Головастик из инкубатора

Олег Сукаченко, 2023

«При такой степени взаимного безразличия, уверяю вас, совсем немудрено отбиться от рук, превратиться в самого отъявленного хулигана, натворить тех самых «жутких делов», о которых теперь все вы так лицемерно сокрушаетесь! Особенно когда тебе изначально немного лет и за спиной у тебя нет никакого мудрого наставника или хотя бы жизненного опыта, который сам по себе стоит ста советчиков. Ну а если говорить совсем честно, то именно факт этого суда над нами, каким бы справедливым и оправданным он вам ни казался, свидетельствует о полном вашем педагогическом поражении! Но вы никогда в этом, конечно же, не признаетесь, поскольку это означало бы расписаться в собственной профессиональной несостоятельности! Конечно, проще всего обвинить во всем ребенка, спихнуть на него вину за все свои взрослые прегрешения, но станет ли вам от этого легче?!» Так говорил я – маленький, отчаянный Головастик, бьющийся не столько за себя, сколько за всех несчастных детдомовцев, попавших в эту страшную интернатскую западню, больше похожую на мясорубку! А может, мне это только сегодня так кажется, а тогда я просто взволнованно мычал что-то нечленораздельное, поскольку не умел еще толком изъясняться и выражать свои мысли. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 11

Взвейтесь кострами синие ночи,

мы пионеры, дети рабочих!

Из гимна советской пионерии, на слова Александра Жарова

Где-то в конце мая Раиса Борисовна притащила в класс огромный мешок, набитый старыми, рваными штанами, заношенными рубашками с оторванными пуговицами и прохудившимися донельзя шортами — в общем, всем тем, что осталось от предыдущих поколений детдомовцев — и, вывалив все это «добро» на парты, презрительно буркнула: «Зашивайте! Будет что напялить на себя в пионерском лагере!». Так я узнал, что нас отправляют в советский рай, о котором, конечно же, был много наслышан.

Три дня мы не отрывались от работы, но, в конце концов, исколов до крови все пальцы иголками, перешили эту огромную кучу ветхого тряпья, придав ему абсолютно сюрреалистический вид! Его не то, что надевать — показывать было страшно и, тем не менее, на свою первую линейку в пионерском лагере мы отправились именно в этих жутких обносках, вызвав самый настоящий переполох среди вожатых! Они потом для нас полсмены одежду собирали, чтобы нам было в чем ходить!

Но это случилось чуть позже, а пока мы складывали интернатское приданное в специально пошитые из полосатых матрасов вещмешки на резинках. Видок у нас был тот еще! Представьте себе маленьких, стриженных наголо детдомовцев, в криво зашитых и топорщащихся вещах, с какими-то непонятными матрасами вместо чемоданов, на которых вдобавок еще были нашиты специальные блямбы, повествующие о том, что носильщики сих уродливых мешков являются воспитанниками интерната (как будто это и так не видно!).

Наверное, делалось это для того, чтобы ни у кого не возникло искушения стибрить сиротские вещи, годившиеся, разве что, на половые тряпки. Кстати, я при первой же возможности срезал это клеймо — мне не хотелось, чтобы на меня все показывали пальцем и говорили: «Приютская вошь, куда ползешь?!».

Но тот прекрасный день, когда я впервые отправился в самый настоящий пионерский лагерь, мне запомнился на всю оставшуюся жизнь. Рано поутру я проснулся от чувства невероятного, совершенно беспредельного счастья, которое может быть, наверное, только в детстве! Из радиодинамика, висящего на стене, доносились слова бодрящей и заряжающей праздничным настроением песни: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская земля. Холодок бежит за ворот, шум на улицах сильней. С добрым утром, милый город, — сердце Родины моей!».

Мое сердце сладко замирало в предвкушении какой-то особенной, еще не испытанной мною радости, и я буквально трепетал, нетерпеливо ожидая, когда же нас уже загрузят в автобусы и повезут навстречу, вполне заслуженному нами, блаженству!

Я вышел из здания интерната — теплый июньский ветерок ласково обдувал мое расплывшееся в улыбке лицо, щекоча ноздри запахом буйно разросшейся листвы, в которой утопал наш «сиротник». И, закончившийся накануне, учебный год, и предстоящее расставание с Раисой Борисовной (век бы ее не видать!), и прекрасная летняя погода, обещавшая, как минимум, несколько месяцев сплошного мальчишеского удовольствия — все это окрыляло меня необычайно!

