Головастик из инкубатора

Олег Сукаченко, 2023

«При такой степени взаимного безразличия, уверяю вас, совсем немудрено отбиться от рук, превратиться в самого отъявленного хулигана, натворить тех самых «жутких делов», о которых теперь все вы так лицемерно сокрушаетесь! Особенно когда тебе изначально немного лет и за спиной у тебя нет никакого мудрого наставника или хотя бы жизненного опыта, который сам по себе стоит ста советчиков. Ну а если говорить совсем честно, то именно факт этого суда над нами, каким бы справедливым и оправданным он вам ни казался, свидетельствует о полном вашем педагогическом поражении! Но вы никогда в этом, конечно же, не признаетесь, поскольку это означало бы расписаться в собственной профессиональной несостоятельности! Конечно, проще всего обвинить во всем ребенка, спихнуть на него вину за все свои взрослые прегрешения, но станет ли вам от этого легче?!» Так говорил я – маленький, отчаянный Головастик, бьющийся не столько за себя, сколько за всех несчастных детдомовцев, попавших в эту страшную интернатскую западню, больше похожую на мясорубку! А может, мне это только сегодня так кажется, а тогда я просто взволнованно мычал что-то нечленораздельное, поскольку не умел еще толком изъясняться и выражать свои мысли. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 13

Пролетая над гнездом психушки

Из народного творчества

Когда я был маленький, я думал, что никогда не умру. Вернее, я даже не знал, что смерть существует. Мне казалось, что раз уж я родился, то буду жить вечно. Также будет светить солнышко, зеленеть травка и добрая нянечка (про злую мне думать не хотелось) все также будет читать нам сказки, и класть конфеты под подушку. Такой представлялась мне жизнь.

Какого же было мое потрясение, когда я узнал, что все люди смертны, что всех нас ждет одинаковый и неминуемый финал, и мы появляемся на свет лишь для того, чтобы умереть! Это был первый серьезнейший удар в моей жизни, если, конечно, не считать все предыдущие. Целую ночь я мучился, с ужасом представляя, как я вырасту, состарюсь и, в конце концов, умру…

«Как это я есть, есть, есть и вдруг — меня нет?!» — обескуражено размышлял я. — «А куда денутся мои руки и ноги? Сгниют в земле?!». От этих мыслей становилось еще горше. «И что, я совсем ничего не буду видеть, и даже слышать? И от меня ничегошеньки не останется?! Так, где же справедливость, спрашивается?!».

Меня вдруг с головой накрыла страшная мысль о зияющей где-то пустоте, в которую я должен буду провалиться, как в таинственное «никуда» — жуткое, по моему тогдашнему разумению состояние, уготованное человеку после смерти. И мне стало безумно жалко себя — такого маленького и беспомощного, который, не успев еще начать жить, уже должен переживать по поводу того, как ему умирать.

Но больше всего меня поразило то, что даже после моей смерти жизнь на земле не собирается останавливаться и капитулировать. На смену одним людям обязательно народятся другие — только меня уже не будет. Я никак не мог понять, это что же получается: «Я умру — а все останутся?!». Согласитесь, здесь было от чего расстроиться и огорчиться! Далее на столь мрачные темы я уже думать не мог, поскольку это было недоступно моему детскому сознанию.

Утром, когда солнечный свет залил спальню, я немного приободрился. Во-первых, эта мерзкая старуха смерть придет еще не скоро! Сейчас мне только шесть лет, а жить я буду до ста — так мне сказали взрослые (человек живет век). Во-вторых, к тому моменту, как она постучится, я уже вырасту и ничего бояться не буду (взрослые бесстрашные). Ну а, в-третьих, мы сегодня будем лепить радостные фигурки людей из пластилина. Так что, жизнь продолжается!

Уже много позже, проезжая однажды случайно мимо какого-то кладбища, я подумал: а какую эпитафию мне хотелось бы обнаружить после смерти на своем могильном камне? Чему-нибудь простому, типа «Любим, помним, скорбим» я бы все-таки умиляться не стал — слишком заезжено и банально это смотрится. Может лучше «Не поминайте лихом!» или «Скоро увидимся!»?

Потихонечку развеселившись, я начал придумывать всякие лаконичные и смешные надгробные строки, которые очень подняли мне настроение. Загибаловка уже не казалась мне таким стремным делом, и это, на мой теперешний взгляд, самое правильное отношение к тому, чего, увы, не миновать. Ведь как верно заметили еще наши предки: «Пока мы есть — смерти нет. Когда она придет — нас не будет»!

