым на ж/д, если мы от них в десяти минутах ходьбы живём? — удивлялся старшеклассник.

— Потому что Григорьевне так надо. Думаешь, я не предложил Васе привезти фрукты к ним домой?.. Жена его наотрез отказалась, а она в доме и есть главный начальник! — ответил сыну Алмаз.

Сэро же первый раз имел возможность напрямую столкнуться с товарным кассиром в отличие от брата. Юноша ответил обаятельной улыбкой на словесную очередь женщины, выкручивавшейся из неловкой ситуации, достал одно яблоко из пакета и передал ей.

— Это Вам, угощайтесь! Сладкие очень, Вы оцените!

Поспелова резко умолкла и на секунду застыла. Концы губ, недавно растянутые в улыбке, самовольно поползли вниз, превратив весёлое выражение лица в вымученно-наигранное. Женщина заставила себя протянуть руку к яблоку. Её кожа на фоне оливкового оттенка руки подростка смотрелась голубовато-бледной.

Григорьевна осторожно приняла у цыгана яблоко и положила его от себя подальше у компьютерного монитора.

— Спасибо большое. Я потом съем, — последовал её сухой комментарий.

Александра посмотрела на мальчишку, что подал ей яблоко, и осознала, что допустила большую ошибку. Юноша безошибочно прочитал на её лице все гамму чувств и эмоций по отношению к себе и брату.

От проницательного Сэро не укрылась та брезгливость, с которой женщина взяла у него яблоко. И отвращение, когда они зашли в кабинет, парень тоже отметил, но дал себе право надеяться, что ему показалось.

Цыган дерзко, зло усмехнулся и кивком головы указал под соседний письменный стол, приставленный боком к тому, за которым сидела кассир.

— Мусорка там. Не стесняйтесь, выкидывайте!

Александра Григорьевна от такой вызывающей прямоты крепко растерялась. Давно она не чувствовала себя настолько в неудобном положении.

— Я просто сейчас не голодна! — попыталась оправдаться женщина.

— Конечно, вы не голодны: я так и понял! — съехидничал Сэро и нахально, по-разбойничьи улыбнулся. — Только имейте в виду: я и брат все яблоки и груши трогали, когда рвали. Все-все! Голыми руками! Даже не знаю, как Вы их есть будете!

Цыган поднял руки и, безбоязненно глядя на женщину, продемонстрировал свои ладони. Та в ответ лишь озадаченно хлопала своими широко распахнутыми серыми глазами.

— Всего вам хорошего, Александра Григорьевна! До свидания. Нам пора, — Имир решительно дёрнул брата за рукав и быстро вывел за дверь.

Мальчики сбежали вниз по лестнице. Едва оба повернули за угол здания, как отличник остановился и зло толкнул близнеца в грудь.

–Что ты, блин, сейчас плёл?!..

— Что я плёл?! — рявкнул брюнет. — Ты что, ослеп, Имир?!.. Не заметил, как эта корова к нам отнеслась?.. Будто мы не люди, а гавно под её ногами!

–Я-то заметил уже давно, и много чего! — парировал отличник. — Но язык свой за зубами крепко держу! А какого лешего ты хамишь, припёршись сюда раз в сто лет?!..

— Да ведь эта мымра терпеть не может цыган! — злился Сэро, не понимая лояльности брата. — И о ней наши с уважением отзываются?!.. Разве такие помогают, блин?!.. Может, дадо и мать попутали?.. Ведьма скорей удавится, чем посочувствует таким, как мы!

Имир, видя, как сердится близнец, промолчал. Затем, спустя мгновение, сдержанно ответил:

— Да, Григорьевна — ещё та фашистка. Тебе не показалось. И тогда нашей семье реально она помогла. Именно эта ведьма, ты не ослышался!.. Больше скажу: начальника ж/д уломала папу на работу взять, наш потерянный вагон с вещами на границе нашла и едой поделилась. Удивительно противоречивая баба, согласен?..

Повеса в полном шоке смотрел на отличника широко распахнутыми от гнева глазами. Имир даже бровью не повёл и невозмутимо продолжил:

— Ты не ошибся, брат: Любина маманя реально брезгует нерусскими. А в своей хате Поспелова — ещё тот Сталин в юбке! Всю семью под пяткой держит!.. Чего пялишься на меня? Впечатлён, да?.. Вот и живи теперь с этим.

Имир отвернулся и пошёл было дальше, в сторону другого входа, где были пассажирские кассы и диспетчерская, но, сделав несколько шагов, опять развернулся к близнецу и отрывисто бросил:

— Зато ты теперь знаешь, во что ввязался, когда решил подурачиться над её дочерью.

