Шишига

Ольга Теньковская (2024)

На огромном пространстве, растянувшемся вдоль Камы на две тысячи километров в длину и на триста — в ширину, вечно юная Шишига жила с незапамятных времен. Тысячу лет, две тысячи лет… Кто эти годы считал? Лесным духом приставлена она к Каменному, Земному поясу стеречь его: беречь хрустальную чистоту рек, нетронутую зелень лесов, каждого зверя, каждую птицу… И Шишига берегла и хранила, пока не полюбила смертного мужчину, а, полюбив и потеряв его, ушла в мир людей в поисках того, кто покорил ее… Но кто сказал, что всемогущая лесная ведьма может быть счастлива простой жизнью смертных?

Глава 3 Платье курсистки

Школьная жизнь захватила меня сразу и без остатка. Как молодому специалисту, мне выдали девятые и десятые классы и еще один седьмой, а также классное руководство в одном из десятых классов, считавшимся отпетым и неуправляемым уже несколько лет.

Школа была большая базовая: со всех окрестных деревень сюда свозили детей на учебу. Старшеклассники каждый день возвращались домой на раздолбанном школьном автобусе, а остальные жили всю неделю в интернате, в старой школе, той, где на крыльце две недели подряд сидел пьяный Георгий в ожидании возлюбленной. В интернате по суткам дежурили учителя, но нас, молодежь, к дежурствам не допускали: лет десять назад два старшеклассника, заночевавшие в интернате из-за метели, напали на молоденькую учительницу физкультуры, но та им наваляла так, что они оба оказались в местной больничке. По деревенскому преданию, Шишига много дней подряд что-то скрипела по телефону, шастала туда-сюда в район, и дело замяли. Учительницу с огромной компенсацией перевели в другую школу, старшеклассников попугали и разрешили закончить десятый класс. С тех пор в интернате работала только старая, проверенная гвардия.

Но у нас была другая напасть: все трое мы преподавали в вечерней школе: я русский язык и литературу, Татьяна — математику и физику, а Люба, соответственно, химию и биологию. Все остальные предметы вел Николай Петрович, аферист от образования, серьезно утверждавший, что в одиночку может вести всё, и только бесчисленные домашние заботы не позволяют ему взвались на плечи такую ношу: Николай Петрович жил один и воспитывал девочку-семиклассницу, сестру-близняшку которой увезла ее мать в неизвестном направлении, что давало Николаю Петровичу полное право всенародно называть бывшую жену «эта недостойная женщина» и жаловаться, что он не может поддерживать отношения с другой своей дочерью. Являясь непревзойденным специалистом в области воспитания, он отказался, однако, от классного руководства в пресловутом 10 «А», врученном торжественно мне в качестве бонуса. Надо ли говорить, что на вечерних занятиях этот тип появлялся слабо, ссылаясь на мыслимые и немыслимые в условиях деревни причины.

Так что всю тяжесть вечерней школы тащили на себе мы. Ученики, взрослые, состоявшиеся уже мужчины, не закончившие в свое время среднюю школу, а теперь из-за этого не получавшие положенных им плюшек, на уроки приходили трезвые, чисто одетые и сосредоточенные. Они, конечно, курили на переменах, выходя в школьный двор, но перед входом в школу разгоняли перед собой табачный дым, наивно полагаю, что теперь-то уж мы ничего не учуем.

Поначалу они проверяли меня на прочность: ловили за серебряные колокольчики, болтавшиеся сзади на шнуровке моих роскошных итальянских сапог, когда я проходила между рядами, подкладывали под бумаги на столе дохлых мышей и в ответ на мои вопросы задавали свои — двусмысленные, — но первые же неприятности в классном журнале остановили их прыть. Репутация высокомерной городской выдры (с вариациями) вполне меня устроила, и мы зажили душа в душу.

За вечернюю школу платили нам по-королевски: неплохие ставки управления образования приятно дополняли плюшки от ремзавода и элеватора.

И жила я по-королевски: поднималась в пять утра, три раза в неделю в половине шестого к крыльцу мне подавали вполне приличную заседланную лошадь, помотавшись по полям, в половине седьмого я возвращала лошадь в конюшню и легкой трусцой бежала к учительскому дому, принимала душ. К этому времени меня ждал завтрак. Завтракали мы неспешно, так же одевались, обували туфли на высоких каблуках и через калитку ровно в 8.15 проникали со своей территории на школьную. В это же время через ворота на просторную площадку перед главным крыльцом въезжал школьный автобус, дети поднимались вместе с нами по широкому крыльцу и входили в светлый огромный холл. Это было похоже на шикарный прием.

Уроки начинались в 8.30. Школа занималась в одну смену: ее строили с перспективой на развитие деревни. Обедали мы в школьной столовой. После уроков проверяли тетради, готовились к завтрашним урокам, ставили бесконечные спектакли. Самое позднее в четыре по полудни мы были дома. Пару часов на личные дела, и — готовить ужин. Ужинов было два: ранний и поздний. Поздний ужин — чай с печеньем, или немного шампанского с фруктами и сыром, или какао с солеными орешками — стал ежедневным сбором оппозиции Шишиге. Начались эти вечерние сборища с одного непримечательного происшествия.

