Приключения северянина. Сборник рассказов

Павел Александрович Сафонов, 2016

Автор «Записок северянина» считает себя человеком вполне ординарным. Хотя жизненную школу прошел неплохую. Три года службы в Забайкальском военном округе, учеба в Иркутском сельхозинституте на факультете охотоведения, практика на Байкале, год поработал охотником на Енисее в Туруханском районе. И вот волею судьбы оказался в национальном поселке Ачайваям, там он пришел к выводу, что в СССР самая выгодная должность – рабочий. Устроившись слесарем в оленесовхоз, стал жить по принципу «как надо», но не «как все». Что из этого получилось, узнаете из его рассказов.

Совхозный забой

Плетнёв сидит в своем кресле, как король.

— Питаться будем там по мясопитанию. Я лично беру с собой чаек, кофеек.

Это он называет расширенным совещанием. Расширенное — понятно. Кроме специалистов-зоотехников, сидят оленетехник, два бригадира и два механизатора. Но какое отношение имеет эта трепотня к совещанию? Битый час он что-то говорит, а что — совершенно непонятно. Непонятно, почему все сидят и слушают. Ждут, что он что-нибудь скажет, или не хотят ссориться с начальником? Или разглядывают попытку его указательного пальца проникнуть в рыхлый нос в течение всего… э-э-э… ну да, совещания. Вообще-то можно предложить ему свой палец, он по тоньше директорского и может быть более результативным, но тогда о поездке в Ижевск пораньше можно забыть. Ладно, палец найдет себе еще занятие, пусть не такое престижное, но терпеть дальше это издевательство сил уже нет.

— Простите, Михаил Иванович, мне, как неспециалисту, эта информация не необходима. С вашего позволения я удалюсь. — Ладно?

А тон недовольный. Не любит, когда прерывают. Завтра в полдевятого нужно быть у конторы — вот и все, что надо знать водителю вездехода. Как сложится все остальное, не знает даже господь Бог. Нечего тут и планировать.

Вездеход стоит около дома, весь день ушел на его обслуживание. Завтра только залить горячую воду — и на стартер. Морозец за тридцать, к утру будет похлеще.

К восьми утра бак и ведро кипят на плите, лампа гудит под картером. На улице около сорока, пурги остались в ноябре.

Ведерко пролить, бак в систему, коллектор подогреть, бензин подкачать, муфту выжать — и на стартер. Вжик, вжик, вжик, даже не схватыва ет. А вчера завелся с пол-оборота. В чем дело? Еще бензинчику, подсос. Вжик, вжик, вжик… аккумулятор старенький, сдох. Ладно, катушку мож ноперемкнуть, на акселератор палочку приспособить и кривым стартером раз, два, три… десять, двадцать. Хоть и не старенький, а тоже крутить больше нечем, уже весь в мыле. Даже не чихает. Сам мокрый, а движок холодный. Лампа пустая, печка прогорела, воды нет — надо закачивать. Лампу заправим и горящую под капот, не прихватит.

Искра есть на каждой свече, карбюратор полный, бензин отличный — вспыхивает даже на таком морозе от спички. В чем же дело?

Девять часов, вот и вездеход, Плетнёв, Потапенко, Вельгоша.

— Что, темнила?

— Аккумулятор сел, а вручную никак.

Остап Петрович садится в кабину, мы с Ильей Ивановичем по очереди крутим вместе со стартером. Не фурычит. Плетнёв даже не вылез из вез дехода. Весь его вид говорит: господи, с кем связались, он даже завести не может! Но завести не могут и спецы.

Вельгоша берет 47-й на буксир, за рычагами колдует Потапенко, лезет в свечи, трогает проводки, нюхает бензин. Потом отдает трамблер и ставит зажигание на глазок. Затем меняет конденсатор. Ти-ши-на. Наконец движок чихнул и завелся. Работает нечисто, с перебоями, но ехать можно.

Странно, но пьяных нет. Либо боятся нового директора, либо вчера не продавали. Но у Потапенко две бутылки в бардачке замотаны.

— Ты шефа не боишься, Остап Петрович?

— Потапенко никого не боится!

— Раньше зайцы, говорят, скромнее были.

— Так то зайцы!

К обеду наконец в путь. Директор едет в 47-м до стрелки.

— Первая. Здесь вторая. Первая. Газу, газу…

Это пытка. Нервы на пределе. Весь мокрый от напряжения по накатан ной-то дороге. Слава тебе, господи, пересел к Остапу. Как он с ним едет? Создал же бог такую заразу! И кто ему власть дал? Ясно кто — управ ление, нас, как всегда, забыли спросить.

Колею еще не замело, морозец ее укрепил. Пошли — вторая, третья. На Аутанваям приходим в темноте. Здесь будут забивать оленей на нужды поселка, порядка тысячи голов.

Сразу же закипела работа по обустройству палаточного лагеря. Палатки ставят брезентовые, считается, что на два-три дня нет смысла ставить меховые. Плетнёв в телогрейке, подпоясанной веревочкой, дает руководящие указания.

