Головастик из инкубатора

Олег Сукаченко, 2023

«При такой степени взаимного безразличия, уверяю вас, совсем немудрено отбиться от рук, превратиться в самого отъявленного хулигана, натворить тех самых «жутких делов», о которых теперь все вы так лицемерно сокрушаетесь! Особенно когда тебе изначально немного лет и за спиной у тебя нет никакого мудрого наставника или хотя бы жизненного опыта, который сам по себе стоит ста советчиков. Ну а если говорить совсем честно, то именно факт этого суда над нами, каким бы справедливым и оправданным он вам ни казался, свидетельствует о полном вашем педагогическом поражении! Но вы никогда в этом, конечно же, не признаетесь, поскольку это означало бы расписаться в собственной профессиональной несостоятельности! Конечно, проще всего обвинить во всем ребенка, спихнуть на него вину за все свои взрослые прегрешения, но станет ли вам от этого легче?!» Так говорил я – маленький, отчаянный Головастик, бьющийся не столько за себя, сколько за всех несчастных детдомовцев, попавших в эту страшную интернатскую западню, больше похожую на мясорубку! А может, мне это только сегодня так кажется, а тогда я просто взволнованно мычал что-то нечленораздельное, поскольку не умел еще толком изъясняться и выражать свои мысли. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 5

«Буквы разные писать тонким перышком в тетрадь»

Из песни «Учат в школе», на слова Михаила Пляцковского

Уважаемые читатели, прежде чем я продолжу свое повествование, считаю своим долгом предупредить вас, что дальше мне придется иногда — не часто, а лишь по мере необходимости, — использовать обесцененную лексику, без которой представить нашу жизнь в интернате, а уж тем более описать ее, совершенно невозможно! Я и так до этой страницы изо всех сил сдерживался, стараясь не использовать матерные слова и выражения, но дальше это было бы уже противоестественным надругательством над всяким здравым смыслом.

Тем более, что мы уже в первом классе матюгались так, что даже бывалые грузчики-алкаши, разгружавшие подгнившие продукты на детдомовской кухне, отходили нервно покурить в сторонку. Хорошего в этом, разумеется, мало, но и правду скрывать тоже негоже! Честно говоря, в интернате мы только матом и разговаривали, но жалея ваши глаза и уши, я постараюсь свести его употребление в книге к минимуму.

А начну я материться здесь прямо с моей фамилии. Дело в том, что звучит и пишется она так: Сукаченко. Как, я вам еще ничего про это не рассказывал?! Ну, тогда слушайте. Да, меня зовут Олег Сукаченко. Эта фамилия досталась мне от матери, поскольку отца-подлеца, как вы уже знаете, сдуло ветром, когда мне не было еще и одного дня. Кому-то может показаться, что фамилия моя лишена благозвучия и режет ухо, но поспешу вас успокоить — ничего предосудительного в ней нет.

Сразу замечу, что корень фамилии Сукач, без стандартного для всех украинцев окончания — енко, указывает либо на род профессиональной деятельности моего далекого предка, либо же характеризует некую его человеческую особенность. Слово «сукачить» когда-то означало «скручивать, сучить» или, другими словами говоря, «вить нить». Многие славянские фамилии, кстати, были образованы именно по ремесленному признаку. А второе значение, которое мне особенно по душе — «сукать, шукать», то бишь — «искать и всегда чего-то доискиваться». Например, правды.

Как видите, в фамилии Сукаченко нет ничего низменного и матерного — напротив, много почетного и даже возвышенного, но кто же об этом знал в советском детском доме? Помню, как однажды ко мне подошел зам директора по воспитательной части и заговорщически так подмигнув, говорит: «Слушай, Олег, а чего у тебя фамилия такая неблагозвучная? Давай мы ее поменяем?». «То есть, как это поменяем?!» — я даже присвистнул от удивления. Увидев мое вытянувшееся лицо, он рассмеялся: «Не пугайся, только одну букву. Будешь у нас не Сукаченко, а Сухаченко. Идет?».

«Идиот! — подумал я, — Тебе бы что-нибудь поменять в твоей пустой тыкве!», — а сам ему вслух отвечаю: «Неа, мне моя фамилия очень нравится! Хлесткая, звучная — запоминается легко! Вот у вас, Сергей Андреевич, какая фамилия? Герасимов? Не сразу и упомнишь. А мою, согласитесь, хрен забудешь!». «Это уж точно» — сказал несколько обескураженный воспитатель и ретировался прочь.

Впоследствии, я даже бравировал своей фамилией. Мне нравилось в каком-нибудь бюрократическом учреждении произнести ее по слогам, когда меня просили, скажем, представиться. Выглядело это приблизительно так: «Молодой человек, назовите, пожалуйста, вашу фамилию». «Извольте, сударыня — Сука — » — здесь я делал небольшую паузу… Девушка вскидывала на меня испуганные глаза: «Что вы себе позволяете?! Кто вам дал право ругаться матом в публичном месте?!». Я снисходительно кивал головой: «Записывайте дальше, — ченко. Полностью она звучит так: Сукаченко». Девушка сразу начинала густо краснеть и улыбаться, искренне радуясь тому, что я все-таки не какой-нибудь уркаган — просто у меня фамилия такая, хулиганская.