Когда я заканчивала школу, страну накрыло мини. Школьное форменное платье, пошитое теткой — модной портнихой — я обрезала чуть ли не еженедельно, пока не довела его до такой длины, что при малейшем наклоне были видны кружева на моих трусиках. Такой же длины придерживались и все мои подружки, что в купе с огромными бантами на головах и какими-то гипертрофированными воротничками и манжетами вызывало дикий восторг у наших одноклассников. Но уже на первом курсе университета мини почти сошло на нет, юбки начали стремительно удлиняться, и к пятому курсу я носила миди.

К туалету молодой учительницы я подошла вполне ответственно: за полгода до окончания университета тетка начала шить мне взрослые вещи: костюмы в пастельных тонах, шелковые неяркие платья, строгую юбку и белую блузку. Но больше всего мне нравилось то, что тетка создала в стиле картины Ярошевского «Курсистка»: легкое серое платье застегивалось сзади до самой талии на крупные пуговицы, а разрез заканчивался намного выше колен. Впереди оно было украшено лишь матовым небольшим воротничком из французского кружева.

Вот в этом платье я и заявилась на первый педагогический совет.

В классе царило оживление: учителя делились летними новостями, принимали поздравления или соболезнования, Николай Петрович нес всякую чушь…

Шишига ввалилась в класс, на ногах у нее были чулки разного цвета. Быка за рога она взяла сразу:

— За летний период среди учеников наблюдались трамвы (видимо, от слова «трамвай»). Трамвы всякого рода, товарищи.

И Шишига начала перечислять все случаи по району за все лето.

Мы втроем сидели на задней парте с каменными лицами. Чтобы не расхохотаться. Конечно, не над детскими травмами.

Но Шишига знала, о чем мы думаем. Закончив с травмами, она вдруг заявила:

— Меня беспокоит, как одеваются учителя. Одежда учителей — это важный воспитательный момент. А что имеем мы?

Все молча пялились на Шишигу. Я была спокойна, как слон: уж в этом-то вопросе ко мне претензий быть не могло. Зря я так думала…

— Вот вы, Екатерина Алексеевна, вы что себе думаете, когда надеваете такую одежду? Вы похожи на монашку в этих ваших длинных платьях…

Приличных слов для ответа у меня не было.

— Так не одеваются учителя сельской школы!!!

Количество неприличных слов изрядно увеличилось.

— Вот посмотрите на Елизавету Михайловну. Встаньте, Елизавета Михайловна, пусть все посмотрят, как должна выглядеть учительница.

Это был неправильный пример. Елизавета Михайловна тощая, как породистая гончая, смущенно оправляя желтое в мелкий красный цветочек полиэстеровое платье, поднялась из-за парты во весь свой шикарный рост. Непослушный короткий полиэстер торчал треугольником, из разных концов его основания высовывались тощие кривоватые ножки бедной Лизы.

И тут я расхохоталась. Лиза плюхнулась за парту, а Шишига, выставив в мою сторону кривой узловатый палец, начала вещать:

— Вы видите, как они относятся к коллегам?

— Не к коллегам, Нина Ефимовна, а к вашим словам…

Шишига мои слова пропустила мимо, она была похожа на одержимую:

— Они не уважают никого, не чтят наши традиции, наши порядки. Они приходят откуда-то и засоряют здесь все. Им не место в нашей школе…

Уж не знаю, сколько бы еще продолжался спектакль, но я поднялась из-за парты, подошла вплотную к Шишиге и громко, чтобы слышали все, произнесла:

— Прекратите орать. Если вам угодно, я могу написать заявление прямо сейчас…

Шишига заткнулась, прижала отвислым задом стул. Видимо, увольнение молодого специалиста могло отразиться на ней как-то не так.

Я ушла. О том, что было дальше, хохоча и захлебываясь, рассказали мне вечером Таня и Люба. В общем-то мне было не до смеха. Я и так прогуляла два летних месяца. Да еще полмесяца потратила на эту деревенскую авантюру. Деньги, накопленные подработкой за целый год, почти закончились, в городскую школу без открепления от сельской никто меня не возьмет.

— Да ты не переживай: ей башку снимут, если ты уволишься, — вещала Татьяна. А Люба выкладывала на противень свое изумительное печенье.

Первое, что мы увидели утром следующего дня, была толпа учителей возле доски объявлений. На ней висел приказ. Как оказалось, все приказы Шишига писала сама, от руки. В школе была секретарь директора, она же пионервожатая, она же медсестра на полставки, но Шишига ей не доверяла. И вообще было впечатление, что Шишига из школы никогда не уходила. Как бы поздно не выходили мы из школы вечером и как бы рано не приходили, в кабинете Шишиги горел свет. Она редко уходила домой в середине дня.

Так вот: приказ. Он был о вынесении мне выговора «за оскорбление коллег». Я достала из дипломата красный карандаш, исправила в приказе ошибки, прошла в учительскую и набрала телефон управления образования. Говорившая со мной тетка оказалась адекватной: после первого урока приказа не было.

Но я знала: я вступила в войну. С Шишигой…