За стеной

Олеся Беленикина, 2023

Не окончив последний класс в школе, Даша вынуждена переехать в другой город к дедушке. В город, в котором поколения её предков хранили тайну. Где полулюди – полуптицы творили свою историю за высокой стеной. Где они однажды в ярости её сокрушили. Смогут ли они когда-нибудь вернуться на свою землю, раньше столь тщательно охраняемую от посторонних глаз каменной кладкой? Сохранит ли Даша секрет своей семьи? И что она в конечном итоге обнаружит ЗА СТЕНОЙ? (Первая часть дилогии).

Глава 5

Регина

1990

Очень удобно сидеть на этом старом потертом диване, спрятавшись под лестницей. Сюда никто никогда не заходит. Это место выглядит практически как чулан. Душный, пахнущий сыростью и абсолютно безлюдный. Но он отталкивает только на первый взгляд. На деле же это превосходное место, чтобы побыть наедине с собой, собраться с мыслями. В этом вся суть жизни в поселении — ты никогда не бываешь один. В основном это не очень-то мешает. Даже наоборот, чаще помогает. Но бывают такие дни, когда воздуха вокруг становится будто бы мало. И его совсем не хочется с кем-то делить. Тогда-то мне и приходит на выручку этот старый дырявый диван. Мне на нем с детства хорошо думается.

Вот живешь ты в обществе. В обществе крайне разнообразном. Пытаешься ладить со своим окружением, в чем-то помогать, где-то уступать. И все вроде бы хорошо. А потом бац — и вокруг тебя взрыв. И тебе сразу тесно. И ты опоясан всеобщими взглядами и перешептываниями неодобрения. А в чем ты виноват? Всего лишь в том, что имеешь свое мнение.

Вот она, правда жизни: тебя любят столь долго, сколь ты готов соглашаться. Как только посмел проявить на что-то взгляд под углом наклона — изволь пожинать плоды. Ты прямо-таки всех шокируешь.

А если ты при всем при этом дерзнул испытывать счастье, то совсем труба. На тебе ярлык, крест, печать. Или что там еще обычно вешают на особо неугодных.

При Павле, конечно, все молчат. В рот заглядывают. Улыбаются. Разве что поклоны не бьют. Лицемеры паршивые. Не все, конечно. Но все равно тошно. Стоит же мне одной где-нибудь очутиться, то впору обвешаться булавками от дурного глаза. Так бабушка часто делает. Я раньше шутила над ней. А теперь думаю: может, правда, булавочку позаимствовать? От разговоров не спасет, так хоть уколет побольнее.

Посижу здесь, пока у нас время самоподготовки. Не пойду в библиотеку. Мне просто не хватит энергии быть среди людей. Я и на рваном диване вполне продуктивно займусь своими делами.

Достала тетрадь. Люблю записывать все, что приходит в голову. Надеюсь, что однажды из этого получится что-то дельное. Читать свои заметки я никому не даю. А сама я слишком никчемный критик, чтобы оценить тексты адекватно. Так что это скорее дурная привычка, чем что-то полезное.

Раскрыв чистый лист, я уже хотела было приступить к записям. Но тут с другой стороны лестницы послышался шорох.

Кого там несет? Надеюсь, не ту отвратительную стайку лис, то ли нюхающих, то ли курящих какой-то жуткий смрад. Меня стошнит даже от намека на их продукты потребления.

— Вот ты где! А мы тебя повсюду ищем. Даже немного стали волноваться.

Это под лестницей показался силуэт Сокола. А через мгновение и сам Сокол, улыбающийся во все тридцать два. Но его улыбка тут же поникла.

— Ты чего, волчонок? Обидел кто?

Волчонком он меня называет еще с детских лет. Я тогда часто пряталась под лестницей на этом диване. Плакала над плохими оценками, несовершенствами внешности или просто скрывалась от дразнящихся мальчишек. Собственно, Сокол был одним из них. Однажды проследив за мной и обнаружив это укромное место, он не стал меня выдавать. А порой даже приходил поддержать.

