Лилии для Эйвери

Ольга Алейникова

Лилиан – нежеланный и нелюбимый ребёнок своей матери. Пытаясь оставить в прошлом мучительные события детства, девушка больше не доверяет людям. Она дарит свою любовь и заботу только цветам, пока вся её жизнь не переворачивается с ног на голову. Теперь Лилиан точно знает: у неё есть шестилетняя сестра, но ей нельзя оставаться с жестокой матерью, неспособной на любовь, и приёмным отцом, чья привязанность к девочке кажется подозрительной.Но что это на самом деле: спасение ребёнка или приговор?

ЭТАН

Январь, 2018 год

Около трёх часов ночи я просыпаюсь от громкого детского крика. Быстро встаю с кровати и бегу в детскую. Моё сердце бешено колотится. Такие крики повторялись почти каждую ночь, и в какой-то степени я привык к ним, но всё равно пугался. Возможно, я себе вру, ведь к детской боли привыкнуть невозможно.

— Солнышко, что случилось? — спрашиваю я, включив в комнате свет. Он режет мне глаза, но этого я в данный момент боюсь меньше всего.

— Маа-маа, — тянет с плачем Эйвери. — Мама…

Я сажусь на край кровати и обнимаю её. Она кажется мне такой хрупкой и уязвимой, что я временами боюсь задушить её во время объятий. Эйвери шесть лет, но внешне она выглядит значительно младше, возможно, из-за маленького роста.

— Всё хорошо. Не плачь, милая, — шепчу я и целую её в макушку. — Это всего лишь плохой сон.

А внутри у меня всё сжимается от тревоги и боли. Я ничем не могу помочь ей, и это кажется пыткой.

— Почему она бросила меня? Почему я ей не нужна? — Эйвери снова начинает плакать. Я уже больше сотни раз слышал эти вопросы. Но ответов на них нет, я их не знаю.

— Постарайся заснуть. Хочешь, я тебе почитаю?

Я беру с прикроватной тумбочки книгу со сказками, но Эйвери отрицательно качает головой. Кажется, за последние месяцы она повзрослела на много лет. Всё изменилось, все мы изменились. Временами я чувствую отчаяние, кажется, что у меня ничего не получается.

— Можно, я буду спать с тобой?

Я несу её в свою спальню, кладу на кровать и ложусь рядом. Мы оба засыпаем быстро, хоть моё сердце всё ещё бешено бьётся. Страх за ребёнка — самый сильный страх. И он тебя подчиняет себе целиком. Ради счастья и благополучия ребёнка ты можешь сделать всё что угодно, пойти на любой поступок. Это и есть абсолютная любовь — всё ради счастья другого, не требуя ничего взамен.

Утром я стараюсь не вспоминать о том, что случилось ночью. Знаю, Эйвери сложно даётся жизнь без матери, но с другой стороны, разве ей было бы лучше с ней?

— Одевайся скорее, иначе мы опоздаем. Завтрак уже готов, — кричу я с кухни.

Я ставлю на стол тарелку с кашей для Эйвери, чашку чая и печенье, а после запаковываю ей сэндвичи. Эта схема отработана уже до автоматизма, хотя раньше у меня полчаса уходило лишь на одну кашу. Но со временем ты привыкаешь к своим обязанностям. Большинство мужчин не знает таких проблем, ведь этим у них занимаются жёны. Я же в свои тридцать пять лет умею делать практически всё по дому. Когда в твоей жизни появляется кто-то, кому нужна твоя поддержка и забота, ты забываешь о своих интересах.

Эйвери заходит в кухню и садится за стол. На ней обычное детское платье, но оно так идёт ей. В свои шесть лет Эйвери — точная копия своей матери: светлые волосы, вздёрнутый носик и большие глаза. Я уверен, что когда она вырастет, то будет сводить с ума мужчин своей красотой. Хотя мне меньше всего хотелось бы отдавать её кому-то. Она словно привязана к моему сердцу, приклеена, пришита. Я не могу ни на секунду представить, что её не будет рядом.

И мне всегда было интересно, все ли родители испытывают то же самое или у меня выработался обострённый эффект защиты Эйвери от всего плохого.

Что она не унаследовала от матери, так это характер. Девочка всегда спокойная и в меру счастливая, в отличии от надменной капризной матери. Первое время я видел в Эйвери Шерил, но потом стал замечать, насколько они разные.

— Сегодня у бабушки день рождения. Давай позвоним ей вместе, — предлагаю я.

— Она меня не любит. Звони сам, — отказывается Эйвери, и я понимаю, что спорить бесполезно. В какой-то степени она права.

Я выхожу в гостиную и набираю мамин номер. Мы почти не общаемся. Наш конфликт тянется уже не один год, но я считаю своим долгом позвонить ей в такой день.

