Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 10 Тень

Внешне все наладилось, мы вместе ходили на работу, вместе ужинали, но нить, связывавшая нас, порвалась, ничего нельзя было сделать, не оставив узла. Я честно старалась присмотреться к Грюнвальду и порадоваться за Любу, не противоречила Тане, никак не комментировала ее попытки связать нас общим разговором, когда Вадим ужинал у нас. Грюнвальд вписывался в диалог с трудом, он ничего не знал, ничем интересным не мог поделиться, кроме единственного случая, когда ему пришлось стрелять из АКС боевыми патронами при задержании нарушителя границы, и этот случай мы знали наизусть уже давно.

Из школьной жизни он помнил два эпизода: номер один, когда он довел Алевтину до нервного срыва на уроке черчения, и номер два, когда на выпускном притащил в школу полное ведро пива и упился с друзьями так, что о выпускном ничего не помнил.

А потом, за несколько дней до Первомая, произошла генеральная ссора, и Люба сказала мне, что я, конечно же, права, что она всегда будет оглядываться, и написала письмо подруге в Питер. И хотя к случившейся ссоре я уж точно не имела никакого отношения, Таня не преминула спросить, довольна ли я результатом, и, скрыв свои истинные чувства, я ответила: конечно!

На самом деле случившееся мучило меня, Верочка Штайн с ее безмолвным упреком вернулась в мои мысли: когда она прислала своим общаговским подружкам фотографии мужа и новорожденного ребенка, а те торжественно ткнули их мне в харьку, я не могла не увидеть, что муж у Верки страшный (как и она же), и ребенок миловидностью тоже не отличается, и, конечно же, Андрей был для Верки желанной добычей прежде всего потому, что мог с легкостью исправить генотип штайновского потомства.

А теперь еще Любочка: нанялась я им что ли?

И потом: мои родители были вот такой, неравной, парой: отец умный, грамотный, с высшим образованием и мама с четырьмя классами образования. Она закончила лишь начальную школу в глухой деревеньке, затерянной среди сосен и болот, в год, когда война подмяла, захлебнула кровью страну, и все ее мечты, что осенью она пойдет в пятый класс в районном центре и будет жить в интернате, так и остались мечтами. Но родители хорошо ладили между собой, были счастливы на свой нехитрый лад.

Может быть, и Люба, смирившись, в конце концов, с постоянным присутствием соперницы, хотя какая она ей соперница, научилась бы любить Вадима и доверять ему. Брак такая штука, он строится иногда на менее прочном фундаменте, чем взаимное влечение, и все равно может быть долгим, это уж зависит от того, что люди ждут от брака и чем готовы пожертвовать ради его сохранения.

Терзая себя сомнения, тем не менее я не делилась ими ни с кем, помалкивала, и Таня, видимо считая, что я тихо торжествую, злилась, и это углубляло еще больше разрыв между нами.

На первомайских праздниках я договорилась с отцом, что он приедет ко мне накануне Дня Победы, и мы увезем домой все теплые вещи: следующую зиму деревня должна была встретить без меня. В тот год великий праздник пришелся на пятницу, а в субботу занятия в школе отменили: все равно половина детей в первые субботние дни мая на занятиях не появлялась: нужно было перекапывать огороды, чистить хлева, воспользовавшись тем, что скотину начали выгонять на первую зелень, отскребать дома от зимней копоти, — так что впереди мне светило три дня выходных.

Я ждала отца к обеду, но приехал он первой электричкой, сразу после ночной смены, чтобы помочь упаковать вещи, и застал нас еще дома, за завтраком. Вещи в упаковке не нуждались, я все приготовила заранее, и отец, выпив кофе, пошел с Любой в теплицу: что-то у нее там было не в порядке, а Грюнвальд из квартиры отбыл и уже вторую неделю наводил лоск в кукольном домике Аптеки.

Пока прошел урок мужества и обязательные по расписанию уроки, папа что-то чинил в Любином классе, и, направляясь в учительскую, я столкнулась с ними в коридоре, высокими, подтянутыми, притягательно красивыми, и поняла вдруг, что Любе нужен вот такой мужчина: намного старше и умнее, с полной готовностью оградить ее от жизни. В школе сразу поняли, с кем это Люба бродит по коридорам: мое сходство с отцом, с его исключительной диковатой красотой было несомненным, и все удивленно оглядывались на них, оживленно разговаривающих и явно нравящихся друг другу.