Поэтому, когда нас, троих детдомовских пацанов доставили, наконец, в лагерь (а больше, чем по трое сирот в один пионерский лагерь старались не отправлять, чтобы они не разнесли его по кирпичику к чертям собачьим), я посчитал себя счастливейшим из людей! Не уверен, правда, что тоже самое думали о себе наши вожатые — уж они-то хорошо представляли, каких опаснейших террористов к ним закинули.

Все дело в том, что почти во всех лагерях (а у меня их было, в общей сложности, не менее десятка) интернатские ребята являлись, что называется, «душой дурного общества» и заводилами самых рискованных предприятий. Например, я не припомню лагеря, из которого бы меня не хотели выгнать! Но, забегая вперед, скажу, что это было не так-то просто сделать, поскольку летом в интернате шел ремонт, и «база отказников не принимала». Поэтому вожатым приходилось, стиснув зубы, терпеть наши выкрутасы, а мы этим вовсю пользовались.

Первое, что мы делали по приезду в любой пионерский лагерь — это бежали осматривать его территорию. Нам нужно было залезть в каждый грязный и вонючий подвал, взобраться на любую, самую высокую и отвесную крышу, чтобы иметь представление, где можно схорониться от вожатых и откуда удобнее всего совершать бандитские набеги на пионерское имущество.

Надо заметить, что детские лагеря в советское время, в отличие от лагерей для заключенных, старались размещать в красивых и живописных местах, чтобы обязательно рядом был лес и по возможности речка. Тоже самое можно сказать и о бытовых условиях. «Все лучшее — детям!» — провозглашалось тогда в стране Советов. Так что, по своей благоустроенности пионерские корпуса были на порядок круче, чем наше интернатское общежитие — жить в них было одно удовольствие!

Разумеется, в лагерях мы всегда старались скрыть, откуда приехали. Так было спокойнее. Не раздавалось вслед этого презрительного фырканья: «Вон, детдомовские идут!», а значит, не было необходимости избивать распоясавшихся обидчиков. Но иногда вожатые лезли со своей идиотской благотворительностью туда, куда их не просили!

Помню, как одна такая дура на собрании отряда заявила: «Дети, давайте знакомиться! Это Олег — он из детского дома. У него нет родителей, но наше государство взяло на себя труд заботиться о таких сиротах. Прошу любить и жаловать!». Я чуть не поперхнулся от этих слов. Все смотрели на меня, как на инопланетянина, который только что свалился с Луны прямо им под ноги. Вроде какой-то странный «хрен с горы», но и бросить все-таки не по-человечески.

«У тебя что, нет родителей?! А как же ты родился?!» — допытывались у меня маленькие имбецилы. «Да нет, она вам все наврала, а вы ей зачем-то поверили!» — мрачно отвечал я не в меру любопытным спиногрызам, но после собрания отправился прямиком в вожатскую. «Вы нахуя всем рассказываете, что я из детского дома?!» — выпалил я с порога этой глупехе. Она в ужасе вытаращила на меня изумленные глаза: «Мальчик, ты что, ругаешься матом?!». «С вами, блядь, не то, что матом, проклятьями заговоришь!» — не унимался я. «Так ведь у тебя самого на мешке твоем это написано!». «Мало ли, что там написано! Я сегодня же эту отпорю!».

В тот раз мне удалось пресечь на корню провокационные разговоры, но подобные ситуации, к сожалению, происходили нередко. И связано это было, как правило, с т. н. «родительскими днями», когда в пионерский лагерь приезжали озабоченные родители подкормить своих исхудавших чад (им все время казалось, что тех держат на голодном пайке). Как взбалмошные курицы кудахтали они над своими непоседливыми цыплятами, буквально закармливая их привезенной ради такого случая домашней снедью.

Разбредясь по лагерю и оккупировав все свободные лавочки и беседки, родственники выгребали из сумок целые батареи всевозможных банок-склянок, залежи пакетов и свертков, которые тут же открывались, выпивались и поедались ненасытной пионерией самым беспощадным и варварским образом! Мне было тяжело смотреть на это совершенно разнузданное и ничем не оправданное чревоугодие, и я уходил обычно в какой-нибудь укромный уголок лагеря, чтобы наедине с собой подумать о чем-то более возвышенном, нежели о еде. Однако, не тут-то было.