***

Чтобы найти своего отца, близнецы обошли здание вокзала, прошли мимо диспетчерской и повернули в небольшой тамбур перед постройкой хозяйственного назначения. У стены, между штабелями досок и труб, расположился стол с несколькими скамейками, где устраивали перекур работники-мужчины. Отца парней среди них не было.

Алмаз и Василий Михайлович сидели за тамбуром на старых пеньках и курили в тишине, о чём-то задумавшись. Рядом с ними коротал время ещё один железнодорожник, не особо знакомый Имиру.

Старый цыган увидел своих отпрысков и махнул им рукой.

— Мои хлопцы пришли!

Мальчики подошли к старшим и пожали им руки.

Алмаз Иштванович был мужчиной среднего телосложения и роста, смуглый, как и его дети — от возраста кожа его казалась даже темнее. На голове красовалась шапка смоляных, с серебряной проседью, крупных густых кудрей. Седина прокралась и в курчавую бороду, добавляя внешности тёмного мужчины какую-то пикантность. На вид ему было около пятидесяти лет. Весь он — спокойный и выдержанный — представлял собой человека, умудрённого накопленным за годы жизни опытом и приобретшего проницательность и чутьё на людей. Чувствовалось, что молодость его была бурная, полная приключений, и прожил да повидал этот цыган на своём пути многое, отчего казался взрослее и рассудительнее других своих ровесников. Глубокий, осмысленный, острый взгляд с хитрецой выдавал незаурядный ум и образованность, а за бородой и возрастом угадывались мужская красота и привлекательность, до сих пор не потухшие, а только ставшие более зрелыми.

— Пап, мы не нашли Ирину Борисовну. В диспетчерской её нет. Сказали, что её смена закончилась, и она домой ушла. Куда деть этот пакет?

— Оставь мне, Имир, я у себя спрячу, а как выйдет Ира — отдам. Молодцы, что управились.

Сэро аккуратно разглядывал дядю Васю: старше лет на десять отца, брюнет, гладко выбрит, белокожий, синеглазый. На вид очень спокойный, сдержанный, лишнего слова не уронит. Во всем теле мужчины, его позе, выражении лица чувствовалась усталость от жизни, тоска и какая-то нестерпимая мука. У Любы его разрез глаз и брови — тёмные, тонкие, аккуратные. А вот пшенично-русый цвет волос, овал лица и щёки — мамины.

Василий Михайлович взглянул на рассматривавшего его мальчишку и улыбнулся.

— Чего смотришь, черноглазый?..

Взгляд мужчины был добрым и очень тёплым. Сэро смутился, опустил глаза и плутовски улыбнулся.

Василий Поспелов, кивнув головой на повесу, сказал Алмазу:

— Я твоего второго толком и не видел! Имира-то хорошо знаю — замечательный малый!.. Слушай, вроде близнецы, а не похожи: второй-то твой жару, небось, даёт в школе — по хитрой мордахе видно!

Алмаз хрипло засмеялся.

— Имир жару даёт в оценках, а Сэро — в гулянках. Давно забросил учиться! Раньше, как и брат, в лучших был, а сейчас учёбой почти не интересуется. Он у нас пошёл по другой науке…

Мужчины многозначительно переглянулись.

— Ладно, отец, будет тебе меня на людях отчитывать! — выставил претензию Сэро. — Я что, сюда для нотаций пришёл?

— А ты, можно подумать, сконфузился! С тебя любые предъявы и взывания к совести как с гуся вода!

— Ага, конечно! — огрызнулся юноша. — Может, я с виду хулиган, а в душе — хрупкий и ранимый, и во мне сейчас горько плачет от твоих слов душа поэта!..

Отличник от этой тирады, не удержавшись, весело и громко прыснул. Все присутствовавшие рассмеялись.

— Да, уж точно на Имира не похож! — отсмеявшись, подвёл итог дядя Вася. — Имир — сама воспитанность, говорит вежливо и по делу. А тебе, остряку, палец в рот не покладёшь!

— Я сам на себя похож. И палец в рот мне класть не надо. Кто нормальный людям свои лапы в рот суёт?!.. Да и зачем? Чтоб от лишних конечностей избавиться?.. В этом я любому могу помочь и более простым способом, — парировал Сэро с детской улыбкой, прикрывшей сталь в голосе. — Хотите яблочко, Василий Михайлович?

— Да, давай! Погрызу с удовольствием.

Сэро достал из пакета наливное красное яблоко и отдал в руки Любиному отцу. Тот взял его и стал восхищённо разглядывать.

— Красивое-то какое! Будто и ненастоящее, без единого изъяна! Словно художник намалевал!