— Нет. Просто решила собраться с мыслями, — уклончиво ответила я. Не жаловаться же в самом деле, что меня все обижают. Смех, да и только.

— И записать их? — Сокол кивком указал на тетрадь. — Когда ты уже дашь что-нибудь прочесть?

— Там нечего читать, — пожала я плечами и быстро закрыла тетрадь, собираясь сунуть ее в сумку. Карандаш выпал из рук и закатился под диван. Вот растяпа!

Сокол тут же встал на колени и засунул руку под низ дивана в поисках сбежавшего карандаша. Я сразу подумала, что наш заводила таким образом собрал на одежду всю пыль, которая десятилетиями скапливалась вокруг.

И действительно, поднявшись, он сразу же стал отряхивать брюки, покрытые серым слоем пыли.

— Так и не отучилась грызть карандаши, — Сокол протянул мне находку.

Кончики всех моих пишущих принадлежностей, и правда, всегда были погрызены. Это у меня с детства. Задумавшись на уроке над каким-то заданием, я начинала грызть ручки и карандаши. Волчонок вырос, но более утонченным, как видно, не стал.

— И как, собрала их?

— Кого? — не поняла я.

— Мысли. Во что они хоть собрались-то? Или их пересобирать теперь придется? — ухмыльнулся Сокол и плюхнулся рядом со мной на диван, отчего тот недовольно скрипнул.

— Не издевайся!

— А я, Волчонок, не издеваюсь. Давно привык, что твои мысли, как грибы. Их собирать надо только после дождя. В твоем случае соленого.

— Зануда.

Мне захотелось хоть чуть-чуть задеть Сокола. А то сидит тут такой все понимающий и видящий мои мокрые глаза. Тоже мне, сэнсэй. У Мормагона, что ли, этого нахватался?

— Это я-то зануда? Из нас двоих ты что-то непонятное строчишь в своих тетрадках. То ли стихи, то ли проклятия…

— За проклятиями обращайся к Колдуну, — съязвила я.

— Э, не-е-е, подруга, я стольким имуществом не владею, чтоб к нему с подобными просьбами обращаться. Я уж как-нибудь сам, без дополнительной помощи обойдусь.

Я рассмеялась. Это Сокол умел всегда — рассмешить. Даже когда очень грустно. Даже когда воздух вокруг будто начинает исчезать, а ты глотаешь его, как рыба. Сокол скажет что-нибудь, кажется, вовсе и не забавное, а кислорода вокруг будто больше становится.

Друг улыбнулся. Видимо, этого он и добивался: вернуть дыхание через смех. С воздухом он вообще в хороших отношениях. В работе с ним он на все крылья мастер.

— Ну, может, расскажешь другу-зануде, отчего это я застал тебя на плакательном диване?

Это он с детства так диван называл. Сначала чтобы дразниться. А потом по привычке.

Я внимательно посмотрела на Сокола. Его взъерошенные волосы непослушными прядками торчали в разные стороны. Густые коричневые брови нависали над чуть раскосыми, всегда будто с искорками глазами. Когда Сокол улыбался, на его щеках тотчас же появлялись задорные ямочки. Маленькой девочкой я думала, что это у него две дополнительные улыбки в запасе, чтобы подарить их большему количеству людей.

На самом деле он только с виду такой легкий и вечно парящий. Сокол, может, и улыбается всему миру, но секреты этого самого мира никому не выдает.

— Знаешь, раньше я думала, что для ненависти нужен конфликт. Какая-то причина, чтобы источать черноту. А выходит, это совсем необязательно. Чернота эта может появиться из-за пустяка и расползтись, оставляя за собой страшные следы.

Сокол присвистнул.

— Вон о чем ты думы думаешь… Не знаю, как по поводу ненависти. Но вот просто неприязнь легко могу испытывать к людям, которые вроде бы ничего плохого мне не сделали. Но они мне не нравятся, и все тут. Что ж поделаешь. Это мои чувства. Имею на них право.

Мне как-то сложно было представить Сокола, кого-то недолюбливающего исподтишка. Со стороны всегда казалось, будто он всем искренне рад или по крайней мере нейтрален. Выходит, демоны всех посещают время от времени.