Одним словом, мое отношение к смерти с тех пор кардинальным образом изменилось. Я уже не цепенею от мысли, что «может быть и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать». Зато у меня появились другие вопросы: «Ради чего я живу? Зачем вообще нам дарована жизнь — этот бесценный подарок небес?». Очень не хочется, знаете ли, чтобы в прощальную минуту обо мне сказали: «То, что этот человек умер, еще не означает того, что он жил»…

Но вернемся к нашему повествованию. Во втором классе я вдруг резко слетел с катушек. То ли от того, что мне стало страшно скучно учиться (ведь я уже все, как мне тогда казалось, знал), то ли по причине моего строптивого и вспыльчивого характера, но я начал в наглую дерзить откровенно ненавидящей нас училке — Елене Николаевне.

Она также, как и воспиталка Раиса Борисовна, не стеснялась озвучивать свое истинное к нам отношение. Это вообще был, как я теперь понимаю, такой педагогический прием в интернате — оскорблять детей считалось делом не только само собой разумеющимся, но и необходимым. Наверное, для того, чтобы мы никогда не забывали, какими редкими мудаками с рождения являемся.

Елена Николаевна, надо признать это прямо, вела свои уроки довольно эмоционально. «Тупицы» у нее было самое ласковое для нас слово. Она все время орала, бегая по классу, после чего, подустав от своих же криков, говорила нам, своим ученикам: «Нет, ну это невозможно просто работать! Вам же что в лоб, что по лбу — все едино! И кто вас только, таких уродов, понарожал?!». Уроды сидели и понимающе улыбались. Они уже привыкли к подобному обращению и их мало что смущало.

Вечно чем-то недовольная Елена Николаевна очень любила вызвать какого-нибудь ученика к доске и начать его публично унижать перед всем классом. Типа: «Вы только посмотрите на этого бестолкового идиота! Мало того, что тупой, как пробка, так еще и сидит, ушами хлопает! Ты вообще, учиться собираешься, дебил конченный?!».

Перед глазами всплывает весьма распространенная в мои школьные годы картина: строго поглядывающая на нас Елена Николаевна ходит по классу и диктует диктант. В руках у нее увесистая деревянная линейка, которую она, если того требует обстановка, незамедлительно вводит в действие, в качестве убедительного аргумента.

Кстати, линейка, на которую мы с таким уважением смотрим, у Елены Николаевны уже третья (с начала года) — две предыдущих она благополучно сломала о наши спины. Вот и сейчас, сверкнув в воздухе, как саблей, своей длинной линейкой, училка обрушивает ее на чью-то многострадальную спину. Классический удар! А злобная преподавательница идет дальше, зорко оглядывая все вокруг. Урок продолжается.

В другой раз Елена Николаевна, напротив, требовала от нас абсолютной, мертвой тишины. «Считаю ровно до трех! Заткнулись все, дегенераты! Я должна слышать, как пролетает муха в классе!» — кричала она нам. Все тут же испуганно замолкали, переставая шептаться и даже забывая дышать.

И тут я взрывался от дикого возмущения и резким ударом ноги переворачивал парту, которая с невероятным грохотом летела на пол! Представляете, какое ошеломляющее впечатление производило это на нашу мучительницу? Елене Николаевне хотелось насладиться пролетом мухи, а какой-то малолетний дятел устраивал ей полет парты!

Я и сейчас не смогу объяснить, зачем я это делал. Может и вправду был редким придурком, как она всегда утверждала, а скорее всего, во мне просто таким, довольно своеобразным, если не сказать экзотическим способом, проявлялось чувство собственного достоинства и тяга к справедливости. В конце концов, должен же был кто-то дать понять этой дуре, что она не права!

Вообще отличительной чертой моего характера с самого раннего детства было невероятное упрямство. Будучи по природе своей бунтарем, я терпеть не мог подчиняться, и любая попытка стреножить меня приводила к печальным результатам. Как бы то ни было, мои неоднократные усилия с помощью летающих парт хоть как-то раскрепостить запуганный класс, заставить ребят вспомнить о самоуважении, оканчивались для меня весьма плачевно.

Елена Николаевна сначала вздрагивала, пару секунд ошарашено смотрела на меня, а потом очень резво подбегала и со всего размаха лупила учебником по голове — на крепость линейки она уже не надеялась. «Я тебе, сука, сейчас покажу, как уроки срывать!» — истерично визжала училка, продолжая охаживать меня всем, что только не попадалось ей под руку.