После уроков мы вернулись домой, занялись обедом, а отец вышел на улицу покурить.

В холодильнике у нас всегда были какие-то заготовки на ужин, но Люба, вдохновленная несомненным мужским вниманием, кинулась готовить что-нибудь необычное. Она порхала по кухне, смеялась, и Таня, глядя на нее, тоже улыбалась. Я нисколько не сомневалась в том, что никаких видов на моего папу Люба не имеет, но он, сам того не понимая, что-то сделал с нею, открыл в ее сердце какую-то дверцу, за которой забрезжил свет иной жизни.

Мы уже накрыли на стол, мясо доходило в духовке, а отца не было и не было, и я пошла за ним. Он стоял рядом с Георгием возле мостка через ручей. Они о чем-то оживленно беседовали, и в первый момент Георгия я не узнала. Я редко видела его, но помнила его образ как стариковский, ссутулившийся, с многочисленными морщинами на спитом лице. А сейчас он стоял рядом с папой, развернув широкие плечи, такой же высокой и стройный, с такими же волнистыми волосами и темными глазами, только седой, и я поняла, что они почти ровесники, а еще — что они похожи, как родные братья.

Я окликнула отца, он обернулся ко мне, махнул рукой, и вдруг лицо его сделалось серым, невыразительным. Испугавшись, я кинулась к нему, но он глядел мимо меня, и, обернувшись, я увидела Шишигу. Отец смотрел на нее, а она — на него, и в ее пустых глазах мелькнуло что-то, словно она узнала его.

Встревоженная, ничего не понимая, я потянула отца за руку в подъезд, он кивнул напоследок Георгию и пошел за мной.

— Ты ее знаешь, что ли?

Отец молчал.

— Папа, ты знаешь ее?

Он, наконец, посмотрел на меня, покачал головой и произнес:

— Что-то мне нехорошо…

Мы вошли в квартиру. Перемена в его настроении была столь разительна, что девчонки кинулись ко мне с расспросами, пока папа мыл руки в ванной, но я отговорилась его бессонной ночью, усталостью и плохим самочувствием. Кое-как пообедав, мы подхватили чемоданы и пошли на электричку, оставив девчонок в тревоге и недоумении.

Вечером Люба услышала, как за стеной вспыхнула ссора, сначала она медленно разгоралась, как небольшой костер, а потом вспыхнула верховым лесным пожаром, убивающим все вокруг. Но в этот раз орала не Шишига, а кричал Георгий, и через глухую стену Люба разобрала, как он выкрикнул: жизнь погубила…

Праздничное утро было по-летнему теплым и ласковым, но к обеду тучи затянули небо, пошел дождь, потом снег, а к ночи ударил мороз, прибив распускающиеся на березах и смородине листья.

Вообще-то это любимейший праздник в нашей семье. Родители, дети войны, праздновали его с большим размахом, с гостями, но в этот раз никого не было, папа был явно чем-то подавлен, а мама, чувствуя его настроение, накрыла стол в гостиной без обычной в таких случаях торжественности.

Поздно вечером мы с отцом сидели одни на кухне, пили чай и отец вдруг сказал:

— Я видел ее. Один раз..

— Кого? — не поняла я.

— Шишигу.

Я уставилась на отца, а он продолжал:

— В 42 году это было, весной. Ты даже представить не можешь, как мы тогда жили: отец восемь месяцев уже, как пропал без вести, а в то время пропавший без вести все равно, что предатель: денежный аттестат матери не приходил, если бы не колхоз, умерли бы с голоду. И умерли же: в Рождество Илюши не стало, младшего брата, он осенью простудился, так и не выздоровел. А потом мать с горя заболела. До весны еще кое-как дотянула и слегла. Ходила за ней соседка наша, бабка-знахарка. Вот с ней, с бабкой, пошли мы в лес за первыми травками: корень ландыша, медуница, еще что-то, — чтобы матери хоть какое-то облегчение дать.