Я молчала, обдумывая эту мысль. Сокол же, не получив от меня реакции, продолжил:

— Я совершенно точно осведомлен, что своей персоной вывожу из себя минимум четверть ратников. И это только те, о которых я знаю наверняка. Что ж поделать, тем хуже для них.

Я ахнула от такого заявления.

— Сокол, ты о чем? Да большинство из них свои ботинки на обед слопают, чтобы дружить с тобой!

— Не собираюсь дружить с тем, кто для этого ест ботинки. Так обуви не напасешься, — рассмеялся он. — Но в целом ты правильно сказала. Тем я их и бешу, что желающие наесться ботинок в очередь выстраиваются.

— Да уж, съеденная обувь дружбу крепкой не сделает, — вздохнула я.

— А вот проеденный молью диван и море слез, пролитых на нем, могут оказаться очень неплохим инструментом для строительства дружественного фундамента, — вновь улыбнулся Сокол. И из его глаз будто посыпались тысячи искорок.

И вновь как будто воздуха вокруг больше стало. Гораздо больше.

— Просто я не привыкла к такому… Это какой-то совсем новый опыт для меня. Опыт крайне отрицательный. Даже от псов, с которыми у меня всегда были прекрасные отношения, стало веять холодом. А я… я просто привыкла быть для всех хорошей…

Сказала это, и меня сразу же передернуло от того, как прозвучали последние слова. Жалко они прозвучали. И по-детски. Как была хнычущим волчонком, кусающим от обиды диван, так им и осталась.

Но Сокол не рассмеялся. Даже намека на глупость моих слов не выказал. Вместо этого он сам придумал невероятную околесицу:

— Это они скачкам завидуют.

— Что? Ты чего несешь?

— Ну а что? Никто из псов не способен так блистать на скачках, как ты. Даже птицы не показывают таких результатов. Вот они все зубы и скалят. Тоже хотят быть первыми в гонке.

— Шут гороховый!

Я не удержалась и рассмеялась. В этом весь Сокол: раз, и переключил мое внимание на какую-то безделицу.

— Чего обзываешься? Ты же правда выиграла.

— За это бойкоты не устраивают, — отмахнулась я от его чуши.

— А ты откуда знаешь? Ты что, специалист по бойкотам? — Сокол прищурился и лукаво посмотрел на меня.

Так и пытается подтрунивать с разных сторон. Умело отвлекает. Но я ему за это благодарна. Прятаться мне перехотелось.

— Пошли-ка в библиотеку. Надо информации к занятиям подсобрать. Нутром чую, после последнего урока Мормагон именно с меня опрос и начнет.

На прошлом занятии во время подготовки круглого стола я по ошибке достала из сумки сборник стихов вместо исторического справочника. Мормагон сразу же потребовал убрать книгу и не отвлекаться на его классах на «мертвые направления».

Так и сказал — мертвые направления. Это он про литературу так. Он не видит в ней никакой ценности.

— Это ты права. Он может с тебя начать. Пойдем-ка хорошенько проштудируем материал, чтобы не ударить в грязь лицом.

Сокол крайне трепетно относился к классам Мормагона. Впрочем, как и большинство студентов.

Уже поднимаясь по лестнице, я решилась высказать вслух мысль, которая назревала во мне с прошлого класса истории. Она маячила в голове, но все никак не могла обрести форму. А вот сейчас обрела.

— Сокол, ты, наверное, решишь, что я чокнутая и еретичка, но я считаю, что Мормагон неправ.

— Ого, сильное заявление, — Сокол даже остановился. Его брови удивленно поползли вверх.

— Да, он неправ. Мертвое направление — это история. Ну серьезно! — выпалила я. — В ней нет ничего живого. НИЧЕГО. Все давно закончилось, ушло, и даже запаха не осталось. Вдыхай — не вдыхай, никакого наслаждения. Литература же всегда про жизнь. Всегда о нас, понимаешь?

Я сказала это и как будто даже зажмурилась. Почему-то мне казалось, что Мормагон знает о том, что я только что произнесла. Будто у него сто ушей и сто глаз.