Кстати, у нас часто в интернате клички давались именно по фамилиям, которые для удобства обращения с легкостью сокращались до нескольких букв. Мою тоже пытались обрезать, оставив лишь матерный огрызок, но я разбил пару ухмыляющихся рож своих, в конец оборзевших, одноклассников, и они тут же поспешили придумать мне новую кличку — «Головастый». С ней я и прошел через всю свою долгую жизнь в интернате.

Между прочим, схитрили, мерзавцы! Мне всегда казалось, что столь лестное прозвище я получил от ума, которого у меня и в самом деле — палата. А недавно выяснилось, что Головастым меня назвали из-за размеров моей головы — она почему-то была больше, чем у других детей. Что же касается близких друзей, то они, обращаясь ко мне, использовали уменьшительно-ласкательное слово — Головастик. Я откликался и на то, и на другое имя.

Но вернемся, пожалуй, за школьную парту, тем более что 1 сентября был запущен процесс нашего мучения (простите — обучения) в интернате. Учительницей нам поставили какую-то старую, обиженную на жизнь клячу, по имени Елена Николаевна. И те люди, которые утверждали ее на этой должности, на мой взгляд, чрезвычайно сильно ошиблись. Поскольку никакой преподавательницей она, конечно же, не была, и быть ею не могла по причине своей вопиющей профнепригодности. Вы, наверное, удивлены, что я так нелестно охарактеризовал свою первую учительницу, но уверяю вас: после всего того, что она с нами сделала, эта характеристика не является слишком избыточной.

Елена Николаевна категорически, просто до колик в животе не любила детей, и ее работа в интернате доставляла ей невыразимые страдания, большую часть из которых она мечтала переложить на наши, хрупкие еще тогда, плечи. Необходимость (закрепленная, кстати, должностными обязанностями) сеять в детдомовских головах хоть что-то «разумное, доброе, вечное» приводила ее в трепетный ужас. Она так и говорила иногда: «Ну, разве этим маленьким сволочам что-нибудь объяснишь?! Нет, это не работа, а какое-то сплошное хождение по мукам!». Странно, как она вообще с таким настроем собиралась что-то преподавать? Ведь никогда не прорастает то, что не посеяно…

На первом же уроке Елена Николаевна заставила нас обертывать учебники, по которым мы должны были в дальнейшем учиться, плотной серой бумагой, чтобы скрыть их обгрызенные со всех сторон обложки. По всей видимости, наши ипанутые на всю голову предшественники вместо гранита науки зачем-то грызли эти ни в чем не повинные книги! На них, и вправду, страшно было смотреть: растрепанные в хлам, черт те чем изрисованные, они являлись прекрасным пособием по изучению русского мата. Во всяком случае, первые матерные слова я прочитал именно на этих, много чего повидавших за свою жизнь, обложках.

Что же касается другой школьной амуниции, то портфелей или ранцев например, у нас не было — их попросту некуда было носить. Чтобы дойти из спальни до класса, нам нужно было пройти по коридору каких-то двадцать метров. Все необходимые для школы принадлежности, как то: ручки, тетрадки и учебники, уже дожидались нас там. Так что за девочками мы портфелей не таскали, что являлось большим упущением нашего детства. Но понял я это значительно позже.

Там же в классе мы надевали и школьную форму, которая хранилась в достаточно вместительных стенных шкафах. По окончании уроков все должны были, не мешкая, переодеться в повседневную одежду, чтобы, не дай бог, не запачкать свои ученические платьица и костюмчики. У нас также, в отличие от обычных школьников, не было дневников, потому что их некому было смотреть. Родителей, понятное дело, в школу тоже никто не вызывал. Все оценки выставлялись в классном журнале, который училка всегда носила с собой.

Хорошо помню первый свой урок в школе, на котором нас знакомили с буквами русского алфавита. Не обращая внимания на завывания учительницы с мелом у доски, я, пододвинув к себе тетрадь и высунув язык от усердия, начертал на ее обложке: «Тетрадь по русскому языку ученика первого «А» класса Олега Сукаченко».

Елена Николаевна, узрев мои художества, была потрясена: «Ты что, уже писать умеешь?!». «А то, как же! — с гордостью ответил я, — Меня еще в пять лет научили!». «И читаешь, наверное, тоже?». «Конечно! Как бы я научился писать, не читая?» — продолжал я немного смущенно удивлять учительницу. «Ну-ка, прочитай вот этот текст» — Елена Николаевна поспешно раскрыла передо мной Букварь и ткнула пальцем в первую попавшуюся страницу. «Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда будет небо! Пусть всегда будет мама! Пусть всегда буду я!» — быстро и уверенно выпалил я.

