Головастик из инкубатора

Олег Сукаченко, 2023

«При такой степени взаимного безразличия, уверяю вас, совсем немудрено отбиться от рук, превратиться в самого отъявленного хулигана, натворить тех самых «жутких делов», о которых теперь все вы так лицемерно сокрушаетесь! Особенно когда тебе изначально немного лет и за спиной у тебя нет никакого мудрого наставника или хотя бы жизненного опыта, который сам по себе стоит ста советчиков. Ну а если говорить совсем честно, то именно факт этого суда над нами, каким бы справедливым и оправданным он вам ни казался, свидетельствует о полном вашем педагогическом поражении! Но вы никогда в этом, конечно же, не признаетесь, поскольку это означало бы расписаться в собственной профессиональной несостоятельности! Конечно, проще всего обвинить во всем ребенка, спихнуть на него вину за все свои взрослые прегрешения, но станет ли вам от этого легче?!» Так говорил я – маленький, отчаянный Головастик, бьющийся не столько за себя, сколько за всех несчастных детдомовцев, попавших в эту страшную интернатскую западню, больше похожую на мясорубку! А может, мне это только сегодня так кажется, а тогда я просто взволнованно мычал что-то нечленораздельное, поскольку не умел еще толком изъясняться и выражать свои мысли. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 7

Чистота — залог здоровья

Поговорка

Время от времени, а точнее, по мере отрастания у нас волос, к нам приводили какого-то странного чудика с машинкой, который называл себя парикмахером. При этом стрижка у него для детдомовцев всегда была одной и той же — под ноль, то бишь наголо. Дело в том, что парикмахерскую моду в нашем классе определяла все та же неугомонная Раиса Борисовна, которая ни о каких других прическах и думать не хотела.

Очень редко, в самых исключительных случаях она позволяла некоторым, особенно отличившимся жополизам, оставлять еще и маленькие, аккуратно выстриженные чубчики, но выглядело это ненамного лучше, чем бритая голова. У меня чубчика никогда не было, я слишком плохо вел себя для этого знака отличия. Поэтому все три первых года в интернате проходил лысым.

Как осуществлялась стрижка? Обычно тебя сажали на стул, стоящий посередине рекреации, при этом за спиной весело шушукались и угорали одноклассники, с радостью наблюдая, как твою, и без того не очень красивую головешку, уродует парикмахер. Каким-то удивительным образом они забывали, что через пару часов сами все будут выглядеть точно также! Цирюльник надевал на тебя простыню, туго, почти до высунутого языка затягивал ее на горле, и принимался тупой машинкой выдергивать твои волосы. Обчекрыжив, таким образом, всех мальчиков, парикмахер переключался на девочек. И вот тут-то начиналось самое интересное!

Прежде чем приступить к стрижке, наших малолетних товарок по несчастью проверяли на вшивость. Помню, с каким непередаваемым ужасом на лицах они застывали, пока Раиса Борисовна, как большая злобная обезьяна, рылась в их волосах в поисках насекомых. Бедные девчонки разве что в обморок не падали, и пребывали в страшном напряжении, потому что никогда не знали, чем закончится для них эта унизительная процедура. Прослыть «гнидастой» или «вшивой» считалось для девочки несмываемым позором!

Если голова ее оказывалась чистой, воспитательница так и сообщала: «Эта прошмандовка чистая». В таком случае девочке полагалась самая простенькая и непрезентабельная стрижка, типа «Я у мамы — дурочка». И лишь одной Насте Примаковой, имевшей роскошные рыжие волосы, доходившие ей почти до попы, позволялось сохранять их без всякого постороннего вмешательства.

Что же касается тех горемычных одноклассниц, у которых находили паразитов, то мстя Раисы Борисовны им была страшна! Она нещадно заливала их головы керосином и запрещала девочкам смывать его, пока волосы не начинали сами лезть из головы вместе с перепуганными вшами. Девочки плакали от невыносимого жжения, умоляли прекратить жестокую экзекуцию, но злая воспиталка бранилась еще пуще прежнего: «Кретинки, млять! Сами виноваты, что запустили к себе эту живность! Я же вам говорила, пеняйте только на себя!».

