Поэтесса

Николай Удальцов, 2013

История любви, в которой, кроме ответов на многие вопросы, стоящие перед нами, сфомулирована Российская Национальная идея…

3

–…Почему ты не пишешь реальные картины, которые легко понять людям? — спросили меня на каком-то толковище. Толковище не запомнилось мне ничем, кроме того, что со мной постоянно пытались заговорить на импортных языках. Наверное, потому что на мне был белый португальский костюм.

Костюм этот я надел лишь однажды.

Не оттого, что он мне не нравился — так получилось потому, что я случайно вымазал обшлаг краплаком, и мне пришлось костюм выбросить.

Я вспомнил о костюме только потому, что костюм не было жалко, а времени на пустые разговоры — нет.

Краплак — очень едкая красная краска, а ответ на вопрос о моих картинах я дал самый очевидный.

Даже для тех, для кого очевидность — не факт:

— Ауросимволизм — это обращение внутрь человека.

Мне — такое творчество легче понять…

…Отчего я стал заниматься ауросимволизмом? — такой вопрос иногда приходит мне в голову. И я никогда не задумываюсь над тем — приходит он случайно или закономерно.

Возможно, ответа на этот вопрос я и сам не знаю.

А может, я пишу свои картины потому, что мне, как всякому реальному человеку, легче всего думать отвлеченно…

…Когда-то, во времена перестройки, когда стали закрывать детские сады и открывать церкви, а рубли из деревянных стали превращаться в ворованные, моя приятельница, журналистка Анастасия, сказала мне:

— Петька, начни писать иконы.

За это скоро будут хорошо платить.

— Я пробовал писать святые лики, — признался я. — Потом бросил.

— Почему?

— Потому, что когда я пишу святых, у меня получаются святые.

— Тебя что — это не устраивает?

— Не устраивает.

— Почему?

— Потому, что я хочу, чтобы, когда я пишу святых, у меня получались бы хорошие люди.

— Разве когда получаются святые — это плохо? — Анастасия смотрела на меня очень внимательно, и в ее взгляде сквозь обычного и временами порядочного человека постепенно начинал проступать журналист.

Как маслянистое пятно на промокашке.

— Вполне возможно, что это совсем не плохо. Как минимум, это традиционно и привычно для окружающих. И, вполне возможно, это исторично. Так что, может быть, это — даже хорошо, — согласился я, сам не зная, с чем соглашаюсь.

Потом, увидев, что таким односложным ответом мне не разрешить проблемы, я дал развернутую, многообразную и всестороннюю характеристику ликописания святых:

— Скучно…

…Иногда мой ауросимволизм, особенно его доведенную до гиперации форму, путают с абстракционизмом.

Но — это совсем разные вещи.

Абстракционизм — подтверждение реальности мысли.

И — реальности мира.

Если есть от чего абстрагироваться — значит, мир реален.

А ауросимволизм — это попытка пройти по грани между реальностью и ее внутренним содержанием. И с этой грани взглянуть на окружающий нас мир.

Абстракционизм — это утверждение мира, а ауросимволизм — погружение в его мечту.

Ауросимволизм не изменяет того, что создала природа.

Он просто соединяет то, что создала природа, с тем, что хотела бы создать душа.

Я не помню, с чего это началось, и не понимаю, с чем это связано — просто однажды я проснулся и почувствовал себя ауросимволистом.

Может, революция какая-то во мне произошла.

И не моя вина в том, что каждый раз, когда происходит революция, в ее результате выходит не то, что замышлялось…

…Как и все художники, я начинаюсь с того, что умею изображать.

Изображать то, что меня окружает.

Просто время от времени я прихожу к тому, что изображать суть явления интереснее, чем его форму.

И тогда понимаю, что самое важное для художника — умение думать о большем, чем то, что он видит.

Быть глубже деталей.

Реализм — в деталях.

Человек — в нюансах.

Возможно, к этому я шел постепенно, и, видимо, еще не пришел.

Но иду — точно.

Хотя и не знаю — почему?

— Почему?.. — такие «Почему?» лучше не задавать ни себе, ни другим, хотя бы потому, что этим вопросом можно ответить на любой вопрос.

Или, вернее — не ответить.

Однажды меня спросил кто-то:

— Почему на твоих картинах все хоть чуть-чуть, но не так, как на самом деле? То небо чуть синее, то вода чуть зеленее.

Я не ответил сразу.

Сделал небольшую паузу.

Не оттого, что не знал ответа, а чтобы отделить небо от «самого́ дела».

А потом сказал:

— Потому что — то, как есть «на самом деле» — это зачастую большая ерунда.

— Все-таки картина должна изображать все так, как должно быть в жизни, — не унимался мой визави, и мне ничего не оставалось, как согласиться с ним:

— Да, — ответил я, избрав самую конформистскую форму продолжения спора — согласие с оппонентом, — только есть одна загвоздка.

— Какая?

— Так, как должно быть в жизни — в жизни никогда не бывает.

— Ну, а как же — реальность?

— Отсутствие реальности тоже — реальность.

— Почему?