Я иду по лесу, а кругом — подснежники, трава зеленая, изумрудная, такая красота. И вдруг кто-то сзади позвал: «Михаил…», — как колокольчик чистый зазвенел. Мне четырнадцатый год шел, но был я высокий, широкоплечий и сложением, как отец, только отец ведь белокурый, в бабушку, а я чернявый — в мать. Оборачиваюсь, а передо мной — девчонка. Такая красивая, как Люба твоя, только еще краше. Глаза зеленые, волосы до пола, тело смуглое, ладное. Запах от девчонки — как дикий мед пахнет. И смотрит она на меня так ласково, руку протянула, до щеки моей дотронулась, и вдруг зашипела и обернулась… как две капли воды, в вашу директрису, одни только глаза от красоты остались. Она меня за отца приняла, но это я уже потом понял.

И в эту же секунду между нами бабка-знахарка встала, давай на Шишигу руками махать и уговаривать ее: «Иди, девка, иди. Не он тебе нужен, он дитя еще. А кто нужен, того нет уже…». Тут Шишига взвизгнула, в клубок скрутилась и покатилась в чащу. А бабка схватила меня за руку — и быстрым шагом в деревню. К дому подходим, а сестра Анна на крыльцо вышла и сказала, что мать умерла.

Мы с Анной еще неделю в деревне прожили, корову продали и на эти деньги уехали в Свердловск, к тетке. И больше я в деревне не был, пока мы с тобой туда не поехали.

Я ошалело смотрела на отца: это была одна из его сказок, я всегда думала, что это сказка, пугающая меня до дрожи, а он рассказывал о своей жизни…

Два следующих дня я проходила в привезенной из деревни теплой одежде, в ней же отправилась назад. Мороз уже отступил, трава выглянула зелеными островками из-под тающего снега, пригревало солнце, но холодный ветер все еще напоминал о неожиданном зазимке.

Деревня встретила меня трауром: умер Георгий.

9 Мая он, как обычно, надев китель с иконостасом по самый ремень, пришел на митинг у стелы, установленной на краю площади, перед клубом, потом с односельчанами-фронтовиками сел в автобус и уехал в район, где был еще один митинг, концерт и, наконец, ужин.

В прошлые годы застолье затягивалось и даже перекочевывало в местный ресторан, мужчины возвращались последней электричкой, хорошо выпившие, и долго еще не расходились по домам, стоя у памятника и поминая тех, с кем когда-то ушли на фронт.

В этот же раз, ввиду испортившейся погоды, ужин закончили организованно, ветеранов посадили в автобус и, строго наказав водителю развезти всех по домам, отправили в деревню. Мужики клялись и божились потом, что никого пьяного не было, а прохладный автобус быстро протрезвил их, отправившихся утром в район в одних кителях и гимнастерках.

Георгий, по их же словам, пьян не был совсем, всю дорогу шутил, из автобуса вышел сам и, помахав рукой, отправился к дому. Пройти ему до подъезда было метров двадцать.

На другой день рано утром машина везла доярок на ферму мимо учительского дома, вдруг одна из женщин вскрикнула, стала колотить по кабине. Бабы повыпрыгивали из кузова, бросились к ручью.

Поперек ручья, запорошенный снегом, лежал Георгий. Голова его и край мостка были в крови, видимо, он поскользнулся и упал, ударившись виском о замерзшее дерево. Георгий был еще жив, но сильно поморожен. Кто-то бросился в больницу, кто-то в учительский дом. Мигом принесли одеяла, подъехала скорая. К Шишиге достучаться не смогли. Георгия увезли в больницу, а оттуда уже — экстренно — в госпиталь. Деревня, почти забывшая о его существовании, теперь переживала о нем, главврач, бывший с госпиталем на связи, передавал новости. Появилась даже надежда: Георгий пришел в себя, четко ответил на вопросы следователя, сняв всякие подозрения с односельчан, поговорил с хирургом об обмороженных руках, а потом впал в беспамятство и к утру умер.

Шишигу все это время никто не видел. В воскресенье утром она как-то обнаружилась в госпитале, в приемном покое, но к этому времени все уже было кончено, и Шишига вернулась домой, ожидая, пока тело мужа привезут из областного центра.

