Медальон Таньки-пулеметчицы

Ольга Баскова, 2020

Все, чего хотелось Тане, – это жить сыто, в тепле и довольстве. Началась война, и, представляя себе полную героических подвигов судьбу, она добровольно отправилась на фронт. Оказалось, что война неприглядна – кровь, боль, грязь и холод. Таня приняла правила игры, и через некоторое время никто не называл ее иначе чем Танька-пулеметчица, а ее жестокость поражала даже фашистов. Через несколько десятков лет человек, причастный к смерти легендарной Таньки, умирает. Казалось бы, нет ничего криминального в его смерти, но местный журналист, который беседовал с мужчиной накануне, в этом сомневается. Связав воедино все события и рискуя собственной жизнью, молодой человек выходит на след убийцы…

Глава 2

Смоленская область. Малая Волховка

Дав себе слово, бедная женщина больше не знала покоя. Стараясь не отставать от мужа, который, что ни день, набрасывался на нее с попреками, она работала как вол в поле и в огороде, не позволяя себе расслабиться хотя бы на минуту. В тот хмурый августовский день, убирая сено, она почувствовала схватки и прилегла под телегой. Соседка Мария, высокая, дородная, с коричневым от загара лицом, прорезанным белыми морщинками, присела рядом:

— Начинается? Рано вродя.

— Начинается, Маша, — призналась роженица. — Шо делать, если дите из чрева просится?

Соседка оглянулась в поисках Марка:

— Мужика тваво позвать? Ен до дома тебе довезет.

Евдокия замотала головой:

— Нет, сама доеду. Ты, милая, Андреевну предупреди. — Она погладила огромный живот. — Чувствую, ребятеночек тяжело пойдет. Помощь нужна. Ох, мамочки, больно! — вдруг закричала бедняжка и с трудом забралась на скрипучую разбитую телегу. — Беги, Маша, беги, милая. Ой-ой-ой…

Слегка ударив худющую гнедую с молочным пятном на лбу лошадь кнутом, она откинулась на сено. Ребенок, казалось, раздирал внутренности, по ногам струилась горячая жидкость.

— Ой, мамочки! — Евдокия взглянула на небо, словно ища поддержки у давно умершей матери. — Ой, мамочка, помоги!

Пегая кляча неторопливо ступала по утоптанной копытами и сапогами тропинке, еле перебирая тощими ногами. Над ее костлявым крупом роились бормочущие оводы. У Евдокии не было сил отогнать их хворостиной. Она до крови кусала пухлые розовые губы и сжимала кулаки так, что ногти врезались в кожу. Когда старая скрипучая телега остановилась у почерневшей от времени избы с покосившейся крышей, женщина заметила бегущих к ней Марию и местную повитуху, бабку Андреевну.

— Давай, родимая. — Бабы помогли ей слезть и под руки повели в дом. Сгорбленная повитуха, сверкая глазами из-под нависших седых бровей, приговаривала:

— Кричи, милая.

С помощью Марии она уложила роженицу на кровать. Выпученные голубые глаза Евдокии казались безумными. Рот раскрылся в беззвучном крике, розовел кончик языка, окаймленный молочным налетом. Из искусанной пухлой нижней губы бусинками сочилась кровь.

— Воды нагрей, быстрее! — буркнула Андреевна и погладила дрожавшую руку Евдокии. — Терпи, бабонька, терпи, сейчас робеночку поможем.

Она разложила на ветхой скамье чистые полотенца.

— Тужься, милая.

Почти ослепшая от невыносимой боли, Евдокия закричала.

— Вот, милая, — подбадривала ее старуха. — Сейчас твово младенчика примем.

На крик прибежала Мария и носилась возле кровати, как потерявшая след собачонка.

— Скоро водичка… — прошептала она, глядя на исказившееся лицо соседки. Бабка вздохнула:

— Не идет ребятеночек. Не хочет в наш мир. Ох, тяжко придется, только бы дитятко не сгубили. — Грубыми коричневыми руками в старческих пятнах она поглаживала огромный живот. — Ну, давай, родимая, тужься сильнее.

Евдокия кричала и тужилась, обливаясь потом, думая про себя, что это самые тяжелые роды в ее жизни и что, наверное, она не переживет. Господи, ну почему этот ребенок идет так трудно? Пятеро до этого просто выскользнули из утробы, один даже в поле во время косьбы.

— Тужься! — уже орала Андреевна, вытирая с покрасневшего лба крупные капли. — Тужься!

Бедняжке казалось, что голос повитухи доносился издалека, чуть ли не с неба. Может быть, она уже там, у Боженьки?

Когда старуха с облегчением вымолвила: «Головка показалась…», Евдокия решила, что прошла целая вечность. Женщина, будто вернувшись на землю, собрала последние силы и вытолкнула плод. Она не видела ребенка, лишь слышала, как Андреевна ударила его по попке. Вместо крика раздалось какое-то кошачье мяуканье.