Василий, не раздумывая, сломал яблоко аккурат пополам, отдал половинку третьему посидельцу и, широко открыв рот, укусил. От уголка рта мужчины струйкой потек яблочный сок. Поспелов, прикрыв глаза, с наслаждением прожевал, а потом, обтерев подбородок, удовлетворённо хмыкнул.

— Вкусные! Сладкие и сочные. Спасибо, что угостили… У меня дома такие не растут. Я несколько раз садил деревья этого сорта, но они всегда погибали. Не приживаются! У нас в огороде только три дерева Мельбы, которые никто, кроме Шуры, не ест. Жена другие яблоки не признает, ну, правда, ещё кислые зелёные любит. А дочка как раз предпочитает большие, сладкие, сочные, красные… Мельбу не кушает: ни свежую, ни в компоте, ни в варенье. Она уж будет угощению очень рада!

Сэро, слушая рассуждения Василия о дочери, слегка улыбался. Брюнет опустил глаза, изредка приподнимая свои веки с длинными пушистыми ресницами и поглядывая по сторонам. Очнувшись от своих мыслей, парнишка словил на себе пытливый взгляд Алмаза. Сэро прекрасно знал, что от отца ничего не укрыть и что родитель видел сейчас его насквозь как облупленного.

Подросток принял отсутствующий вид и отвернулся.

***

Зайдя в кабинет математики утром понедельника, Люба поняла, что счастливая пора закончилась.

Её место рядом с Дашей заняла внаглую Варвара, вышедшая в школу после болезни. На парте рядом с небрежно брошенными школьными принадлежностями валялся скомканный носовой платок, капли для носа и какие-то таблетки. Не факт, что всё это было ежеминутно необходимо Илютиной, хотя она изредка и выдавала приступы остаточного мокрого кашля. Медикаменты могли быть вытащены на всеобщее обозрение Варей просто из любви привлекать к себе внимание.

Позади Вари и Дарьи, во всю вертевшихся и щебетавших после двухнедельной разлуки, уселись Тимофей, Илья и Матвей. Последние двое, как и обещали тогда на улице, вернулись к учёбе бодрые и здоровые.

«Подольше поболеть не могли!» — недовольно сморщилась школьница и села на первую парту второго ряда к Лаврентьевой Софье. Вера, соседка Сони, если и болела, то с добрый месяц. Впрочем, как и Софья. Так что здесь место для Любы всегда было: либо с одной девочкой, либо с другой.

Лаврентьева достала шоколадный батончик и подала тихоне.

— Спасибо, — улыбнувшись, поблагодарила Люба соседку.

Семьи Поспеловых и Лаврентьевых были знакомы и относились друг к другу с должным уважением, но не дружили. Это взаимное уважение передалось их детям, общавшимся с начальной школы.

Соня, как и Люба, была в классе кустарём-одиночкой, только её никто не гнобил и (Боже упаси!) не придумывал клички. Семья Лаврентьевых щедро спонсировала школу, а мама девочки когда-то работала здесь учителем труда. Женщина уволилась, став заниматься делами семейными, но к коллегам и в директорский кабинет ходила до сих пор как к себе домой.

Злые языки поговаривали, что Софья потому и круглая отличница, что предки её дорогие подарки всем учителям преподносят. Люба с этим мнением была в корне не согласна: она часто сидела с Соней и видела её трудолюбие и ум.

В отличие от тихони отличница не страдала от своего одиночества в классе. Наоборот, она сама избегала контактов с ровесниками, не стремилась стать кому-то подругой, участвовать в общественных делах или просто в чужой болтовне. Читались в Софье высокомерие, насмешливость к одноклассникам, и ребята это хорошо чувствовали. Некрасивая, полная, высокая, Лаврентьева могла получить за своё отношение к другим сполна. Но Степанченко и Илютина прекрасно понимали, чем это может для них кончиться, и боялись связываться: семья Лаврентьевых была одной из влиятельнейших и богатейших семей станицы. В период развала СССР отец Сони занимал высокий пост и, используя свой ум, сноровку, деловой подход и связи, основал несколько успешных предприятий. Сонина мама стала одной из немногих женщин в городке, кто уже сидел за рулём редкой дорогой иномарки. У отличницы первой в классе появился сотовый телефон: маленький, с крошечным серым экраном и кучей кнопочек. Позже вслед за со Соней сотовый появился у Илютиной, а затем у Бутенко. Больше никто в классе наличием карманного телефона похвастаться не мог.

Проще говоря, вокруг Лаврентьевой была пуленепробиваемая броня из учительского коллектива и крутых родительских связей. Тимона, Варю и других это не подбрасывало, но у них не было выбора: приходилось мириться с недосягаемостью Софии для их острых языков.

В кабинет зашла Екатерина Алексеевна, молодая математичка. Класс лениво встал и начал выкрикивать «Здрасьте!» нестройной какофонией голосов.