— Здравствуй, мама. С днём рождения, — говорю я, услышав «Алло».

— Здравствуй, Этан! Спасибо, — отвечает мне мама. Её голос звучит тепло и спокойно, будто между нами никогда не было никаких проблем. — Ты не заедешь ко мне? Я пригласила гостей на четыре часа.

— Не знаю, мама. У меня работа, и Эйвери нужно будет забрать из школы.

Я произношу эти слова на свой страх и риск, заранее зная, какую реакцию они вызовут. Мама всегда была упряма, но и я такой же, поэтому нам всегда сложно находить общий язык.

Мама молчит. Эта тишина в телефонной трубке в очередной раз напоминает мне об истинном отношении мамы к моей дочери. И осознание этого факта хоть и не ново для меня, но причиняет дискомфорт. В животе неприятно колет, и я стараюсь занять свои мысли чем-то другим. Но мама опережает меня.

— Ты бы мог хотя бы в этот день не напоминать мне о ней?! И о том, что мой сын выжил из ума? — последние слова мама буквально выкрикивает. Я слышу злость. Вижу сквозь много километров, как мама сжимает свободной рукой край скатерти на столе, бросает взгляд на нашу совместную фотографию и закрывает глаза, стараясь не поддаваться злости полностью. Я выучил все её привычки за много лет, что находился рядом.

Хотя последние годы я с трудом узнаю свою мать в этой холодной, полной злости женщине. Были времена, когда она была доброй феей для меня, после — подругой и мудрой советчицей. Она всегда звонила мне в сложные моменты, словно чувствовала мою боль на себе. И голос в трубке всегда звучал ласково.

— Ты не проведёшь меня, Этан! И не упрямься. Я всегда помогу тебе и поддержу. Такова моя роль, — сказала она мне как-то. И я почувствовал, как тепло её слов разлилось в моей груди и растопило все печали, пусть и на пару минут.

А сейчас мне кажется, что маму подменили. Я давно не слышал её шуток, смеха и глупых историй про детей её подруг, которые казались мне утомительными и ненужными. Сейчас я скучаю даже по ним, ведь наше общение теперь сводится только к ссорам и обидам. Я слышу, как она демонстративно всхлипывает, временами жалуется на давление и головные боли, и во мне растёт чувство вины. Она добивается именно этого, я понимаю. Но, кажется, у неё всё-таки получается.

— Не говори так, пожалуйста, — протестую я, стараясь не нервничать. — Эйвери тоже передавала тебе поздравления, — лгу я.

— Мне не нужны её поздравления, — кричит мама, и её голос дрожит. Больше всего я боюсь, что она снова начнёт плакать, и я не выдержу. Мы никогда не доводим разговоры до конца, потому что я не выношу её слёз.

— Она твоя внучка, мама, — я стараюсь сделать так, чтобы мой голос звучал убедительнее, хотя отлично понимаю, что никакие аргументы тут не помогут.

— Она не моя внучка! У меня горит пирог, созвонимся позже, — мама бросает трубку. На этот раз первой не выдержала она.

Я бросаю телефон на стол и возвращаюсь в кухню. Эйвери уже домывает тарелку, пусть и не так умело, как взрослые. Эта девочка растёт на удивление хозяйственной и дисциплинированной, хотя говорят, что такие дети всегда более педантичны.

Впервые мы услышали об эпилепсии, когда Эйвери было четыре. И тогда всё изменилось. С тех пор я научился многим вещам: быть осторожным и внимательным по отношению к дочери, всегда обращать внимание на её самочувствие и настроение, иметь под рукой все необходимые медикаменты, переживать за неё каждую минуту и самое главное — ценить каждый день, проведённый рядом с этой девочкой. Эйвери никогда не была смертельно больна, однако я понимаю возможные последствия своих ошибок в уходе за ней.

— Но ведь я не передавала никаких поздравлений, — говорит Эйвери, вытирая руки. Она смотрит на меня и качает головой, словно осуждает. — Это ты должен учить меня не лгать, а не я тебя.

Я улыбаюсь. Порой я забываю о том, что моя дочь так быстро растёт. Мне хотелось бы всегда видеть её маленькой девочкой, играющей со старым медведем матери и не знающей ещё боли утраты.

— Я не солгал. Верю, что ты хотела её поздравить.

— Тётя Мэдлин заберёт меня или она сегодня будет у бабушки? — спрашивает Эйвери.

Я мою руки, беру необходимые вещи и выхожу из кухни.

— Ещё не знаю, я позвоню ей. Не переживай, ты не останешься одна. Сегодня вечер спагетти, ты не должна пропустить это, — кричу я на ходу.