— Потому что любой художник — немножко конкурент с Творцом того мира, который его окружает.

— Но ведь ты же пишешь пейзажи?

— То, что я пишу — это не пейзаж.

— А что?

— Ваше желание быть счастливыми.

Ваше желание завтра жить лучше, чем сегодня…

…Впрочем, большую часть времени я занимаюсь тем, чем занимаются многие художники — фиксирую то, что вижу.

Правда, в этом случае мое существование кажется мне каким-то тиражированным и бессмысленным, как существование солдата в строю на параде.

В таких случаях я — как все.

И, может быть, хорошо, что — кто такие «все», я не знаю, хотя сталкиваюсь с ними довольно часто.

Ну что же.

Признаваясь в незнании — точно не ошибешься…

–…Мне нужна картина шестьдесят на метр, в золотой раме, — позвонил мне однажды заказчик. — Вы сможете написать?

— Если вы покупаете картины по размерам, то, конечно, смогу.

— Вы ошибаетесь, когда смеетесь надо мной.

— Не ошибаюсь, потому что я не смеюсь.

— А что же вы делаете?

— Обливаюсь слезами.

— Я что-то вас не понимаю.

Я ведь как все, — после некоторой раздумчивой паузы сказал «заказчик». — Что же, по-вашему: всем можно иметь картины, а мне нельзя?

И хотя я отлично знал, что картины нужно иметь совсем не всем, я поступил так, как очень часто поступал в этой жизни — слицемерил.

Я ответил:

— Можно…

…Однажды я задумался над тем, иду ли я куда-то или болтаюсь из одной крайности в другую. Но мой друг Вася Никитин — он тогда спивался и говорил то, что думает — зашел ко мне, взял три доллара, будучи поддатым, поочередно ткнулся в оба дверных косяка, посмотрел на свои нетвердо стоящие ноги, пораздумывал, поднял указательный палец вверх и неожиданно успокоил меня:

— Знаешь, Петр, шаг вперед — это всего лишь дань эволюции.

А вот шаг в сторону — дань творчеству…

…Современный ли я художник?

Вопрос для меня простой и сложный — одновременно.

Можно сказать просто: современное искусство — это искусство, ставящее вопросы, соответствующие своему времени, помогающее найти ответы на современные вопросы и использующее соответствующие времени способы получения результатов.

А можно сказать сложно: современное искусство — это искусство, делающее своего зрителя современным человеком.

Здесь вроде бы все понятно — художник я, наверное, современный. Хотя бы потому, что понимаю, что искусство в наше время, переменное и переменчивое, должно фиксировать не эпоху, а ее устремления.

И надежды.

Впрочем, современность — это всегда компромисс между тем, что уже произошло, и тем, что может произойти.

Хотя может быть, современность — это компромисс между тем, как точно было, и тем, как наверняка никогда не будет…

…С другой стороны, сейчас весь пиар сосредоточен на искусстве эпатажном, кричащем. Хотя ничего современного, кроме технологий, в этом искусстве нет.

Скорее, это — каменный век творчества.

Его мастодонтничество.

Современное искусство вполне способно спокойно и даже тихо говорить новое обо мне, человеке, его современнике. А оно — зачем-то громко кричит о себе.

Я уверен, что это не проблема искусства. Скорее, это — проблема авторов.

Да и эпатаж — это, в конце концов, всего лишь попытка дурака привлечь внимание к своей глупости.

Когда мне говорят, что куча грязного белья на подиуме — это современное искусство, я вспоминаю, что к пятницам у меня в ванной собирается такая масса этих шедевров, что впору нью-Лувр открывать. И брать по десять евро за вход.

О том, что я сам готов заплатить за то, чтобы этого бардака никто не увидел, я обычно не говорю, но не верю, что кучу мусора воспринимают как шедевр избранные.

Если только этих избранных не из той же кучи мусора выбирали.

— Это — современное искусство, — заявил мне на каком-то очередном «биенале» человек, работавший на этом сборе ведущим.

— Я не знаю, искусство это или нет.

Но думаю, что точно знаю, что оно не современное, а безвреме́́нное.

— Почему?

— Потому что, по-моему, оно одинаково бессмысленно и ненужно в любое время…

–…Может, ты, — сказала мне однажды журналистка Анастасия, — просто слишком культурен для современного искусства?

Потом немного помолчала и добавила:

— А может, современная культура недостаточно культурна для тебя?

Когда я повторяю что-то подобное, меня обычно спрашивают:

— Так что же выходит: современного искусства нет? — В ответ я пожимаю плечами и повожу головой из стороны в сторону:

— Оно должно быть…

…Даже если его нет.

— Ну и что же тогда такое — современное искусство?

— Современное искусство — это искусство, способное сказать что-то новое современному человеку.

И еще, современное искусство — способное рассказать о своем времени интересней и умнее, а значит, лучше, чем время само рассказывает о себе…

–…А тебя понимает большинство? — спрашивают меня время от времени.

Вопрос этот так себе, не головоломка. Но ответить я не могу.

Потому, что не могу объяснить, что для творчества не бывает большинства…