Ох и получу я сейчас от Сокола за нападки на его гуру-сэнсэя! Хорошо же я отплатила другу за поддержку, ничего не скажешь!

Но Сокол лишь пожал плечами и равнодушно бросил нашу детскую присказку:

— На вкус и цвет, как говорится…

— Фломастер разный, — подхватила я и, облегченно вздохнув, продолжила свой путь в библиотеку. Как-никак круглый стол никто не отменял.

Мормагон

Наблюдать за ними, всматриваться в их души, по кусочкам собирать воедино их личности — это как разгадывать кроссворд. Иногда вопросы к нему попадались на удивление каверзные. Но чаще я щелкал их без раздумий. Это не было удовольствием, скорее неким хобби. Каждый из них — целый мир. И чем более закрыт был этот мир от моей реальности, тем любопытнее было заглядывать в него, просчитывать алгоритмы, на которых он вертится.

О, это было любопытным занятием, которому я научился у человека из прошлой жизни. Когда-то по глупости я осмелился назвать его другом. Как он умел наблюдать! Был мастером своего дела. Его улыбка располагала, молчание пленило. Он не отпускал комментариев, не предлагал суждений. Лишь наблюдал и слушал. И перед ним раскрывались души: прирученные, как собачонки. Которой, к слову, он и был сам. Мы с ним были.

Я научился этому не сразу. Но у меня было достаточно времени, чтобы отшлифовать мастерство. И море материала для практики.

Чувствовал ли я ответственность? Безусловно! Она давила на меня, но не как страшное бремя, а как почетная обязанность, которую я нес. Каждый день, каждый час моей бытности преподавателем я понимал, какой потрясающий материал в моих руках. Как легко он лепится. И как в то же время он хрупок.

Как я стремился пробудить их интерес! Как желал передать свои знания! Как много они могли получить, если хотели!

Я не бился за уважение своих подопечных. Я просто знал, что достоин его. Со временем же с интересом обнаружил, что они изо всех сил пытались стать достойными моего уважения. Уважал ли я кого-то из них на самом деле? Очень многих. Презирал ли кого-то? К сожалению, да.

Делил ли я учеников на зверей и птиц? Никогда. Лишь способности и старание были моим мерилом.

Долго, очень долго я твердил себе, что не смею влиять на их мировоззрение. Что моя роль — лишь помогать им строить свои миры и держаться в стороне. С первым я справился отлично. Со вторым с треском провалился.

Я презирал порядки, десятилетиями складывающиеся в нашем общем доме. Я презирал никчемность и пустую надменность тех, кто когда-то посмел поставить себя выше остальных. Я презирал слепоту тех, кто был способен, талантлив и трудолюбив, но с щенячьей покорностью преклонялся перед бездарностью и алчностью правящих.

Так уж случилось, что я единственный в нашем ДОМЕ всегда понимал, как жалки в своем невежестве все эти орлы, старейшины, приближенные к ним. Никто из них за всю мою жизнь так и не уяснил простую вещь: они есть, чтобы служить нашему ДОМУ, но не ДОМ есть, чтобы служить им.

Со временем я до тошноты, до боли в висках устал от этого. Устал видеть в ярчайших личностях следы раболепия или же, наоборот, превосходства над остальными.

И тогда я понял, что вправе. Вправе использовать то, что собирал, наблюдая. Вправе не просто направлять. Вправе вести прочь от старых порядков к свободе. Я тратил часы, месяцы и годы, наблюдая за ними. Беседовал с ними. Ежедневно собственным примером показывал, что есть настоящая ценность.

И они слушали меня. Шли ко мне, за мной. И верили мне.

И уже это я мог бы считать победой.

Но мне нужно было больше. Куда больше.

1990

Старые письма, чертежи, раскрытые книги — все это хаотично лежало на старом дубовом столе согласно алгоритму, понятному одному лишь хозяину комнаты.