Девочка смеётся, и я в очередной раз осознаю, как мне приятно слышать её искренний смех, приятно делать её счастливой. Казалось бы, что сложного порадовать ребёнка? Но на самом деле у детей совершенно другие ценности, и взрослые редко понимают их. Я не исключение. А потому для меня были важны моменты, когда я мог угадать её потребности.

— Приготовишь соус с грибами? — предлагает Эйвери, когда мы уже выходим из дома.

В кармане вибрирует смартфон. Достаю его и машинально открываю новое сообщение, даже не обратив внимания на отправителя.

«Привет. Я в городе. Может, встретимся?»

И потом уже смотрю на имя контакта. «Шерил».

Я замираю, сердце и вовсе будто останавливается. Становится понятно, что скоро всё опять полетит в пропасть.

— Что случилось? — встревоженно спрашивает Эйвери, как всегда проявляя недетскую чуткость.

Беру себя в руки и натягиваю улыбку. Она не должна страдать из-за моих проблем. Не теперь, когда я смог сделать из наших дней хотя бы что-то, отдалённо напоминающее счастливую жизнь.

— Сыр добавлять? — только и спрашиваю я.

После того, как отвожу Эйвери в школу, я направляюсь в ресторан моей сестры Мэдлин. На самом деле, сложно назвать это заведение рестораном, но моя сестра всегда настаивала именно на этом слове.

Ей понадобился не один год, чтобы заработать на это небольшое кафе. Мэдлин предпочла забросить учёбу и посвятить себя работе. И только сейчас она решила вспомнить о том, что не имеет высшего образования. Самое время, когда тебе тридцать лет.

В перерывах между заботой о дочери и преподаванием в университете, я помогал своей сестре в ресторане, исполняя роль то повара, то бармена. Мэдлин катастрофически не хватало людей, а ещё денег, чтобы платить зарплаты.

— Сегодня совсем нет гостей, — говорит Мэдлин, сев за барную стойку. — Сделаешь мне кофе?

— Ты пьёшь слишком много кофе. Когда-нибудь это тебя добьёт, — отвечаю я ей и принимаюсь выполнять её просьбу. — Как дела в университете?

Мэдлин качает головой и улыбается.

— Не очень удачная тема для беседы таким прекрасным днём, — всё с той же улыбкой отвечает она. — Лучше расскажи, как дома дела. Ты поздравил маму с днём рождения?

— Не очень удачная тема для беседы таким прекрасным днём, — пародирую я её, и она смеётся.

— Ох, Этан, почему жизнь с нами так несправедлива? — вздыхает Мэдлин.

— Какие твои годы? — улыбаюсь я и ставлю перед ней чашку кофе. — И да, если после того, как допьёшь кофе, тебе будет нечем заняться, то имей в виду, что я не против перекусить.

— Не проблема, — отвечает она и делает глоток кофе. — Сара, сходи на кухню, попроси у Томсона что-нибудь перекусить для Этана, — кричит она девушке, которая стоит неподалёку.

Сара кивает и отправляется на кухню. Она нравится мне. Эта девушка работает здесь всего пару недель, мы даже не общаемся, но Сара производит впечатление человека, у которого есть цель и чёткий план, а мне нравятся такие люди, хоть я сам к ним и не отношусь.

— Я ведь просил тебя. Она новенькая, не стоит дёргать её по каждому поводу, иначе она скоро сбежит, и ты снова останешься одна, — протестую я, хотя в голосе нет злости. Я не могу обижаться на Мэдлин. Она хорошая девушка, зачастую улыбающаяся и готовая выслушать меня.

Хотя и это неважно. Она просто моя сестра, а любовь к сестре — врождённое умение. С этим ничего не поделать.

— Быстрее научится. А то уже пять тарелок разбила, — лениво протягивает Мэдлин, делая очередной глоток.

— Кто бы говорил! Я помню, ты уронила штук десять только в первый день работы официанткой, так что твой рекорд пока не побит. — Я принимаюсь натирать бокалы для вина.

Кто сказал, что работа бармена не может нравиться? Я любил всё за этой барной стойкой: от бумажных полотенец до последнего бокала. Любил эту кристальную чистоту, блеск, чёткое отражение собственных глаз в каждом бокале. А ещё тот едва уловимый звук, когда вино только-только касается поверхности стекла. Это завораживает, как настоящее чудо.

Поднимаю бокал повыше, чтобы оценить качество своей работы, и сквозь стекло вижу девушку в таком знакомом мне красном платье, выглядывающем из-под шубы. Я сглатываю. Паника нарастает внутри меня, и я не могу ничего с собой поделать.

— Наконец-то пришёл кто-то, — произносит Мэдлин и отодвигает чашку с кофе в сторону. Она встаёт, берёт со стойки свой блокнот и идёт к только что занятому столику.