Нелепая смерть ветерана подхлестнула областное начальство. Георгий, хоть и судимый, заслуги перед родиной имел немалые. Привезли его в деревню в понедельник с почетным караулом, уже в гробу, в вычищенном кителе, который так и оставался на нем, когда его доставили в госпиталь. Гроб поставили в клубе, на постаменте. В зал вносили и вносили бесчисленные венки, корзины цветов. Георгий лежал в гробу со светлым помолодевшим лицом.

Похоронили его со всеми военными почестями во вторник утром, поминки провели в школьной столовой. Занятия в этот день в школе отменили.

Потом уже, оглушенная событиями, деревня никак не могла припомнить, видела ли она Шишигу рядом с гробом или нет, подходила ли та прощаться на кладбище, плакала ли по мужу. Вроде бы да, а вроде бы нет. Никакой сын на похороны отца не приехал.

Следователь, стремясь завершить дело как можно скорее, нагрянул опросить вдову. Случай, положим, несчастный, но человек погиб, а уклончивая характеристика, данная семье участковым, возбудила следователя до крайности: он прискакал в деревню и зажал Шишигу прямо в школьном коридоре. Шишига затащила его в класс, и опрос прошел тут же в присутствии участкового. Из класса оба мужчины вышли в состоянии полного привета. Участковый вечером долго мялся, связанный по рукам и ногам должностными обязательствами, но не выдержал, привалился вечером к горячему боку жены и выложил ей все, как выкладывал все годы совместной жизни. Жена поделилась со всеми остальными, и примерно к обеду мы стали обладателями роскошных подробностей.

По словам Шишиги выходило, что в пятницу она уехала в область по делам (какие у нее могли быть дела в праздничный день?), на ночь и на следующую тоже осталась в городе, ночевала на вокзале, в зале ожидания (ну, конечно, с заработной платой в два раза больше, чем у моего отца, обычно ночуют на вокзалах, тогда как при Доме учителя есть гостиница для сельских сотрудников!), в субботу тоже решала свои вопросы (да не было у нее никаких вопросов!!!), а в воскресенье утром, узнав (от кого???), что мужа увезли в госпиталь, прибыла в приемный покой, но опоздала.

Люба, шепотом пересказывая муть мутную, тихонечко же добавила, что в праздничную пятницу Шишига точно никуда не уезжала, Люба отчетливо слышала, как она шастает по кухне. А если и уехала, то в субботу к обеду, потому что утром Люба, нежась в постели с книгой, тоже слышала, как Шишига топает за стеной. Конечно, такой информацией мы ни с кем делиться не стали.

Выслушав Любу, я спросила, глядя Тане в глаза:

— До сих пор считаете, что здесь стоит жить?

Перепуганные, мы стали закрывать входную дверь на защелку даже днем и перекрыли все выходы на лоджию.

Во всех двушках и трешках в учительском доме были роскошные лоджии. Вернее, одна лоджия на первом этажа и одна — на втором. Они опоясывали дом с одной его стороны по всей его ширине и были разделены на квартирные территории только легкими перегородками.

На нашу территорию лоджии, ничем не обремененной, кроме сушки одежды, был выход через дверь в моей комнате и через окно в Любиной. С наступлением первых теплых дней мы с Любой открывали дверь и окно настежь, даже спали так, потому что дом отапливали теперь исправно, с апреля в комнатах стало жарко. А сейчас мы закрывали все наглухо. Люба вообще боялась спать в своей комнате, иногда ночью она прибегала, закутанная в одеяло, ко мне или к Тане и лежала рядом с нами без сна. Она потом говорила нам, что Шишига стоит по ночам за ее окном и смотрит на нее. Таня резонно возражала, что окно не только закрыто, но плотно зашторено, но Люба настаивала, и я верила ей.

У меня не было таких плотных портьер, как у Любы, лишь полупрозрачные льняные шторы, привезенные мною из дома, закрывающие всю ширину огромного окна и балконной двери. Иногда по ночам, в лунном свете, я четко видела сгорбленную тень, скользящую мимо моей комнаты, а потом — назад.

Уже несколько месяцев под моим матрасом лежал молоток, а у балконной двери стояла баночка с истолченными в порошок листьями чертополоха…