— Приветики, Екатериночка Алексеевночка, любименькая моя, самый лучший учитель в нашей вонючей школе! Как я по вам соскучилась, слов нет! — вскочив со своего места, шаркая подошвами ботинок об пол, к педагогу с громким воплем, бесцеремонно распихивая всех на своём пути, неслась Илютина.

Люба нахмурилась, глядя, как Илютина повисла на шее покрасневшей математички и начала душить ту своими наигранными объятиями и поцелуями. Поспелова недоумевала, почему Екатерина Алексеевна позволяет Варе садиться на себе голову, ведь она всё-таки учитель. Видно же, что Варвара лукавит и врёт. Сюсюкает и подхалимничает, а в кулуарах школьных коридоров кроет нецензурной бранью «Катьку» и её преподавание.

— Ой, Катька — такой беспонтовый препод! Не состоялась и как баба, и как математик! Ни черта объяснить не может! Что ни рассказывает, всё непонятно! Поэтому её и муж бросил, потому что ни рыба ни мясо!

В лицо же Илютина льстила и давно уже перешагнула ту черту, которую ученик в отношении учителя пресекать не должен. То ли Екатерина Алексеевна была глупа, то ли наивна и верила фальшивой наигранности Варьки, но свой авторитет в 10 «А» она уже давно потеряла. Может, когда стала распивать чаи да сплетничать с Тимофеем, Варей и другими ребятами в кабинете, закрытом на ключ. Может, когда повадилась на глазах у всего класса флиртовать с Тимоном, вместо того чтобы держать дисциплину и качественно обучать. А может, когда школьники ловили её курящей за туалетом вместе со старшеклассниками.

В общем, алгебра и геометрия были ещё одними нелюбимыми предметами в Любиной школьной жизни. Здесь сорок минут творилась чертовщина. А ведь Екатерине Алексеевне два года назад достался успешный, хорошо обученный класс после сильного, требовательного пожилого математика. Та держала ребят в ежовых рукавицах одним взглядом, но ушла на пенсию. И «Катька» умудрилась шустро превратить обученный, дисциплинированный «А» коллектив своим преподаванием в шалопаев и бездельников.

Математичка что-то мяукала у доски. Её, само собой, мало кто слушал. Люба зевнула и посмотрела на Соню. Та, не тратя время зря, изучала сегодняшнюю тему в учебнике. Это было лучше, чем пытаться понять «Катькины» сбивчивые потуги у доски.

После невнятного объяснения преподаватель дала задание, которое тоже никто особо выполнять не спешил, и попёрлась к парте Тимофея, встав там явно для болтовни с учениками. В пылу перешучиваний с шатеном, который неподобающе громко ржал, учительница изредка вспоминала о своих рабочих обязанностях и тогда пыталась создавать видимость, что следит за классом.

— Даша, до меня тут слух дошёл, — донёсся до Любы намеренно громкий ехидный Варин голосок. — Что ты, пока меня не было, стала с Поспеловой лучшей подружкой! Ты что, правда, меня на эту мокрицу променяла?!

Тут же подключился Тимон:

— Фууу, Даша, как ты могла?! Я от тебя такого не ожидал! Тебе кирпич на голову упал? Или ты глистами заразилась, и они тебе мозги все съели?.. Лучше уж буду держаться от тебя подальше, а то вдруг тоже начну со всяким мусором общаться!

— Ты теряешь свой хороший вкус на людей, Дашуня! — подхватил Матвей. — Такими темпами мы скоро тебя потеряем: Дашка пострашнеет, усядется дома, напялит юбку ниже колен и превратится в монашку!

Задетая за живое, Люба обернулась. Вся пятёрка вместе со стоявшей рядом математичкой ржала, и Даша смеялась вместе с ними.

— Вы, придурки, сбрендили совсем?!.. Я и Поспелова — несовместимое, и не порите чушь! Если мне из-за классухи с ней приходится сидеть, это не значит, что я теперь ещё и с кем попало дружу! Дебилы вы, блин!..

Тихоня почувствовала, как воздух внезапно закончился в её лёгких. Кровь прилила к щекам, в глазах потемнело. Она отвернулась и притворилась, что не слышит ни ржания этой ненавидевшей её пятёрки, ни одобрительного смеха Екатерины Алексеевны.

Школьнице было больно и неприятно, что Бутенко при всех, глядя в лицо Илютиной, открестилась от общения с ней. Это обнулило девочку до фундамента школы.

В этот момент Любе стало бесповоротно ясно её ничтожное положение как в классном коллективе, так и среди ребят её возраста. Шансов нет. И, чувствуя в который раз боль разбитого вдребезги доверившегося сердца, тихоня окончательно решила, что девичья дружба не про неё писана.