Зашедший в кабинет сразу натыкался на огромную старую карту с какими-то странными пометками, занимавшую полстены. Дальше взгляд ловил подзорную трубу, которую зачем-то принесли сюда, да так и забыли, шахматную доску с расставленными фигурами на подоконнике, видавший виды и, судя по всему, самодельный транзистор, который больше всего удивлял посетителей, скрипку и дудочку, скромно пристроившиеся на одной из полок. И книги, книги. Стопки и горы. Повсюду. Старые свитки и рукописные бумаги. Здесь системы не было и не могло быть. Каждая деталь, каждый штрих указывали на беспорядочный полет мысли обитателя помещения.

Все уже давно привыкли к бесконечным стопкам предметов, раскиданных на столе, полках, по углам комнаты. Привыкли и не удивлялись. Возможно, потому что гений хозяина этого хаоса не мог быть подвергнут сомнению. Его одобрение и расположение означали безоговорочное признание таланта и способностей учащихся. А эти показатели среди ратников ценились крайне высоко.

Мормагон не терпел невежества и апатичного отношения к занятиям. Вкладывая максимум усилий в свою работу, не жалея ни времени, ни сил, он ожидал от подопечных полной отдачи. Многие, очень многие ратники школы жаждали внимания своего учителя. Большинство почли бы за честь возможность провести с Мормагоном время в его кабинете. В понимании учащихся это приближало их к величине своего гения. Визиты в святая святых были редки.

Для большинства, но не для всех. Находились те, кто был вхож в кабинет ратного просветителя.

Сокола вызвал сам Мормагон. В общем-то, такое случалось довольно часто. Иногда Сокол не догадывался о цели, с которой его приглашали. Но в этот раз он знал совершенно точно тему предстоящего разговора.

Привычно постучав в дверь, Сокол переступил порог кабинета. Мормагон стоял у письменного стола спиной к окну. Он вообще редко сидел, предпочитая возвышаться в окружающем пространстве. Уперев руки в дубовую поверхность, учитель внимательно изучал какой-то чертеж. Он не поднял головы, услышав стук в дверь, но знал совершенно точно, кто именно пришел к нему.

— Ты покинул пределы поселения.

— Да.

Сокол ответил, не колеблясь. Он спокойно подошел к столу и встал напротив своего учителя.

— Сделал это, не спросив разрешения у старейшин.

— Да.

Наконец Мормагон оторвал взгляд от чертежа и внимательно посмотрел на вошедшего. Сокол знал, что его учитель не будет распространяться о его маленькой отлучке.

— Надеюсь, что риск был хотя бы оправдан.

Сокол пожал плечами. У ратников было своеобразное представление о риске.

Мормагон продолжал выжидающе смотреть на юношу, которому, он в этом не сомневался, было что сказать.

— В ваших архивах оно выглядело куда более презентабельно, чем в жизни.

— И тем не менее оно твое, — сказал наставник, многозначительно улыбнувшись.

Неделей ранее Мормагон так же пригласил Сокола к себе в кабинет, чтобы ознакомить своего ученика со старыми архивами, найденными в библиотеке. Едва ли юноша был заинтересован обветшалыми бумагами, но ослушаться наставника не мог.

В тот день на этом же самом столе, перед которым теперь стоял Сокол, были разложены пожелтевшие документы и фотографии. На одной их них он увидел черно-белое изображение старой усадьбы.

— Нашел недавно в старых архивах. Знаешь это место?

Юноша никогда ранее его не видел, но понимал, что у учителя была веская причина показать ему это фото.

— Этот дом располагался в нескольких километрах от края поселения, — пояснил учитель, указав пальцем на точку на лежащей рядом карте местности. — Уверен, он и сейчас там стоит. По крайней мере, то, что от него осталось.

— Судя по всему, он был свидетелем многих событий.

Сокол внимательно рассматривал потрепанное изображение. Он никак не мог понять, зачем Мормагон решил его ему показать.

— Слишком многих. У этого дома горькая судьба.

— Время никого не жалеет, — сказал Сокол и осекся, украдкой взглянув на своего учителя. Сколько, в самом деле, ему лет? Трудно дать больше сорока.