Страшно вспомнить, сколько о мою бедную репу было разбито линеек, пеналов, учебников и даже книжных полок! Все оказалось без толку — такая наука мне не давалась. И, в конце концов, меня, как неисправимого хулигана, подающего дурной пример окружающим, было решено отправить на перековку (куда бы вы думали?) в детскую психиатрическую больницу, именуемую в просторечии, психушкой!

Надо сказать, что в советское время это было обычным, чуть ли не житейским делом. Стоило какому-нибудь детдомовскому ребенку начать проявлять свой характер и перестать соблюдать установленный в интернате порядок, как его тут же оформляли в психушку. Типа, пусть полежит там, в окружении таких же, как и он, раздолбаев! Подумает над своим поведением! Такая, знаете ли, изощренная педагогическая месть, трусливое и подлое наказание со стороны всемогущих взрослых маленькому бунтовщику за его своеволие и непокорность…

Я уже писал выше, что «учительница первая моя» была редкой мерзавкой, и как бы жестко это ни звучало, другого слова подобрать, к сожалению, не могу. Мало того, что она постоянно избивала нас в классе, так еще и отправляла самых неугодных ей в психушку, возведя эту порочную практику в целую систему физического и морального давления на учеников.

Елена Николаевна все время пугала нас: «Будете плохо себя вести — поедете у психов слюни подтирать!». И очень часто претворяла свои угрозы в жизнь. Таким образом, она добивалась, как ей казалось, должного послушания, да и просто «отдыхала» от ребенка, который, по ее мнению, доставлял ей слишком много хлопот.

Я не думаю сейчас о себе — меня жизнь только закалила, но когда я вспоминаю, как много нормальных, в общем-то, детдомовских ребят сгноили по психушкам только потому, что каким-то сволочам не понравилось их поведение или оценки в школьном журнале — мне хочется спросить у этих, так называемых педагогов: «Вы вообще понимаете, что совершали должностные преступления?!».

Воспиталки никогда напрямую не говорили детям, что отправляют их в психбольницу. Обычно все это камуфлировалось под «поездку в санаторий» и детдомовцы, громко визжа от радости (отдых в настоящем санатории казался им пределом всех мечтаний!) сами бежали в автобус, который отвозил их в пыточную! Спустя какое-то время ребят возвращали обратно в интернат, и смотреть на них было страшно…

Раздувшиеся от напичканных в них лекарств, заторможенные и не реагирующие на внешние раздражители, с абсолютно отсутствующим, бессмысленным взглядом и заплетающимся языком, они больше походили на каких-то «овощей», нежели на людей — «отдохнули», одним словом! Проходило достаточно долгое время, прежде чем пацаны возвращались из этого, совершенно невменяемого состояния, в свое обычное, нормальное расположение духа.

Интересно, что когда меня привезли в желтый дом, то никаких других ребят, кроме детдомовских, там не было. Вы спросите, почему? Да все по той же причине — потому что за сирот заступиться некому! Вот и набивали ими психушку, как бочку селедкой. С точки зрения сегодняшнего дня, заточение нормальных детей в столь жестоком и мрачном месте — есть ни что иное, как нарушение прав ребенка, противозаконное издевательство над ним! Но кто тогда вообще думал о правах ребенка, тем более, лишенного попечения родителей?..

Загреметь в психушку, в принципе, мог каждый. Ссышься по ночам или не в ладах с учебой — будь готов к вполне вероятной «госпитализации». Ну а уж мне, человеку, который восстал против злобной учительницы, сам Кащенко велел прибыть на диагностику. Честно говоря, у нас чуть ли не четверть ребят прокатилась в этот «санаторий» — притом, что никто из них психом, конечно же, не был — максимум хулиганом.

Хорошо, допустим, я и в самом деле грубил Елене Николаевне, ломал парты и кричал, что засуну указку ей в жопу, если она не перестанет издеваться над нами. Но вместе со мной в психушку отправили паренька, который просто хотел убежать из интерната. Воспитатели посчитали, что это — какая-то нездоровая фигня, которую надо лечить уколами. И действительно, какой нормальный ребенок будет мечтать скрыться от таких хороших учителей?..

А помните того малахольного мальчика Сережу, который качался из стороны в сторону на своей кровати и бился головой о ее железную спинку? Так вот, он вообще из психушки не вылезал — таким образом из него пытались вытравить эту дурную привычку. Был, правда, у Сережи еще один грех. Однажды он умудрился избить девочек, которые, поймав божью коровку, как обычно загадали ей: «Улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого!». Бедные девочки и представить не могли, что у парня, который случайно оказался рядом с ними, фамилия как раз была — Горелый. За что и поплатились.