Я просто стою и смотрю, как они разговаривают, Мэдлин что-то записывает, улыбается, а после идёт прямиком ко мне. Мне не нужно смотреть на её выражение лица или слышать то, что она собирается сказать. Я знаю всё сам.

— Какого чёрта она здесь, Этан? — шепчет она мне, подойдя ближе. Её лицо пылает от гнева. — Она думает, что можно просто так заявиться сюда после года отсутствия и заказать салат?! Нет, серьёзно, ты бы отвёл её на психологическую экспертизу! У неё явно не все дома!

— Мэд, успокойся, — шепчу я в ответ и сам ужасаюсь тому, насколько испуганно звучит мой голос.

Казалось бы, что это глупо — бояться какой-то женщины, сидящей за столиком в паре метров, но её присутствие сковывает меня, замораживает. Я чувствую, как начинают трястись руки.

— Я на работе. Я не стану говорить с ней, — говорю я и принимаюсь протирать стойку полотенцем так сильно, словно она действительно запачкана.

— О, я сомневаюсь, что всё будет по-твоему, — фыркает сестра. — Она заказала вино и попросила, чтобы бармен открыл при ней бутылку. Так что иди и попробуй не заговорить с ней, если получится.

— Ты так злишься, будто бы это моя вина, что она здесь, — отвечаю я, доставая бутылку.

— А чья вина в том, что ты не развёлся с этой сумасшедшей до сих пор? Да я бы вообще в судебном порядке запретила приближаться ко всем членам твоей семьи.

— Успокойся, — говорю я Мэдлин. Хотя на самом деле успокаиваю себя. Мне нужно унять дрожь в руках и стереть с лица этот ужас. Я мысленно досчитываю до двадцати и выхожу из-за барной стойки.

Чем ближе я подхожу к столику, тем яснее вижу её. Она не изменилась — всё такая же красивая, вечно завивающая волосы и красящая ногти красным. Только теперь она улыбается уже не ласково и нежно, а наигранно, самодовольно, словно получает удовольствие от моего удивления и настороженности. Она может вытворить что угодно, и это пугает меня.

Я останавливаюсь у её столика, улыбаюсь, откупориваю бутылку вина и ставлю её на стол. Надеюсь уйти молча, хотя в глубине души знаю, что она мне не позволит.

— Здравствуй, Этан, — она проводит кончиками пальцев по своей шее, словно соблазняя меня, но все эти приёмы давно не работают на мне. — Ты разве не получил моё сообщение?

— Здравствуй, Шерил, — отвечаю я, собрав всю волю в кулак. — Получил, но не было времени ответить.

— Ты всегда так занят, всегда торопишься куда-то, расслабься, станет легче жить, — она широко улыбается, и я непроизвольно хмыкаю.

— Что ты хочешь? — спрашиваю я у неё довольно строгим тоном. — Зачем вдруг вернулась? Закончились деньги или мужчины?

— Ну зачем ты так, милый? — она указывает на пустой бокал, я наливаю в него вино. — Я приехала потому, что жутко соскучилась по тебе и дочке.

— Дочке? — позволяю себе слегка повысить голос. — А у тебя разве есть дочь? Тебя не было год, Шерил. Ты уверена, что она ждёт тебя до сих пор?

— Но ты ведь ждал, — усмехается она и делает глоток вина. Должно быть, вкус приходится ей по душе, потому что она одобрительно кивает. — Как приятно, что ты помнишь, какое именно я люблю.

Я ничего не отвечаю, сделав вид, что не услышал её слов. Мне тяжело стоять рядом с ней и не знать, что творится у неё в голове. У меня больше нет к ней нежных чувств. Я не схожу с ума по её волосам и голосу, но мои руки слегка трясутся при виде неё. Я боюсь за Эйвери. Разве можно доверять женщине, которая бросала свою дочь десятки раз, уходя к разным мужчинам?

— Присядь, — говорит она. — Нам нужно о многом поговорить.

— Шерил, — отвечаю я, вдруг набравшись уверенности, — мы не будем разговаривать. Я не хочу видеть тебя в своей жизни и не подпущу тебя к дочери ни на милю.

— Это не твоя дочь, и ты это прекрасно знаешь, Этан, — Шерил достаёт из сумки какие-то бумаги и протягивает их мне. — Подпиши, я снова уеду и больше тебя не потревожу.

— Что это? — спрашиваю я, зная, что ничего хорошего мне это не сулит.

— Разрешение на выезд девочки, — только и произносит она.

— Ты даже не зовёшь дочь по имени. С чего ты взяла, что я это подпишу?

Шерил снова слабо улыбается. В её глазах я вижу небывалую уверенность и насмешку. Она что-то знает, и это что-то явно не в мою пользу.

— Хочешь ты этого или нет, я увезу её в Северную Каролину, и ты больше никогда её не увидишь.