Разгадав его мысли, Мормагон улыбнулся.

— Не время было к нему безжалостно, а люди. Люди изгнали его хозяев, а новой жизни стенам не дали, оставив его медленно увядать.

Сокол ничего не ответил на последнюю реплику. Судьба дома его не трогала. Мало ли таких домов разбросано за пределами поселения?

Видя недоумение своего подопечного, Мормагон жестом указал юноше на стул, приглашая его сесть, и задал неожиданный вопрос:

— Знаешь ли ты, когда поселение приобрело границы?

Конечно, он знал. Это все знали.

— В начале века.

— И ты, безусловно, знаешь, почему поселение запечатали?

— Слишком опасно стало быть у всех на виду. Старейшинам пришлось увести обращающихся и устроить здесь нашу жизнь…

— Почему именно здесь?

— Усадьба Орлов стояла здесь, здесь же были их земли.

Сокол тогда никак не мог взять в толк, к чему конкретно пытается подвести его учитель. Мормагон никогда не выкладывал открыто информацию. Он предпочитал наталкивать на мысль. Заставлял думать, рассуждать. И сейчас он определенно ждал от своего подопечного ратника каких-то выводов. Но каких?

— Вы спрашиваете, почему непозволительно опасно стало ИМЕННО В ТО ВРЕМЯ, а не в какое другое?

Мормагон одобрительно кивнул, показывая, что ученик движется в правильном направлении.

— Птиц начали уничтожать. Их сметали повсюду. Волна практически подобралась к нашим порогам. Знать стала не в чести среди людей и…

— И птички, и зверюшки прибежали на земли вожака, оказавшись заперты на долгие десятилетия. Крылатые спасались, усатые подчинялись, — закончил учитель фразу, ехидно ухмыльнувшись.

И тогда Сокол понял. Будучи сыном хранителя, он, как никто другой, знал охранную силу его рода. Учитель прав, у стен просто не было ни малейшего шанса на новую жизнь. Без разрешения хранителя никто, кроме членов его семьи, не мог пересечь порог дома.

— Вы хотите сказать, что…

— Что эта усадьба принадлежит тебе, — вполголоса закончил фразу учитель, перегнувшись через стол. Его атлетическая фигура возвышалась над Соколом темной массой. Он по привычке упер руки о столешницу и внимательно всматривался в лицо юноши.

Сокол молчал.

— Просто подумал, что тебе будет интересно посмотреть на изображение старого родового гнезда, — прервал Мормагон молчание и улыбнулся сидящему напротив ученику.

***

Покинув тогда кабинет, Сокол не придал значения полученной информации. Конечно, он был тронут заботой и стараниями учителя, но старая фотография не вызывала в юноше ровным счетом никаких чувств. Он, как и практически все жители поселения, родился на запечатанной земле и любил эти места. Порой, конечно, ратники устраивали несанкционированные вылазки в прилегающие к лесу городские районы, чтобы разжиться необходимыми сокровищами, нехватка которых очень уж омрачала жизнь старшеклассников. Но они всегда происходили на короткий срок и без превращений. «Старейшины не дремлют», — эта присказка была излюбленной среди ратников. Поэтому Сокол поспешил отбросить мысль о старом погибающем доме, куда незнакомцам нет и не будет хода. Какое ему дело до развалин, если здесь кипит вся его жизнь, такая пьянящая и насыщенная?

И он тут же поспешил окунуться в нее с головой, намереваясь насладиться каждой ее каплей.

На несколько дней пожелтевший образ на снимке стерся из его сознания.

Однако после субботнего костра что-то поменялось. Проводив вместе с Павлом Регину до дома и вернувшись к себе, он обнаружил, что постоянно мысленно возвращается к дому на фотографии. Даже закрыв глаза, он видел перед собой старые стены. Так и не сумев уснуть той ночью, утром он попросил отца взять его с собой на дежурство.

Только лишь выйдя за пределы запечатывающего купола на выделенной ему для патрулирования территории, он сразу же взлетел ввысь. Сокол приблизительно помнил точку, указанную на карте в кабинете учителя. Крылья привели его к той точке за несколько минут.

