Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова

Сборник, 2023

Эта книга – результат более чем двадцатилетней работы члена Союза «Мастера литературного перевода» Андрея Пустогарова. Отбор для перевода проводился по следующим критериям: произведение должно содержать новое для русской поэзии, то, что у нас еще не освоено, и быть интересным современному читателю.

С немецкого

Райнер Мария Рильке

Готфрид Бенн

Бертольт Брехт

Пауль Целан

Райнер Мария Рильке

(1875–1926)

«Свет серебристый снежной ночи…»

Свет серебристый снежной ночи.

Раскинувшись, пространство спит в тиши,

лишь боль моя одна уснуть не хочет,

боль в одинокой глубине души.

— Но почему душа в молчании застыла,

в ночь почему не изольешь ты душу?

— Она бы звезды погасила,

когда бы вырвалась наружу.

Im Schoß der silberhellen Schneenacht

«Когда все звуки, как трава…»

Когда все звуки, как трава,

засохли средь бескрайней немоты,

то звезды эти все — слова

для той единственной на свете темноты.

Wenn längst der letzte Laut verdorrte

Осень

Паденье листьев — облетают будто

далекие небесные сады.

Все падает вокруг без исключенья.

И прочь от звезд средь темной пустоты

планеты продолжается паденье.

Оно всё пропитало глубоко.

Всё норовит прервать на полуслове.

Но есть Один, кто нежно и легко

в своих руках паденье остановит.

Herbst

«Огнем багряным барбарис объят…»

Огнем багряным барбарис объят,

чуть дышат астры старые в саду.

Кто в эти дни не сделался богат,

тому с собой уже не быть в ладу.

И кто глаза свои закрыть не хочет,

чтоб перед ним из мрака не возник

рой привидений, что восстанут к ночи,

тот уже в прошлом нынче, как старик.

И не придет никто, и завтра не настанет —

его теперь обманет день любой.

И сам Господь тогда, как камень, тянет

его глубоко в бездну за собой.

Jetzt reifen schon die roten Berberitzen

Гость

Кто это — гость? Порою гостем к вам

входил я, как из времени другого.

Ведь в каждом госте — древняя основа,

он часть того, чего не знает сам.

Приходит и уходит гость в свой срок.

Но оказавшись хоть на миг под кровом,

он в равновесие добра себя приводит снова,

равно от незнакомого и от знакомого далек.

Der Gast

Единорог

Вот поднял голову святой —

молитва спала с головы, как шлем.

И, хоть в него не верил он совсем,

шел белый зверь к нему, и тих, и нем,

как будто лань, глядящая с тоской.

Как из слоновой кости, арки ног

держали в чутком равновесье тело,

от шкуры блеск струился белый.

Как башня на луне, во лбу светился рог,

и каждый шаг все выше зверя делал.

А на губах пушок был серо-ал,

рот приоткрытый белизной зубов сверкал.

Зверь в ноздри воздух втягивал и гимна ждал.

Его преграды не встречавший взор —

он столько проецировал в простор,

что круг лазурных мифов замыкал.

Das Einhorn

«Руки к руке прикосновенье…»

Руки к руке прикосновенье,

и поцелуй протяжный губ прохладных.

Дороги белое мерцание, свеченье

пусть отведет в поля нас, ладно?

Сквозь тихий дождь цветов, сквозь белое паденье,

свой первый поцелуй день посылает нам.

Навстречу Господу пойдем без промедленья.

Господь нас встретит на пути к полям.

Ein Händeineinanderlegen

Конец пьесы

Смерть — господин и врач.

Мы — только смех, что льется

из уст его.

Коль день любви горяч,

внутри нас раздается

вдруг его плач.

Das Schlußstück

«Снова, опять, хоть знаком уже этот пейзаж любви…»

Снова, опять, хоть знаком уже этот пейзаж любви,

и крохотное кладбище, где плачут имена,

и страшный безмолвный овраг, в котором

пропадают все остальные, снова, опять уходим

вдвоем с тобой под старые кроны и

снова, опять ложимся в цветы

лицом к лицу с небом.

Immer wieder

Готфрид Бенн

(1886–1956)

Невеста негра

Золотистая шея белокурой девушки

лежала на подушке темной крови.

Солнце бесновалось в ее волосах,

лизало ее стройные бедра,

поставив свои колени по обеим сторонам

ее смуглых грудей,

не изуродованных ни материнством,

ни вредными привычками.

