Устриц едят живыми. Письмо на тот свет

Римма Соколова

Новая книга Риммы Соколовой – музы, жены, вдовы, все перевернула во мне – читается на одном дыхании. И плачешь вместе с автором, ревешь в голос, и смеешься. И слышишь голос Володи и его музыку. Но ничего бы этого не получилось, если бы не было Римминых стихов, ее откровенности на разрыв всех аорт и сосудов. «Самого главного глазами не увидишь». Только сердцем. Только любовью через любовь. Вот об этом книга. О любви. О счастье, пусть и горестном, но настоящем. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 8

Только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю почему ты так тяжело реагировал на посторонние звуки, называя их «суетливым бездельем».

У тебя была необычайная слуховая впечатлительность, очень тонкий слух ко всем звукам. Ты слышал их, хотел того или нет. Даже если я на цыпочках ходила, все равно слышал. Меня же, звуки не раздражали, раздражала эстетически несовершенная картинка. Потому я и старалась все привести в порядок, в «божеский вид», сделать идеальным. Но это все было внутри, все мои желания. Снаружи ты не позволял что-либо менять, не позволял нарушать твою гармонию. Но мы с тобой были красивисты, каждый по своему. Любили все красивое — звуки, слова, людей…

Владимир Соколов

Проси. А не выпрашивай

Рисуй. А не раскрашивай

Давай. А не одалживай

Имеешь — не жалей.

Молись, а не вымаливай

На пальцах разговаривай

А коль уйти надумаешь,

На посошок налей.

Себе, кричащий нотами,

Бессонницей измотанный,

Смеющийся и плачущий

Среди глухих теней…

Они твои попутчики.

Пророки и лазутчики.

Тебя с улыбкой преданной

Проводят до дверей…

Немеют пальцы,

Не дыша, бежит по клавишам душа,

И эхо тихо вторит ей

«Не уходи, живи, Орфей…»

Меня долго ломало, но главными были все же твои звуки. И дар господний и наказание. И все, что входило в резонанс с ними, выбивалось из твоей гармонии, все приводило тебя в отчаяние. Ты мучился. Не имея возможности отделить себя от звука. А Музыка была и телом твоим и душой. Ты ею, как говорится, и исповедовался и причащался.

Ты, если можно так сказать, находился в постоянном состоянии творческого нарциссизма. Посторонние звуки очень часто доводили тебя до нервного срыва. А репетиции в театре до натуральной истерики. Ты мог неудержимо кричать, костерить всех, топать ногами на непопадающих в ноты артистов, или делающих что-то не так. Для тебя это было настоящей трагедией.

Некоторые этого вынести не могли и уходили, убегали, удирали, разбрызгивая в разные стороны сопли и слезы. Абсолютный слух не позволял допускать ошибок. Ты доводил до абсолюта все в своей жизни, требуя от окружающих жизни на высоких нотах.

Ах, мое сердце, куда же ты катишься,

Так безрассудно спешишь…

Бродишь, как тень, по заснеженным крышам

И падаешь с этих же крыш…

Ты достучаться наверно пытаешься

До недоступных небес?

Не понимаешь кто первым откликнется-

Бог или бес…

Толи ты зрячее слишком… а может быть

вовсе слепое насквозь…

Не понимаешь, где перст указующий

Где ржавый гвоздь

Кем-то случайно забытый… забитый…

в стену под потолком…

Может быть гением неприкаянным…

Может быть дураком…

Планка никогда ни под кого не опускалась. Можешь — моги, не можешь — беги. Никого не удерживал возле себя. И так был многажды предан, оставаясь в полном одиночестве. И как всегда говорил, «не больше двух часов». Но это было не совсем правдой. Ты страдал от предательства. Страдал так сильно, что выстраивал вокруг себя броню. Через которую достучаться до твоих небес было совершенно невозможно.

— Вы консерватор, Владимир Игоревич, — кричали ему в спину убегающие и обиженные…

— Да, я консерваторию закончил…

Эмоций много, а ума в обрез. Некоторые певцы, очень амбициозные и обидчивые, считали себя сверхгениальными и достигшими самых вершин певческого мастерства, забывали, что нет пределов совершенству. Ведь у мастерства нет конечной точки. В ноты почему то не попадали и любую критику в свой адрес воспринимали, как кровную обиду. Вот беда. Ну да Бог им судья…

Среди них были и такие которые говорили и писали в своих кляузах, что Соколов «самозванец и нет у него консерваторского диплома, а музыку он ворует и за свою выдает». Меня при этом величали «домашним поэтом, безымянным ботом, собакой сторожевой…». Это же надо быть настолько ущербными, чтобы такие перлы выдавать. Да, было больно. Но больнее всего сейчас. Когда ко всему произошедшему и происходящему добавилось осознание того, что дружба — такое же редчайшее явление, как и любовь, и уповать можно только на Бога и на себя. Наверно по этому мой характер стал таким жестким. Даже жестоким. Мне говорят, что я самовлюбленная и амбициозная эгоистка. Ну что ж, каждый видит то что ему ближе…

Слушай бог, а давай мы с тобою чуть-чуть поболтаем.

Можно прямо сейчас. Если хочешь, то чуть погодя.

Заблудилась я, слышишь меня, между адом и раем,

Задыхаясь в холодных и липких объятиях дождя.

Почему, почему, почему же меня ты не слышишь

Ну, подай же подай же мне свой незатейливый знак

Я, чтоб ближе к тебе быть, залезла на самую крышу

И уселась на видное место, на самый сквозняк…

Ничего у тебя не прошу. Ведь просить не умею

Даже после того, как судьба укусила за нос.

Но спросила я, кто ты такой у воздушного змея

И он тихо шепнул мне, что ты еще тот виртуоз…