Но перенесемся в обитель несчастных психов, и тех, кому назначено было ими стать. Из нашего интерната туда привезли целую группу отъявленных хулиганов, которых еще только предстояло как следует обломать или, другими словами говоря, привести в полное соответствие с требованиями интернатского общежития…

Помню, что при входе в психушку была установлена старая деревянная лошадка-качалка. Никогда до этого не видавший такой большой игрушки, я сразу же без спроса вскарабкался на нее и радостно закричал: «И-го-го! Тыгы-дык! Тыгы-дык!». Встречавшая нас врачиха тут же решила, что я — долбоеб, да еще и с припиздью. То есть — ее пациент!

Она схватила меня за руку и стащила с лошадки, а затем, поставив прямо перед собой, спросила: «Ну-ка, расскажите, молодой человек, как вы себя чувствуете?». Я простодушно ответил ей, что, хреново, пояснив при этом, что меня обещали отправить на отдых в санаторий, а привезли зачем-то сюда, в больницу. Она окинула меня долгим, испытующим взглядом, как смотрят обычно психиатры на своих жертв. Дескать, «знаем мы вас, ебанутых». А сами-то, если разобраться, ебанаты еще те! (Эх, не получается у меня писать об этом без мата).

Ведь в психушке, как известно, кто первый халат нацепил — тот и доктор. Хотя, на самом деле, врачи там куда хуже пациентов! Они что, не видели, как горемычных детдомовцев намеренно загоняют в больницу, чтобы мучить и пичкать их запрещенными препаратами? Видели, конечно! Но считали, что все это в порядке вещей, что так оно и должно быть…

В первый же день медсестра заявила, что «пора бы поставить укольчики», и я, не ожидая подвоха, спокойно лег на кушетку. Она вкатила мне несколько кубиков какого-то «лекарства», после чего ноги мои налились свинцовой тяжестью, а в голове неприятно зашумело. В следующий раз, памятуя о том, какие отвратительные ощущения у меня вызвали уколы, я наотрез отказался их делать! В ту же секунду две жирные санитарки, стоявшие наготове, принялись выламывать мне руки!

Я пытался, конечно, сопротивляться и кричать, но что мог поделать с тремя монструозными тетками маленький второклассник?! Эти страхолюдины быстро скрутили меня, привязали за руки и за ноги к кровати, и всадили в жопу еще один, очень болезненный, укол! Через несколько дней я уже не мог сидеть нормально, потому что задница моя буквально горела от боли, а на месте уколов образовалась кровяная корка…

Самое ужасное, что кололи эти паскуды в одни те же места, в которые не то, что иголку воткнуть — до которых дотронуться было нельзя! И, тем не менее, садистки медсестры, невзирая на мои истошные вопли, каждый день делали свое черное дело, превратив мою пятую точку в одно сплошное кровавое месиво! Все это очень походило на изощренные пытки в каком-нибудь детском концлагере, да, собственно, ими и являлось!

Как я ни старался крепиться и проявлять твердость духа, но время от времени упаднические настроения и мысли буквально ломились в мою черепушку. «Ну, почему я такой несчастный? За что мне все это?! — думал я, горько размышляя над своей незадавшейся с самого начала жизнью. — Говорят, что дети расплачиваются за грехи своих родителей, но почему мы должны отвечать за то, чего не совершали?! Кто-то вообще спросил нас — хотим ли мы тащить на себе весь этот груз чужих ошибок и преступлений, и способны ли его вынести?!..

Нам и так уже не повезло с рождения, а нас еще мучают всякими интернатами и психушками! Хорошо, конечно, наши родители устроились: понасдавали детей в детдом и ебись все конем! А нам теперь барахтайся во всем этом дерьме!» — понятно, что слова у меня, обиженного восьмилетки, в голове крутились другие, но общий их смысл и тон был чернее тучи. Я понимал, что долго здесь не выдержу — надо было что-то срочно предпринимать…

Обычно в психушку, если не считать собственно психов, закрывают людей, которые рассчитывают откосить от армии или избежать уголовного наказания. Они изображают из себя свихнувшихся на какой-нибудь почве безумцев, стараясь прикинуться либо томиком Пушкина, либо тортом «Наполеон». Я же, будучи совершенно бесхитростным ребенком, пытался выдать себя за нормального. Вернее сказать, я и был самым обычным парнем, только хулиганистым. Но здесь решил вести себя образцово-показательным образом, чтобы недолго радовать своим присутствием звероподобных санитарок.