Рядом с ней — негр: ударом конского копыта

ему снесло глаза и лоб. Два пальца

вонючей ноги он ввернул ей в маленькое белое ухо.

Она лежала, как спящая невеста,

окаймлена счастьем первой любви,

накануне частых Вознесений

молодой горячей крови.

Пока ты не воткнул ей в белое горло нож

и не набросил пурпурно-синий фартук трупной крови

на ее бедра.

Negerbraut

Круговорот

В одиноком коренном зубе проститутки,

тело которой осталось неопознанным,

была золотая пломба.

А остальные зубы выпали,

словно сговорились.

Этот же выдернул патологоанатом

и заложил в ломбард, чтоб сходить на танцы.

— Пусть только прах снова становится прахом, —

сказал он.

Kreislauf

Бертольт Брехт

(1898–1956)

Сказание о мертвом солдате

Война тянулась четвертый год

с надеждой на мир — никакою.

Солдат окончательный сделал расчет

и умер смертью героя.

Да только война по-прежнему шла,

и Кайзер был вовсе не рад —

на фронте свои не закончив дела,

умер его солдат.

И спал, погруженный в летнюю тьму,

спокойно в могиле своей.

Но в полночь однажды приходит к нему

комиссия из врачей.

Да, глиняный холмик его небольшой

комиссия обступила,

и выкопан был рядовой

лопатами из могилы.

Осмотрен комиссией был рядовой,

иль что от него осталось.

Решили, что полностью годен он в строй,

вот только запачкался малость.

Комиссия та сквозь ночную тьму

его повела за собой,

и, если б не каска, мигали б ему

звезды над головой.

И влили шнапс ему в гниль и прах,

и было это не слабо —

две медсестры у него на руках

и полуголая баба.

А чтобы не сильно вонял солдат,

священник махал кадилом,

хоть все равно разносился смрад —

всем муторно было.

Но все вокруг кричали «Ура!»,

веселый играли марш,

и, ноги выбрасывая от бедра,

шел бодро солдатик наш.

И, братской его придержав рукой,

шли два санитара вслед,

чтоб, в грязь свалившись, сценой такой

не портил картину побед.

И в саван они обрядили его —

цветов державного флага,

чтоб никакое цветное дерьмо

не падало из бедолаги.

Во фраке с манишкой и с пачкой банкнот

банкир замыкал этот морг,

почувствовав с гордостью — он патриот,

гражданский свой выполнил долг.

Вели по шоссе его, как на парад,

играя марш без запинки,

и вправо и влево шатался солдат,

как в бурю снежинки.

Собаки и кошки вопят во всю пасть

и крыс раздается хор:

Нет! Нет! Не хотим под француза попасть!

Не вынесем этот позор!

И бабы в деревнях, где он проходил,

не спали уже до утра,

и месяц сиял изо всех своих сил,

деревья кричали «Ура!».

Собаки и бабы кричали: «Герой!»

Священник кадил ему рьяно.

Солдата водили они всей толпой,

как пьяную обезьяну.

А может, солдата никто не видал

в пути от двора до двора,

поскольку приветствий скрывал его шквал,

и марша, и криков «Ура!».

Вокруг хороводы уже повели,

толпа окружила, как лес,

и было солдата не видно с земли —

лишь звездам с небес.

Но звезды лишь ночью на небе горят.

Вот красный восход полосою,

и надо опять, понимает солдат,

погибнуть смертью героя.

Legende vom toten Soldaten

Пауль Целан

(1920–1970)