«Внимание, внимание! — прорезался вдруг на всю округу скрипучий голос лагерного радио — воспитанникам школы-интерната Сукаченко Олегу, Зарудину Андрею и его брату Алексею срочно подойти в пионерскую комнату — вам пришла посылка». Матерясь и чертыхаясь от очередного разглашения нашей тайны, мы потащились к главной пионер вожатой лагеря, которая вручила нам маленький фанерный ящичек, присланный из детдома. Тут же, при ней открываем нежданную посылку и о, бляди, что мы видим?! Вся она набита очерствевшими сухарями из белого и черного хлеба, посыпанными солью! От стыда мы готовы были провалиться сквозь землю!..

Надо сказать, что я начал доставлять вожатым неприятности, еще будучи совсем маленьким. Первое, что я сделал в пионерском лагере сразу же после приезда — это сломал руку своему ровеснику, который имел неосторожность со мной задружиться. А случилось это так. В тот приснопамятный для меня день, мы шли с ним по каким-то своим неотложным детским делам (кажется, это было запланированное избиение прутиками желтых одуванчиков на футбольном поле) и вдруг, как это часто бывает у безмозглой малышни, буквально на пустом месте поссорились!

Слово за слово и я, сорвав с его головы пилотку, закинул ее высоко на дерево. Он, разумеется, полез за ней и где-то с высоты трех-четырех метров неожиданно рухнул на землю. Сосна недовольно затрещала поломанными сучьями, а у этого неудачника уже был перелом! Он долго стонал и корчился в ожидании врачей. Я же настолько был потрясен случившимся, что, едва дождавшись медработников и передав им потерпевшего, убежал переживать свое горе в лес.

Помню, как какое-то странное оцепенение вдруг поразило меня — я не хотел ни двигаться, ни думать, а лишь бессмысленно смотрел в небо, лежа на земле. Прямо надо мной, в какую-то неведомую даль проплывали бесконечные облака, совершенно равнодушные к моим тревогам и волнениям. Потом на их место заступили неподвижные звезды, словно приколоченные кем-то к небосводу, но их мерцающий, холодный свет также не согревал меня.

И тут я почувствовал такое пронзительное одиночество, что мне стало страшно! Я вдруг со всей ясностью понял, что совершенно один на белом свете и это невозможно исправить! Убийственное, на самом деле, ощущение: ты вроде как числишься среди людей, а по большому счету пребываешь в темном, холодном лесу и ни одной живой души вокруг, которая могла бы отнестись к тебе сочувственно.

Горн, прозвучавший на ужин, вывел меня из состояния глубочайшей прострации, в которой я прибывал, напомнив о том, что я с самого утра ничего больше маковой росинки во рту не держал. Мне пришлось подчиниться позывам желудка, запросы которого всегда были чересчур большими и, вернувшись в лагерь, осчастливить тем самым вожатых — бедные, они уже сбились с ног, не зная, где меня еще можно искать.

После всего случившегося, упавший с дерева паренек больше не пытался задеть меня, а только страдальчески смотрел в мою сторону и печально поглаживал свой гипс, как бы предлагая мне проникнуться всей низостью моего поступка. Я и вправду не мог смотреть на него без сожаления: мне казалось, что сломанной руки ему явно недостаточно — надо было сломать еще и ногу! Вместе с тем, меня терзало и некоторое чувство вины — все-таки, я свою совесть к тому времени еще с козявкой не съел, и она во мне периодически саднила…

По молодости лет, а точнее по малости их, я очень любил наблюдать за жизнью насекомых. Меня тогда хоть хлебом не корми — дай разворошить какой-нибудь муравейник (разумеется, исключительно в исследовательских целях) или оторвать крылышки изящной и стремительной стрекозе (опять же, чисто из познавательного интереса — ничего, как говорится, личного).

Насекомые всегда восхищали меня, с одной стороны, своей бросающейся в глаза независимостью, отстраненностью от нашего мира, а с другой — несомненной похожестью на людей. Посмотрите, как, в поте лица своего, трудятся вездесущие муравьи, или какая четкая социальная организация прослеживается у медоносных пчел, и вы согласитесь, что они, в основах своих, очень близки к человеческому обществу. Либо же люди, напротив, в своей повседневной деятельности копируют поведение насекомых. А может мы и есть насекомые, только чуть большего размера?..

Помню, с какой всесокрушающей радостью гонялся я, весело пыхтящий карапуз, по залитым солнцем лугам за юркими белокрылыми бабочками! Как валялся в густой, сочно зеленой траве, ублажая свой слух переливистым стрекотанием кузнечиков! Ах, какое это было наслаждение — наблюдать за жизнью тысяч всевозможных пташек и букашек, снующих между стебельками по каким-то своим, только им известным делам! Да к тому же сознавать при этом, что и сам ты являешься такой же маленькой частицей огромного прекрасного мира, который был создан задолго до тебя, и останется, даст бог, после… И еще ничего не зная о Всевышнем, я чувствовал его присутствие и в каплях по-отечески омывающего мою счастливую рожицу дождика, и в дуновении ласкового, как дыхание матери, ветерка!