— Девочка, — промолвила повитуха. — Слабенькая. Ишь, силенок нету кричать. Ну да ничего. Ты ее выходишь.

— Я ее выхожу, — пообещала Евдокия. — Обязательно.

— Верно, милая. — Вместе с Марией повитуха сполоснула от крови тельце ребенка, туго запеленала и протянула Евдокии: — Держи, милая. Теперича сама…

Осторожно, словно дорогую вещь, ослабевшая женщина взяла так тяжело ей доставшееся дитя и прижала к груди. На сморщенном личике девочки отразились все страдания, которые пришлось вытерпеть ее матери.

— Последыш мой, — ласково произнесла женщина. — Любимая.

— Чай, Марк обрадуется, — заключила Андреевна. — Девка вырастет и по хозяйству поможет.

Роженица лишь вздохнула. Она как огня боялась прихода мужа, зная, что в гневе Марк бывал очень жестоким, и часто его крепкий кулак опускался как на ее спину, так и на хрупкие спины детей. Вспомнив его слова о будущем дочери, она еще крепче прижала к себе ребенка. «Как бы не извел, — мелькнуло в голове. — Ничо, не дам. Скорее сама под кулак голову подставлю. Пусть убивает, изверг, а дите не трогает».

Мария и Андреевна еще немного посидели с ней и стали собираться.

— Катька у Маховых должна родить, — пояснила повитуха, отвечая на просьбы роженицы побыть с ней еще немного до прихода хозяина в надежде, что, может быть, убедят его, что дети — в радость. — Поди, ищут меня. Завтра навещу тебя, Дуняша. Береги девочку.

— И я завтра забегу, — пообещала Мария. — Курочку мы зарезали, я супчика тебе принесу. Будешь супчик-то?

— Спасибо, — выдохнула Евдокия и повернулась на бок. Когда за женщинами захлопнулась калитка, она стала взволнованно прислушиваться к каждому шороху. Тяжелую поступь Марка женщина не спутала бы ни с чем. Наверное, так ступают медведи — хозяева тайги: грузно, но уверенно. И точно, он влетел в избу вскоре после ухода соседки и повитухи и, отшвырнув среднего сына Ивана, щуплого подростка с узким лицом и испуганными серыми с крапинками глазами, направился к постели жены.

— Все-таки разродилась…

— Ты думал — умру… — Искусанные почерневшие губы с запекшейся каплей крови исказила слабая улыбка. — Да вот не вышло. Девка у нас.

Он со злостью сплюнул прямо на пол.

— А по мне, что девка, что парень — все одно: щенок, дармоед.

— Так о своем дитя? — Голубые глаза Евдокии потемнели, она оскалилась, готовая, как волчица, защищать свою кровиночку. Мужчина сжал кулаки. Он редко видел непокорность со стороны жены, это удивляло, пугало и раздражало его.

— Убил бы…

— Убивай, — смело сказала Евдокия. — А дите в обиду не дам.

Она закрыла ребенка рукой. Марк двинулся к ней.

— Папа! — Старший сын, двенадцатилетний Игнат, словно почувствовав неладное, вбежал в избу и бросился к отцу. — Папа, не трожь мамку!

Хозяин скривился:

— Да не собирался. — Он хмуро взглянул на новорожденную, усмехнулся при виде ее сморщенного личика: — Хилая… Все равно подохнет…

— Не позволю, — прошептала женщина и коснулась губами горячей щеки дочери. — Не позволю. Выхожу.

Тяжело ступая, Марк направился к двери. В каждом его движении чувствовалась брезгливость и ненависть. Ненависть ко всему — к жене, только родившемуся ребенку и к самой жизни, схватившей за горло стальными тисками и не дававшей опомниться, выдохнуть, расправить плечи. Ну почему, почему ему суждено тащить огромную семью, похоже, до конца дней своих? Сколько воды утечет, прежде чем все они встанут на ноги? Он больше не может, не хочет, да, не хочет, пусть живут, как желают…. Только на него не рассчитывают. Какого черта Дунька рожала, кто ее просил?

— Куда? — выдохнула Евдокия дрожащим голосом. От напряжения на шее вздулись и зловеще засинели на белой коже вены. Но он ничего не ответил, лишь хлопнул дверью так, что зазвенели стекла. Евдокия вздрогнула и зажмурилась. Мальчики подошли к ней:

— Мама, не бойся. Мы защитим вас.

Дрожавшие руки обняли детей:

— Милые мои!

— Хорошенькая, — заметил Игнат, поглядев на сестренку. — Как кликать будем?

— Татьяна, — твердо сказала женщина.

— Таня, — проговорил Иван. — Танька… — Он, видимо, хотел подобрать ей прозвище, но не смог.

— Танечка, — еле слышно произнесла Евдокия и почувствовала, как горячие слезы потекли по впалым щекам. Женщина понимала, что ее более-менее благополучному житью, если его так можно было назвать, пришел конец. Марк не успокоится. Нужно все время быть начеку и следить за ребенком, иначе может случиться беда.