Впрочем, не обходилось и без смешных моментов. Помню, как-то Раиса Борисовна подвела к цирюльнику двух девочек, одну из которых, в отместку за ее неважную учебу, попросила подстричь под нулевку, а вторую, лучшую в классе ученицу, декламировавшую стихи на всех конкурсах художественной самодеятельности — как можно более привлекательно! Ну, и этот идиот парикмахер, разумеется, все перепутал, страшно обкорнав обалдевшую от такой прически отличницу, и красиво уложив волосы не менее удивленной двоечнице. Раиса Борисовна визжала так, будто это ее наголо побрили!

Раз в неделю нас всех водили в баню (кто о чем, а вшивый о ней, о любимой!). Чтобы дойти до помывочной, нам нужно было под конвоем воспитательницы совершить целое путешествие в Старший корпус. Это было единственное мероприятие, которое хоть как-то связывало нас со всем остальным интернатом. До четвертого класса мы жили совершенно уединенно в своем маленьком и относительно безопасном мирке.

Придя на место, мы раздевались в т. н. предбаннике и скидывали свои трусы и майки на специально разложенное на полу покрывало — все это белье вскоре отправлялось в стирку, чтобы в следующий раз быть выданным нам уже в более-менее постиранном виде. Никаких личных трусов и маек в интернате не полагалось — за несколько месяцев жизни в нем ты мог переносить белье всех своих одноклассников, пока оно не начинало зиять дырками. В таком случае кастеляншей нехотя признавалось, что данные трусы стали окончательно непригодны к носке и пришло время их заменить. При этом она еще долго сокрушалась, недовольно качая головой: «И как им только удается пропердеть это белье так быстро?!».

Вообще понятие «мое», как таковое, в интернате отсутствовало. Все выдавалось только на время и могло быть в любой момент изъято. Раиса Борисовна нам так и говорила всегда: «Запомните, сволочи, у вас нет ничего своего! Здесь все государственное, казенное от тарелки и ложки до ваших вонючих носков!». И она не обманывала — решительно на каждой вещи, которую мы встречали в детском доме, будь то простыня или учебник, стояла печать школы-интерната. А это означало, что ничего тебе здесь по определению не принадлежит. Вот почему детдомовцам в принципе чужды идеи эгоизма и вещизма. Ну, по крайней мере — мне.

Кстати, по этой же причине я не помню и какой-либо зависти среди сирот. Одевались мы все государством абсолютно одинаково (вероятно, для того чтобы никому не было обидно). Никаких дорогих и красивых вещей, выделяющих кого-то из общей массы, у детдомовцев отродясь не было. Мамы и папы у всех такие, что ими особо-то и не похвастаешься (хоть некоторые и пытались, о чем чуть ниже). Так что почвы для зависти у нас не было никакой.

Но вернемся в интернатскую помывочную. Собственно, баней ее называли только для солидности — на самом деле это была обычная душевая комната с довольно вместительным предбанником, чтобы там одновременно могли разоблачиться человек пятнадцать-двадцать народу, и длинным рядом заржавевших кранов, под которыми мы и намывали свои тщедушные тельца.

Помогала нам в этом старая уборщица баба Люся, которую специально отрядили для такой неблагодарной работы, чтобы мы, «маленькие долбоебы», чего доброго, не утопили друг друга ненароком. Известна она была тем, что постоянно на нас материлась, дымила вонючей папиросиной, сплевывала сквозь зубы и всегда была готова шандарахнуть кого-нибудь из ребят грязной тряпкой по спине.

Но все это были цветочки по сравнению с тем, что она вытворяла с нами в бане. Для этой прирожденной садистки что полы скрести, что ребенка — все было едино! Ее грубые, железные ручищи, привыкшие к тяжелому труду, не давали детям никаких поблажек. Старая карга терла и скребла нас мочалкой с такой исступленной свирепостью, что казалось, сотрет кожу до кровавых пузырей!

Мы орали в этой бане, как резанные, и если бы кому-то вздумалось в те моменты пройти мимо дверей, то он бы подумал, что нас там не моют, а убивают! Кажется, именно благодаря бабе Люсе мы окончательно закрепили в своих головах все свои обширные познания нецензурной лексики. А вы попробуйте не заорать матом, когда вас после долгого и мучительного скобления еще и ошпаривают кипятком напоследок!