— Эту палатку ставить здесь, эту — там. Ты принеси воды, а ты — дров.

Без него все получается куда слаженнее и быстрее. Когда же он отпустит? Обещал сразу по приезде, но что-то скромно молчит. Воду сливать, нет? Прихватит ведь в момент. Часик подождать можно, авось. Не хватало только разморозить.

Первая палатка готова у Юрия Аляко. Теперь понятно, почему Потапенко не боится директора. На столике между ними уже ополовиненная бутылка. С Ильей Ивановичем он бы с собой не прихватил. Чуть поодаль Аляко, бригадир первой бригады. У железной печки крутится его жена Арина.

Она эвенка, он чукча. Юрий ушел от первой жены, оставив ей двух сыновей и трех дочерей. По слухам, он утонул при переправе, а Шамиль его спас. Но по чукотским законам утопленников спасать нельзя. Аляко несколько раз кидался в воду, чтобы закон не нарушать, и Шамилю пришлось с ним повоевать, чтобы не дать осуществить свое намерение. А когда несостоявшийся утопленник пришел домой, жена его прогнала, не дав переступить порог, хотя у них было пятеро детей. Он страшный, как шаман, и выражение лица у него довольно свирепое. Года два он не пьет вообще, хотя раньше грешил этим часто. Арина потеряла первого мужа года три назад, он был пастухом, погиб в лавине. Детей общих у них нет.

Аляко с индифферентным видом слушает Плетнёва, который рассказы вает довольно ядовито о «том», кто загадывал до обеда ребусы с везд еходом и что из-за «него» чуть не сорвалась вся кампания, и людям пришл ось ставить палатки в темноте. Заканчивает свою мову он весьма неожиданно:

— А теперь, друзья, езжайте за вездеходом. Вы его оставили, вам за ним и ехать.

Вот это наказание! Целые сутки пробыть вдвоем с Вельгошей! Снова не заводится. Остап Петрович прибег к аналитическому методу.

— Ты птичка на букву «д».

— Дроздик?

— Почти, только «о» вторая, а не третья. Скажи, что ты с «Аистом» сделал?

— Карбюратор помыл и свечи почистил. Электроды подогнул до 0,6.

— А тебя кто так учил?

— На «Москве», по инструкции.

— Ты инструкции больше читай.

Он выворачивает свечи и ставит прежний зазор. Движок с полоборота рявкнул и запросился в дорогу, послушный малейшему движению акселе ратора. Вот уж век живи, век учись.

— Сколько с меня, Петрович?

— А что с тебя, дроздика, взять? Езжай с богом.

Лучше с Вельгошей. Хорошо-то как! Луна сияет полным блеском круг лой тарелки, звезды вычищены, воздух черен и прозрачен. Дорога звенит, колея четко вырисовывается в свете фар.

Но все хорошоне бывает. На подходе к культбазе исчезла колея — занесло снегом. Последний километр на ощупь по кочке. Оглушительный выстрел слева сообщил о еще одной неприятности — лопнул торсион. Ну хоть второй, не первый, и то полегче. Вот она, родная, наконец-то.

— Воду сливаем, Илья Иванович?

— Конечно. Пока завтра торсион заменим, десять раз успеет согреться.

Неужели возможно такое счастье? Ни пьяных, ни криков, ни лая собак, ни дымовой завесы от папирос, простор — хоть танцуй. Ложись на любую кровать. Шкур — хоть заматывайся.

Один топит печку, второй набивает чайник снегом. Один заносит вещи, второй открывает консервы и ставит их на печку. Ни ругани, ни руководящих указаний. Полное взаимопонимание и согласие. Такое возможно только в сказке. Через пятнадцать минут все кипит и около печки можно раздеться.

— Мне помнится, кто-то говорил, что наконец-то в совхоз приехал настоящий директор.

— Да, было дело, говорил.

— И что вы намерены делать?

— С января совхоз делится на два, Среднепахачинское отделение становится самостоятельным. Я решил переехать к Лузину, он меня приг ласил.

— Выход, конечно. Мне придется послесарить и повоевать.

— Воюй, — Илья Иванович усмехнулся, — он заслуженный зоотехник, зак ончил академию, его поставило управление.

— В управлении мало дубов?

— Плетью обуха не перешибешь. Он знает, что будет прикрыт, и ввел диктатуру. Чернибоку влепил выговор, Фенюка перевел на месяц в сельхозрабочие.

— Этим он себе подпортил. Мехпарк настроил против себя. С главным зоотехником отношения плохие. Не знаю, как с парторгом, но, кроме механика, союзников у него нет. Его положение не такое уж прочное.

— Это бесполезно, систему не сломаешь.

Отдых кончился. Снова Аутанваям, снова Плетнёв. Сидят с Потапенко рядом, добивают уже вторую.

— Что ты столько сахара ложишь? У тебя же диабет будет!