Смертельная фуга

Черное молоко предрассветных потемок

мы пьем тебя вечером

пьем тебя в полдень пьем тебя утром и на ночь

могилу роем себе в небесах в ней будет не тесно

Один человек живет в этом доме он играет со змеями

а в сумерки пишет в Германию

ах золото твоих волос Маргарита

напишет выходит наружу ему светят звезды

свистом подзывает охотничьих псов

свистом подзывает своих евреев велит рыть могилу

а после дает нам приказ делать вид что танцуем

это такая игра

Черное молоко предрассветных потемок

мы пьем тебя на ночь

мы пьем тебя в полдень и утром и вечером

Один человек живет в этом доме он играет со змеями

а в сумерки пишет в Германию

ах золото твоих волос Маргарита

пепел твоих волос Суламифь

могилу роем себе в небесах в ней будет не тесно

Он нам кричит вгрызайтесь в землю поглубже

а остальные пускай запоют это такая игра

кусок железа достает из-за пояса и машет им синеглазый

глубже вонзайте в землю лопаты

а остальные пусть делают вид что танцуют

это такая игра

Черное молоко предрассветных потемок

мы пьем тебя на ночь

мы пьем тебя в полдень и утром и вечером

Один человек живет в этом доме

ах золото твоих волос Маргарита

пепел твоих волос Суламифь

Он играет со змеями

он кричит сыграйте сладостно в Смерть

Смерть виртуоз из Германии

кричит пусть скрипки мрачнее звучат

тогда вы дымом подниметесь в небо

в могилу свою в облаках

вам будет не тесно

Черное молоко предрассветных потемок

мы пьем тебя на ночь

мы пьем тебя в полдень

Смерть виртуоз из Германии

мы пьем тебя утром и вечером

Смерть синеглазый виртуоз из Германии

он настигает тебя кусочком свинца

он без ошибок тебя настигает

Один человек живет в этом доме

ах золото твоих волос Маргарита

спускает охотничьих псов и в небе нам дарит могилу

играет со змеями в мечтах его

Смерть виртуоз из Германии

золото твоих волос Маргарита

пепел твоих волос Суламифь

Todesfuge

Молитва

Нет его — некому больше

лепить нас из глины,

некому заговаривать прах.

Тому, кого нет,

дали обет —

цвести ради него,

навстречу ему.

Были ничем

и будем ничем —

призраком розы,

розой, которой нет.

Пестик ее,

нить накаливания души,

угольный прах

в красной короне,

зажигаясь от Слова,

над шипами поет.

Psalm

Князь тишины

Ни к чему на стекле рисовать сердце.

Князь тишины перед дворцом обходит строй.

Он на верхушке поднЯл флаг

— лист, что синеет по осени.

Он раздает солдатам сухие стебли печали

и соцветия времени.

С птицами в волосах идет спрятать меч в воду.

Ни к чему на стекле рисовать сердце.

Бог ходит в стае, укрывшись плащом,

тем, что однажды упал с твоих плеч на ступени,

ближе к ночи — дворец был в огнях

и на языке людей ты сказала: Любимый…

Он не знает, чей это плащ, не окликает звезду,

а идет за листом — ему послышалось:

стебель… соцветия времени

der Herzog der Stille

«Полная пригоршня времени…»

Полная пригоршня времени —

это ты приходишь ко мне,

и я говорю:

Волосы у тебя не каштановые.

Как легко ты кладешь их на весы горя —

они тяжелее меня.

Корабли приплывают за ними, грузят их в свои трюмы

и везут продавать на базар вожделенья —

ты улыбаешься мне с глубины,

я по тебе плачу на чаше весов, по-прежнему легкой.

Пла́чу, что волосы у тебя не каштановые,

в обмен на морскую воду ты отдала завитки.

Ты прошептала: весь мир заполнили мной,

навсегда я — овраг в твоем сердце.

Ты говоришь: сыпь в свою чашу всю листву лет —

время, чтоб прийти и меня целовать.

Листва у времени коричневая, а твои волосы — нет.

Die Hand voller Stunde

Марианна

Нет сирени в твоих волосах

и лицо твое из зеркального стекла,

туча идет от глаза до глаза, из Содома уходя в Вавилон,

словно листву, башню наземь стряхнула

и бушует среди серных стволов.

Над твоим ртом полыхает молния.

В том ущелье — разбитая скрипка,

кто-то водит смычком по белоснежным зубцам,

но тростник звучит лучше.

Любимая, ты сама, как тростник, а мы — целиком из дождя.

Твое тело — вино несравненное, пьем его вдесятером,

твое сердце — барка с зерном, мы — его стража ночная,

Маленький кувшин синевы пролился над нами,

и мы засыпаем…

Перед шатром взвод на руках тебя поднимает,

и, выпивая, мы несем тебя хоронить.

На каменных плитах всего мира

монетой звенит крепкое серебро снов.

Marianne

Годы от тебя до меня

Твои волосы вьются от моих слез.

Синевой своих глаз накрываешь ты стол нашей любви:

ложе между летом и осенью.

Мы пьем брагу, которую приготовили не я и не ты,

не кто-то третий — жадно допиваем остатки.

Видим друг друга лишь в зеркалах на дне моря

и все быстрее меняем блюда:

ночь — это ночь. Она начинается утром

и кладет меня рядом с тобой.

Die jahre von dir zu mir

«Ночью ты была…»

Ночью ты была

по ту сторону жизни.