Скорее всего, столь варварским и беспощадным образом баба Люся мстила в нашем лице всем детдомовским мальчишкам, которых небеспричинно подозревала в страшном грехе — неуважении труда уборщиц. Мы и в самом деле не были чистоплюями — легко могли бросить бумажку в неположенном месте и в целом, конечно, добавляли бабе Люсе кучу лишней работы, за что и были безжалостно наказуемы «мойдодырихой» в бане.

Заканчивая свой рассказ про распорядок нашей жизни в интернате, замечу, что ближе к вечеру Раиса Борисовна, предвкушая долгожданное окончание рабочего дня, приходила в некое благостное расположение духа и допускала определенные послабления в режимных моментах. Так, например, мы уже не должны были возвращаться ненавистным строем из столовой на свой этаж, поскольку нам милостиво дозволялось затащить на него «свою любимую воспитательницу». Раиса Борисовна называла сие действие «Покатушки на лошадках».

Делалось это так: весь класс подходил к лестнице и по команде воспиталки останавливался перед ней. После обильного ужина эта преграда казалась Раисе Борисовне непреодолимой. Из строя для срочной транспортировки вышеуказанного груза в приказном порядке вызывалось несколько слабосильных первоклашек. Кто-то из нас упирался в Раису Борисовну сзади, кто-то подхватывал ее за руки спереди и вот так, совместными усилиями, мы затаскивали эту свинью на четвертый этаж. При этом Раиса Борисовна, добрая душа, не забывала нас подбадривать: «Но-но, мои лошадки!». Она буквально блаженствовала, когда ее тащили по лестнице и с противной ее жирной морды не сходила довольная улыбка.

Уже после отбоя, лежа с открытыми глазами в темноте и наблюдая на потолке спальни причудливую игру света от автомобильных фар, проезжающих мимо интерната машин, я думал про себя: как странно, ведь я мог оказаться в каком угодно месте, и даже не самом плохом, но почему-то очутился здесь. С чем это связано? Как это мне так «подфартило»? И кто вообще занимается распределением судеб: «Тебе вот такая жизнь, а он получит другую, совершенно отличную от твоей». Ведь огромное количество людей живут в нормальных семьях, имеют маму и папу, а ты тут отдувайся за других…

Однажды я услышал, как на соседней кровати тихо плачет под одеялом новенький парень, которого только что привезли в наш детдом. Это было для меня так удивительно, что я, свесив ноги со своей шконки, спросил у него: «Ты чего ноешь?». «Домой хооочу!» — уже не сдерживаясь, заскулил в полный голос новенький. «А тебе что, здесь не нравится?». «Неееет!» — продолжал он захлебываться от слез.

Честно сказать, меня столь бурное изъявление чувств даже покоробило. Сам я уже давно не имел такой скверной привычки — реветь почем зря, и с осуждением смотрел на тех, кто этого делать не стеснялся. Ну, не мужское это дело, согласитесь? Кроме того, мне стало немного неудобно за то место, где я волею судьбы оказался.

«Интересно, — злился я, — и чего он, дурак, мать его так, плачет? Разве это как-то изменит ситуацию и позволит ему выбраться из сиротника?». Не зная другой жизни, и не имея возможности сравнивать, я считал эти слезы признаком слабости, если не глупости. «Зачем вообще рыдать, когда тебя уже бросили? Это же совершенно бессмысленное занятие! Все равно слезами горю не поможешь. Надо обустраиваться в интернате, коль скоро ты в него попал, а не хныкать, как баба!».

Взять, к примеру, моего приятеля, Женьку Билялетдинова — так вот его родители, он мне об этом сам по секрету рассказывал, сейчас находятся за границей, на ответственном задании! Мальчугана же в детский дом сдали временно, поскольку разведчикам детей на работу брать с собой не полагается. Но как только они вернутся на родину, Женьку сразу же заберут отсюда.