С высоты было видно, что крыша дома практически полностью обвалилась. Колонны, поддерживающие выступы второго этажа, погнулись. За долгие десятилетия лес поглотил стены, обвив их плющом, а в некоторых местах буквально насквозь пронзил ветвями. Этого здания по всем законам физики уже давно не должно было существовать. Казалось, дунь и оно рассыплется, как карточный домик. Но вопреки всему стены стояли.

Спустившись, Сокол через одно из отверстий в крыше проник внутрь дома. Он не рискнул обернуться человеком, опасаясь, что старый пол просто не выдержит его вес.

Сокол и сам не знал, что он ожидал увидеть внутри. То ли разграбленные мародерами комнаты, то ли старую утварь и мебель, так и оставшиеся на своих местах нетронутыми. Но в реальности он не увидел ни того, ни другого. Его окружали лишь старые полусгнившие стены и ветер. Дом был пуст.

Наверняка Орлы предупредили его предков обо всем заранее, и у семьи было время перевезти вещи. Открыто ли, у всех на виду или под покровом ночи — этого Сокол не знал. Он мог лишь гадать, в какой комнате раньше стоял обеденный стол, за которым вся его семья теперь обедает в поселении, где был антикварный шкаф, на какой из стен висело зеркало.

Да, дом был совершенно пуст. Его коснулось разрушительной рукой лишь время. Сила хранителей не подпустила сюда даже привидений, столь живописно вписавшихся бы в общий пейзаж.

Не видя больше смысла продолжать свою экскурсию, Сокол взмыл в небо. Ему еще предстоял день патрулирования.

***

— Я не почувствовал, что оно мое.

Сокол посмотрел в глаза учителю. Он опасался огорчить его. Но Мормагон, пожав плечами, продолжал улыбаться. За его спиной в окно светило солнце, игрой света и теней создавая причудливый ореол вокруг фигуры мужчины.

— Но оно пропустило тебя. Это о чем-то говорит.

— Да, наверное…

Сокол замялся. Он не был уверен, стоит ли ему быть откровенным. То, что он собирался сказать, скорее всего, прозвучит цинично.

Однако осуждать подопечных не было в правилах Мормагона. Скорее всего, показав ученику старые документы, он рассчитывал на другую реакцию. Но лицемерить перед Мормагоном Сокол просто не мог.

— Это эхо… эхо прошлого. Я его не слышу, — Сокол тщательно подбирал слова, чтобы максимально точно выразить свою мысль. — Все это отголоски давно ушедших эпох. Настолько далеких, что и шепота уже не осталось. Понимаете, я живу сейчас. И происходящее вокруг меня — это мой мир. Это то, кто я есть. Мы нынешние возводим жизнь будущую. И я предпочел бы думать про день сегодняшний здесь, в поселении. Не хочу быть зрителем, оглядывающимся назад. Хочу быть участником. А прошлое надо оставлять в прошлом.

Закончив говорить, Сокол опасливо покосился на учителя. Не рассердится ли он? В конце концов, профилем Мормагона была история. А он только что своими словами практически обесценил его труды.

Но Мормагон все так же стоял по другую сторону стола и улыбался. Он внимательно смотрел на своего ученика. Наконец, видимо, разобравшись с только ему уловимыми оттенками произнесенных речей, он кивнул головой и сказал:

— Да, из тебя определенно будет толк.

Уже уходя из кабинета, Сокол вспомнил о вопросе, который хотел задать учителю, вернувшись из усадьбы.

— Я понимаю, почему простые обращающиеся ушли в поселение. Но почему ушли хранители? Ведь стоило только захотеть, и никто посторонний и за сто лет не нашел бы дороги к их домам… Что ими двигало?

Мормагон, скривив губы в усмешке, ответил:

— Да здравствует воля вожака.

После он вернулся к изучению своих чертежей, а его ученик, выйдя из кабинета, бесшумно закрыл за собой дверь. Ночью Соколу опять предстояло идти в патруль. На этот раз по расписанию. Что ж, ему было о чем подумать во время обхода.