На следующий день Елена Николаевна специально притащила из дома секундомер, чтобы замерить скорость моего чтения. Вышло ровно 120 слов в минуту. Учительница никак не ожидала от меня такой гадости! Это означало, что пока все остальные первоклашки будут ползать пальцами по страницам учебников, пытаясь выговорить ненавистные им буквы, я буду ковыряться пальцем в носу от безделья.

Тем не менее, на первых порах, когда Елене Николаевне нужно было зачем-то выйти из класса, она вызывала меня к доске, чтобы я в ее отсутствии объяснял своим неразумным одноклассникам, как нужно складывать слоги в слова, а слова в предложения. Так ей, по крайней мере, хотелось. Я же, как только училка скрывалась за дверью, позволял ребятам делать все, что им заблагорассудится.

Спустя какое-то недолгое время нас всем скопом приняли в октябрята, и на наших школьных формах появились красные пятиконечные звездочки с изображением маленького, еще кудрявого Вовочки Ленина, подозрительно смахивающего на ангелочка. (Кто бы мог подумать, что, повзрослев, Владимир Ульянов так ополчится на церковь и все, что с нею связано?). Отныне все мы стали считаться «внучатами Ильича». Понятно, что под эту сурдинку нас нагрузили дополнительными обязанностями, не предоставив, как водится, никаких прав.

Теперь мы должны были отлично учиться, быть прилежными, любить труд, слушаться учителей и понимать уже, наконец, несмотря на все свое разгильдяйство, «что такое хорошо, и что такое плохо». В силу малолетнего возраста я никак не мог отвертеться от посвящения в октябрята, но вот чтобы загнать меня в пионеры, взрослым пришлось изрядно потрудиться. Впрочем, до этого еще надо было дожить…

Разумеется, в начальной школе и речи быть не могло о том, чтобы мы самостоятельно выходили куда-то за территорию интерната. За это можно было получить по самое «не балуйся!». Но однажды, в нарушение всех строжайших запретов, я выскользнул за ворота, и чуть было не поплатился за это. Первый же мой выход на улицу вполне мог стать для меня и последним!

Все дело в том, что я слишком буквально воспринял слова нашей училки Елены Николаевны о правилах дорожного движения для пешеходов. Она втемяшивала нам, что, переходя дорогу надо сначала посмотреть налево, а потом, дойдя до ее середины — направо. Но забыла сообщить, что это правило действует только для шоссе с двусторонним движением, в то время как рядом со школой пролегала односторонняя дорога.

В общем, свято убежденный, что действую в точном соответствии с постигнутой мною премудростью, я глянул сначала в одну сторону, затем, важно достигнув середины дороги, повернулся, как учили, в противоположную… И вдруг внезапно увидел летящую прямо на меня машину с красной лентой на капоте, после чего раздался резкий визг тормозов!..

Про такие случаи обычно пишут: «И тут вся моя жизнь, словно в замедленной съемке, промелькнула перед глазами». Врать не буду — ничего подобного мне не припоминается. Я даже испугаться, толком, не успел. Если что-то и мелькнуло перед глазами — то лишь охреневшее от страха лицо водителя, не ожидавшего такого жесткого пердимонокля! Но его тоже понять можно. Резко свернув в сторону, он впечатался прямо в забор нашей школы и снес одну из бетонных плит!

Слава богу, скорость автомобиля была не очень велика, потому что уже через несколько секунд шофер со страшными ругательствами выскочил из машины и отвесил мне такого пенделя, что я улетел прочь с дороги. Потом, конечно, потащил меня в школу, разбираться. «Вы почему не сказали этому маленькому дебилу, что нельзя переходить дорогу в неположенном месте?!» — бушевал он в директорском кабинете.

Я же озадаченно чесал свою бестолковку и думал про себя: «Да, нехорошо как-то все получилось. Это же надо было умудриться попасть под колеса «Скорой помощи»! И смех, и грех какой-то! А все-таки круто, что у меня на голове две макушки — говорят, что их обладатель является настоящим счастливчиком. Вот и водитель утверждает, что мне, дуралею, сказочно повезло! Ну, разве можно ему не верить?».

О боге я тогда еще, кстати, совершенно не задумывался. В советском детском доме, понятное дело, на эту запрещенную тему никогда не говорили, но однажды где-то услышав о нем, я почему-то сразу же уверовал, что бог — есть, и он меня никогда своей милостью не оставит. Всевышний представлялся мне этаким маленьким старичком боровичком, виденным мною когда-то в телевизионной сказке и, конечно же, он был очень добрым ко всем. Но поскольку никаких молитв я тогда еще не знал, то не о чем его и не просил. Мне было достаточно верить, что бог помнит обо мне и всячески оберегает.