Здесь вообще ребят послушаешь — обзавидуешься: у одного папа — заслуженный полярник и герой, годами на льдинах дрейфует, занимаясь какой-то научной работой, у другого мама — самая обаятельная и привлекательная, лучшая мама на свете! Одно лишь не понятно, как они все в интернате очутились?!

В отличие от своих хвастливых товарищей, я не знал ни гордости за отца, ни любви к своей матери. А все потому, что ни разу их не видел. Я даже представить себе не мог, как они могли бы выглядеть. Мне хотелось бы, конечно, чтобы это были добрые, красивые, сильные и благородные люди, но тогда, спрашивал я себя, что я здесь делаю?..

А на самом деле, судьбы у детдомовцев удивительно похожи. Лишение отца и матери родительских прав, приемник-распределитель и вот теперь интернат. У некоторых ребят и того хуже. Так называемые родители смертным боем били своих детей, мучили их голодом и истязали холодом, топили в ванной и обваривали кипятком, прижигали утюгом и сигаретными окурками, резали ножом и насиловали разными предметами, заставляли воровать и забывали на улице!

Хочется спросить этих мразей, по недоразумению ставших родителями: «А зачем вы вообще рожали детей? Чтобы мучить и издеваться над ними?! Вы что, не понимаете, как тяжело и страшно уродуете их не только физически, но и морально? А ведь они не все время будут маленькими. Когда-нибудь ваши дети вырастут, пусть даже и в неволе, за интернатским забором, и обязательно придут к вам, чтобы поинтересоваться: «А почему вы, предки хреновы, так гнобили нас в детстве?! Что за удовольствие у вас было истязать нас, почем зря?!». Что вы ответите на это? Как будете смотреть им в глаза?!»…

Не понаслышке зная жизнь в сиротском учреждении, я далек от мысли утверждать, будто нахождение в детском доме или в интернате является завидной долей для ребенка. Но все-таки, это не самый плохой для него вариант, в случае если семья, из которой он был изъят, обращалась с ним, как с неприятелем, подлежащим уничтожению! Ведь еще неизвестно, как бы он жил с подобными «мамашами» да «папашами», и выжил бы вообще?! Есть такие родичи, с которыми, как говорится, и врагов не надо!

Так что детдомовцы, страдающие из-за того, что их бросили родители, должны, на мой взгляд, задаваться одним, очень простым вопросом: «А так ли, на самом деле, им нужны люди, которые от них отказались? Может это вовсе и неплохо, что они больше не будут жить с равнодушными, безжалостными тварями, для которых абсолютно ничего не значат?».

Я вообще удивляюсь, почему жизнь так несправедливо устроена? Какие-то конченные алкаши и наркоманы рожают аж по десять детей, всячески мучают и терроризируют их, после чего, ничтоже сумняшеся, сдают в детский дом! А по-настоящему добрым, сердечным людям, которые так много могли бы сделать для своих малышей, бог иногда не дает детей! Не лучше ли было бы наоборот? С другой стороны, а где вы видели, в принципе, справедливость-то? Ее не было, и нет в этом подлунном мире.

И при всем при этом, странное дело, мне приходилось встречать ребят, почти боготворивших своих вечно пьяных и постоянно дерущихся родителей! И как бы они не издевались над ребенком, как бы жестоко не унижали и не гнобили его, он все равно искренне их любит. «Почему?!» — спросите вы. А разве может быть иначе у невинного, доверчивого и беззаветно верящего в добро малыша?

И самым страшным для детдомовца было услышать из уст какой-нибудь дуры воспитательницы или от своего жестокого ровесника: «Твоя мать — алкоголичка!». Он тут же яростно бросался в драку. Потому что для него все, что касалось матери было свято. Даже если она подобного отношения к себе совершенно не заслуживала.

Справедливости ради надо заметить, что при всех недостатках советской системы, в стране и вправду многое делалось для брошенных детей. Сироты и тогда были, но живого беспризорника можно было увидеть только в кино. Государство худо-бедно пристраивало всех — кого в детдом, кого в интернат, кого в суворовское училище. Россия, как бедная честная мать отрывала от себя последнее, пытаясь хоть как-то облегчить жизнь несчастным сиротам. И единственное, что меня всегда огорчало, это то, что детских домов у нас все еще очень много…