Сахар из моего рюкзака. Между нами, девочками, уже достаточно, но если директор настаивает, то можно положить еще кусочек. Сколько раз он сделает замечание, столько кусочков надо бросить. Не такой уж он дуб, перевел разговор на другую тему.

— Потапенко и Велесов поедут в поселок за остальными.

Это еще сутки. До Нового года — неделя, шансы есть.

Надо Петровичу помочь завестись.

— Не могу больше. — У Остапа даже усы сникли. — Сколько же можно? Ты знаешь, что он сделал? В обед говорит: «Заводись». Ты же знаешь, что это такое. Пока воду на костре, пока поддон лампой. Да этот «Аист» и масло жрет, и все на соплях. Мне ж на нем не ездить, меня же «Гриша» ждет. Часа два проковырялся, завел. Он говорит: «Поехали». Доехали до куюла — вот, рядом, два километра, — трактора идут. Пристроился им в хвост, вернулся. Два часа грел, десять минут ехал, и сейчас все сначала.

— Ты ему, кажется, спальник расстилаешь?

— Если бы только спальник. Утром заставил ему штаны завязывать, ремня нет, веревочка. А брюхо…

— А когда он в кусты пошел, ты ему развязал?

— Нет, он сам. А когда пришел, завязал.

— А не вылизал?

Он не услышал.

Вдвоем втрое легче. Один греет воду, другой картер. Один подает, другой заливает. Через полчаса «газоны» встают носом к поселку. «Сам» вышел проводить и наставить на путь истинный. Стоит впереди, уперевшись брюхом в угольник на уровне фары. Пухлые руки сложены на животе ладонями внутрь. Выражение лица довольное, глазки маленькие, заплывшие, смотрят через человека.

Петрович чувствует, что нужно помочь.

— Михал Иваныч, давайте отпустим этого дрозда. На кой черт он нам нужен, и без него обойдемся.

Плетнёв медленно опускает сжатый кулак на фару в такт своим словам, чтобы доходчивее было.

— Отпустить, конечно, можно. Но он мне наступил на любимую мозоль.

На собрании наступил, в тундре вспомнил свое имя — наступил, тут сахар положил свой — наступил, не уважил, не выпил — наступил, веревочку не завязал — опять же наступил. Попроси прощенья, покайся — и, может быть, отпустит. Может быть, если будешь себя хорошо вести, слушаться дядю, штаны завязывать и водку с ним жрать.

Да, не получится новогодний сюрприз родителям. Прости меня, мама, сама меня так воспитала: не ползать, не лизать, смотреть в глаза, иметь свое мнение. Дорогие вещи дорого стоят.

— Михаил Иванович, а ваша любимая мозоль — это трудовая?

И когда наступал на нее? Что-то не припомню. Может, запамятовал? Наверное, было дело, раз директор говорит, зря болтать не будет, директор ведь.

Вот так и второй кулак сжался. Дыши, дядя, глубже, это цветочки, а вот тебе и ягодки. На стартер, вторую и резко сцеплением и газом. Три с полтиной тонны металла качнулись с ревом, и нервы дорогого руководителя не выдержали. Зайцем скачет в сторону, и тут же мимо него проносятся две грохочущие коробки, обдав его облаком выхлопного газа и колючего снега. Держи, лови, накажи, если сможешь. Дорогу уступил, сигнала остановиться не дал.

Петрович обходит сразу. Двигун посильнее, да и опыта поболее — лет двадцать за рычагами. Отрывается быстро. Видны только желтые пятна света от фар и снежный вихрь от гусениц, скрывающий очертания «газона».

Вот и Аутанкуюл. Вездехода не видно — уже наверху. Куюл все-таки дал воду, пошла наледь. Надо долить на всякий случай, до поселка воды больше не будет.

Потапенко раздетый, разгоряченный сбегает вниз, запрыгивает на под крылок.

— Дай, Жора с Одессы покажет тебе, как надо!

— Сиди, Жора!

— Давай вторую до перечапа, а как начнет сдыхать, резко первую. Да газу до полика, не жалей.

Вторая, педаль до конца. До половины идет ровно, но вот скорость падает, рев скисает.

— Давай, давай!

Муфту левой ногой, рычаг вперед, муфту отпустить. Получился небольшой качок назад, но мотор взревел, и машина медленно ползет вверх до самого конца без буксовки. Все, ровное место. Можно заглушить, перевести дух и осмотреть катки и гусянки.

Красивый старт мимо опешившего шефа и лихая гонка по лунной дороге раскрепостили и вызвали чувство свободы.

— Как у тебя, Петрович?

— Все путем! — Он нанес несколько ударов невидимому противнику и, судя по выражению лица, разделал его под орех. Это называется «после драки кулаками».

— Попался бы он мне сейчас!

— Ты его там, в палатке, так же, когда веревочку завязывал?

— Я такой до поры до времени. Ты меня еще не знаешь. Надо быть хитрым.

— Хитрый — дядя Митрий. Ну ладно, погнали.