И это было абсолютно правильное решение! Потому что любое мое недовольство, даже если я был тысячу раз прав, воспринималось в психушке, как некое обострение, которое должно незамедлительно караться обезоруживающим уколом, способным наглухо вырубить не то что какого-то сопляка, но даже и взрослого человека. А вот этого, как раз, мне хотелось менее всего!

В больнице я взял за правило ни с кем не ссориться, общался со всеми подчеркнуто вежливо, более того — даже ласково, что в принципе мне не очень свойственно, а разговаривая с тамошним демоном-главврачом, ненавязчиво давал ему понять, что он совершил страшную ошибку, пойдя на поводу у детдомовских воспиталок и замуровав меня в своем мрачном заведении.

Во время обхода, на вопрос доктора: «Ну что, мои маленькие друзья, есть ли у вас какие-нибудь проблемы, пожелания?», я ему всегда говорил: «Отвезите меня в интернат, пожалуйста». Он удивленно косился на меня поверх своих треснувших очков: «Вот те раз! Не успел приехать, а уже обратно просишься! Полежи немного, отдохни. А мы посмотрим на твое поведение». В общем, мудаковатым оказался врач, так что мне пришлось, супротив моей воли, немного подзадержаться в больнице.

В принципе, ребята в психушке все были нормальные, они ничем не отличались от своих сверстников в обычной школе (может, просто научились уже к тому времени шифроваться?). Я помню только двух явно нездоровых супчиков, которые производили на меня тягостное впечатление. Один все время ходил по больнице и орал, не затыкаясь: «Милиииииция! Реанимааааация!». А другой активно поедал цветы (горшки, из которых они росли, правда, не трогал), да рисовал какие-то замысловатые картины на стенах. И все бы было ничего, если бы он не использовал для этого собственные экскременты.

Но угадать, что сей художник от слова «худо» намалевал своим говном, было невозможно, поскольку санитарки очень быстро все эти художества его же, простите, рылом и вытирали. Черт его знает, может сегодня из него вырос какой-нибудь известный абстракционист — они ведь тоже любят лепить свои инсталляции из дерьма, где ни попадя. Именно тогда я впервые понял, что означает выражение «говнистый парень»…

Воспиталок в психушке называли «наблюдалками», поскольку они всегда секли всю поляну и неотступно наблюдали за всеми. Контроль там был еще жестче, чем в интернате. Наблюдалки сопровождали тебя везде: в столовой, в процедурной, в туалете. Но даже при такой тотальной слежке я пытался как-то хитрить.

Касалось это, в первую очередь, порошков и пилюлей, которые нас постоянно заставляли пить. Санитарки цинично называли их «витаминками». Я сразу понял, что именно они делают меня вялым, заторможенным и ко всему апатичным, а потому старался при любой возможности от них избавиться. Однажды наблюдалка заметила, как я выплюнул таблетку, и подняла страшный кипиш: «Ты что же это, сволочь, добро переводишь?!». На что я ей ответил: «У меня от ваших витаминок скоро голова на хрен отвалится! Сами жрите свои таблетки, если они вам так нравятся!».

Меня и вправду там вскоре так «залечили», что я разговаривать толком не мог: ходил все время в жутко сонном состоянии, будто пыльным мешком по голове пришибленный и поворачивался к собеседнику лишь спустя минуту после того, как он меня окликал. Короче, из нормального, живого мальчишки превратился чуть ли не в дауна!

Спасло меня то, что где-то недели через две-три в интернат приехали дядя Вася с тетей Лидой и, обнаружив полное отсутствие всякого моего там присутствия, закатили грандиозный скандал. Дескать, «Ироды, куда дели ребенка, признавайтесь!». Детдомовским педагогам пришлось нехотя сознаться, что они отправили меня в психушку. Но прошла еще пара месяцев, прежде чем родственники смогли выдернуть меня из желтого дома — эта ужасная больница, как ядовитый паук, не хотела отпускать свою жертву!

Интересно, что в психушке учебная программа была сильно облегчена, и я за все свои школьные годы никогда не учился так блестяще, как там. Только представьте: по всем абсолютно предметам у меня были одни круглые пятерки! Я шел на золотую психиатрическую медаль! Местная учительница билась в педагогическом экстазе и удивленно закатывала глаза к небу — как такого хорошего и умного мальчика могли заточить в столь нехорошую и безумную лечебницу?! Но моя эйфория по поводу собственных ученических способностей развеялась сразу же по возвращению в интернат — я понял, что безнадежно отстал от обычной школьной программы и меня, скорее всего, оставят на второй год. Так оно и случилось.