Мне и самому порой хотелось стать каким-нибудь майским жучком или, на худой конец, любопытным комариком, чтобы летать себе беззаботно над землей и получать удовольствие от той невероятной красоты, которая открывалась моим глазам! Единственное, что меня удерживало от превращения — это небольшая продолжительность жизни этих насекомых — все-таки две-три недели, как не крути, маловато будет для того, чтобы до конца прочувствовать всю благодать окружающей тебя Вселенной…

Я мог подолгу отслеживать передвижения какой-нибудь бархатистой гусеницы (благо ползала она, мягко говоря, не очень шустро и это не стоило мне большого труда), или же с превеликим усердием пересчитывать количество разноцветных камушков на дне неглубокого ручья. Все повергало меня в сильнейшее изумление и трепетный восторг! Это же надо, сколько живописных вещей вокруг нас разбросано, а мы отказываемся их замечать! Мне кажется, проистекает сие от того, что взрослые видят все как бы слишком общо, в целом. А дети очень скрупулезны в своем исследовании нового для них мира, их больше интересуют детали. Они замечают каждую мелочь, и ничто не ускользает от их напряженного внимания!

Взять, к примеру, ту же изнеженную ничегонеделанием гусеничку, да положить ее на вечно кипящий строительными работами муравейник — что с ней станет? Ведь ничего хорошего эту модницу в зеленом наряде не ждет. Утащат ее мураши-разбойники в свои мрачные подвалы, и поминай, как звали красавицу! А что, если попробовать стравить каких-нибудь более воинственных насекомых друг с дружкой? Будут ли они сражаться за свое место под солнцем?

В общем, решено: надо устроить гладиаторские бои между какой-нибудь агрессивной саранчой! Она все равно противная и вредная — ее не жалко. Кроме того, небольшая войнушка среди насекомых очень взбодрит кровожадных ребят-октябрят, падких до хлеба и зрелищ! Я поделился с ними своими анти-пацифистскими соображениями, и они полностью одобрили мой несколько жестокий, а потому — необычайно привлекательный для них, план!

Помню, мне даже пришлось серьезно подраться, вы не поверите, за насекомое! Я увидел эту саранчу издалека, когда наш отряд еще только подходил к лагерной столовой. Она сидела на форточке, угрожающе помахивая своей огромной саблей. Это был очень ценный экземпляр, призванный скрасить нам приближающийся послеобеденный отдых (в тихий час мы решили организовать нешуточные разборки между представителями этого вида насекомых, и несколько особей уже сидело в банках, дожидаясь своей участи). Приняв все необходимые меры предосторожности (как бы не отсекла сабелькой что-нибудь!) я храбро полез наверх.

Бац! — чья-то рука бесцеремонно соврала меня вниз! Вскакиваю с пола и обнаруживаю перед собой нахальную рожу такого же, как и я, юного натуралиста, позарившегося на саранчу. Позабыв о том, что драться, по моей же собственной задумке, должны все-таки насекомые, а не люди, я отчаянно бросаюсь на своего обидчика!

Ровно через минуту он уже валяется поверженным на полу, а я гордо выхожу под восторженные взоры девочек, которые, конечно, видели всю драку и, естественно, поддерживали мою сторону. Но не тут-то было! Новый удар заставил меня схватиться за окровавленное лицо, после второго я почувствовал, как под глазом, медленно, но верно, наливается огромный фингал!

Это напомнил о себе старший брат побитого из первого отряда. При взгляде на его конфигурацию у меня сразу отпали все вопросы. Парень был года на четыре старше меня, что в детстве является просто непреодолимой разницей в возрасте! Я бы, пожалуй, даже отдал ему все свои банки с насекомыми.

Далее все произошло, как в кино! Мои детдомовские приятели Андрей и Алексей Зарудины, тоже, кстати, родные братья, до этого как бы безучастно созерцавшие драку (что понятно — ведь мы дрались один на один), вдруг резко выскочили из строя и несколькими молниеносными ударами отправили превышавшего их на две головы наглеца в глубокий нокаут! Эта эффектная победа сделала нас героями всего пионерского лагеря и больше мы проблем ни с саранчой, ни со старшими ребятами не испытывали.