Но мои слова вернули тебя.

Теперь ты здесь. Все теперь — правда,

и все — ожидание правды.

Стебли фасоли тянутся вверх

под нашим окном. Помни о том,

кто разрастается рядом

и за ней присматривает.

Бог, которому оставлены мы,

лишь часть, заместитель, рассеянный всюду:

смертью всех скошенных он

на той стороне прирастает.

Взгляд

нас уводит

туда,

с той стороной

заводим знакомство.

Dein Hinubersein

«Ночные стебли…»

Ночные стебли

из сердец и голов

проросли

и от слов, что серп говорит,

они к жизни припали.

Молча, как они,

взвеемся мы на миру.

Наши глаза нас обманули,

желая утешить.

Они ищут на ощупь,

знак подают в темноте.

Пустые,

молчат твои взоры в моих.

Словно бродяга,

подношу твое сердце к губам,

потому что к своим ты мое поднесла.

То, что пьем мы сейчас,

утоляет жажду этих мгновений,

нас, таких, какие мы есть,

к губам времени подносят мгновенья.

Но придемся ль по вкусу?

Ни звук и ни свет

не проскользнут между нами,

и мы говорим:

О, стебли, ее стебли,

ночные стебли.

Aus Herzen und Hirnen

«Вот запылал огромный свод…»

Вот запылал огромный свод.

В нем звезды черные роятся,

прорыв ходы.

Как галька, затвердел

горящий лоб Овна,

и меж его рогов,

среди поющих завитков,

мозг, свертываясь сгустками,

как море сердца, прибывает.

Но отчего не убегает?

Вселенной больше нет,

и я несу тебя.

Grosse, gluhende wolbung

«Немой осенний запах…»

Немой осенний запах.

Цветок звезды не сломанным прошел

между обрывом и родной сторонкой

сквозь твою память.

Я неприкаянность

почувствовал так остро,

что показался себе живым.

Stumme Herbstgeruche

«.Каждый раз открываешь дверь..»

Каждый раз открываешь дверь

немного другим ключом.

В дом набился снег недомолвок.

От того, бьет ли кровь у тебя из глаза,

рта или уха, меняется ключ.

Меняется ключ, меняется слово.

Теперь на него могут налипнуть снежинки.

Ветер толкает тебя

и сминает в снежок слово и снег.

Mit wechselndem Schlussel

Ирландское

Позволь мне забраться

в копну твоих снов,

пропусти по тропинкам дремы,

разреши сре́зать торф поутру

с наклонностей сердца.

Irisch

«Вокруг горы жизни, исхоженной в бессоннице…»

Вокруг горы жизни, исхоженной в бессоннице —

потравленная несбывшимся

хлебная страна.

Ты берешь хлебный мякиш

и лепишь нам новые имена.

Этот мякиш хочу нащупать,

где бы я ни был —

у меня на каждом пальце

глаз, гладящий землю.

Из мякиша земли

хочу расти к тебе,

держа во рту зажженную

свечу голода.

Von Ungetraeumtem geaetzt

«Я пью вино из двух стаканов…»

Я пью вино из двух стаканов

и прорезаю зазубрины

цезур,

как тот, Другой,

в Пиндаре.

Господь дает нам

маленького праведника,

как камертон.

Из барабана лотереи

нам выпадает грош.

Ich trink Wein aus zwei Glaesern

«Утопи у себя…»

Утопи у себя

в локтевом сгибе

на всплеске

пульса,

укрой там,

на просторе

Sink mir weg aus der Armbeuge

«Еще тебя вижу…»

Еще тебя вижу:

дотрагиваюсь до эха

щупальцами слов

в могиле разлуки.

Легкий испуг у тебя на лице,

оно вспыхивает,

погруженное в меня —

туда, где мучительно

звучит Никогда.

Ich kann Dich noch sehn

Голубка белая

Голубка белая вспорхнула: теперь мне можно любить тебя.

В окне затихшем колышется едва заметно дверь,

и дерево шагнуло тихо в замершую комнату,

и ты так близко, словно ты не здесь.

Крупный цветок берешь ты из моей руки —

не белый, не красный и не голубой — но ты его берешь.

Где не было его, там он останется навеки.

Нас не было, мы в нем останемся.

Der Tauben weiseste

Как ты отмираешь внутри меня

в изношенный

центр дыхания

осколком

опять

вонзилась

жизнь

Wie du dich ausstirbst in mir